Под кожаным полотнищем – птичья клетка. Сработана из полированного, медвяно-желтого оленьего рога, украшена резьбой, каждый прут обвит серебряной проволокой. Внутри – да не на шестке, на полу, застланном сложенным вчетверо куском золотой парчи – нахохлившись, сжавшись в комок, сидит птица.
И не просто птица, а ворон, как две капли воды похожий на того, что лежит мертвым на палубе, только белый – целиком, до единого перышка, белый. Внушительное создание смотрит на капитана, влажно сверкает серебром глаз, и у Бьярни сжимается сердце. Из раскрытого птичьего клюва рвется наружу нечто вроде печального стона пополам с ревом ярости. Движимый одной только богами дарованной жаждой убийства и разрушения, Бьярни без раздумий заносит над головою секиру.
Однако усталые руки подводят его. Лезвие крушит тонкие роговые прутья, обломки летят во все стороны, серебряная проволока, соприкоснувшись с железом, обращается в дым, но ворон остается цел и невредим. Едва Бьярни поднимает оружие для второго удара, птица выпархивает в прорубленную брешь, а, вырвавшись на волю, начинает неудержимо расти, превращается в нечто… в нечто иное.
От изумления Бьярни ахает, пальцы его разжимаются сами собой, секира с грохотом падает и разбивается вдребезги, точно простая ледышка.
Женщина так бледна, что больно смотреть, да вдобавок сияет глянцем вековечного льда. Ее длинные волосы серебристо-белы, а лицо… Поначалу лицо ее тонко, полупрозрачно, словно фарфоровые чаши из тех, что Бьярни нередко привозит с востока, точеные скулы подчеркнуты голубоватыми бликами, вместо бровей – длинные белые перья, зрачки кружатся водоворотами, сияют то белизной снега, то серебром ртути. Но длится все это лишь краткий миг. Еще мгновение, и женщина обретает плоть, черты ее становятся почти человеческими – разница лишь в их невероятной, безупречной красе. Вдобавок они слегка подрагивают, едва уловимо рябят, как будто что-то мешает женщине сохранять принятый облик. Одета она в длинное, оттенков севера платье и свободную блузу, сверкающую, точно сотканная из капель росы. Грудь ее справа и слева, чуть ниже изящных ключиц, украшают овальные броши в виде крохотных ларчиков, соединенные затейливыми цепочками с третьим украшением, угнездившимся во впадинке меж грудей.
Если два первых украшения – лучшее, что Бьярни только видывал в жизни, то третье невзрачно, бесформенно, словно простой булыжник.
Женщина на голову выше Бьярни, выше любого другого на корабле, выше даже четверых своих спутников. Сбросившие человеческие обличья, они стройны, статны, головы гордо подняты, перья на лицах – словно татуировки воинов, серебристые волосы шевелятся, движутся сами собой, взгляды горды… ну, чисто князья в изгнании!
– Мимнир, – беспомощно лепечет Снорри. – Владычица…
Женщина грозно рычит, и коротышка втягивает голову в плечи.
– Ты подвел меня, висла[97].
Снорри путается в словах, на глазах его слезы.
– Но, повелительница, моя королева… ради благополучия плавания я пожертвовал собственной кровью!
Верно, пожертвовал. Рано поутру, на заре, перед тем, как корабль вышел в море, Снорри встал на колени у борта, что-то негромко пропел и с силой провел ладонью по обросшим ракушками доскам, украсив темное, просоленное морем дерево алым мазком. Все, кто это видел, решили, что мысль хороша, что дар богам моря придется кстати. Еще неделю каждый из выходивших в море почитал долгом рассечь мясистую подушечку у основания ладони и подарить Ньёрду малую толику себя самого.
– Но этого оказалось мало, не так ли?
Лицо женщины странно мерцает в такт речи: вот брови-перья есть, а вот исчезли, как не бывало. В последний раз смерив грозным взглядом Снорри, она поворачивается к убитому ворону, идет к нему. Стоит ей только приблизиться, матросы шарахаются прочь.
Бьярни взирает на все это и потирает ноющую правую руку, будто насквозь пронзенную ледяным клинком. Пробует заговорить, но язык и губы не слушаются. Точно сомнамбула, следует Бьярни за женщиной, а когда та останавливается, приседает на корточки, тянется к грузному телу, капитан замирает в паре шагов позади. Длинные пальцы неторопливо скользят по угольно-черным перьям, нежно гладят грудь мертвой птицы, и все это время женщина негромко, жалобно хнычет, бормочет что-то себе под нос. Кажется, Бьярни улавливает имя – возможно, «Хугин», но как тут скажешь наверняка? Холод, сковавший руку, крадется вверх, охватывает шею, лицо, уши; теперь все звуки словно доносятся откуда-то из дальней дали.
Наконец женщина поднимается, прижимает мертвую птицу к груди, пятная кровью синее платье. Шаг, другой, третий – и, подойдя к борту, она без лишних слов бросает тело в море. Туша покачивается на волнах, пока из нее не выходит весь воздух, и, будто не нужное никому сокровище, идет ко дну.
Женщина поворачивается к Бьярни. Глаза ее темней пережженного вина[98].
– Высади нас на берег.
– Так нету ведь рядом земли, – ответствует Бьярни, едва ворочая языком.
– Взгляни.
Царственным жестом она указывает куда-то за его плечо. Капитан оборачивается к ее четверым спутникам и хнычущему прислужнику, поднимает взгляд и видит за бортом, невдалеке, берег, поросший лесом. Над полосой прибоя носятся из стороны в сторону, ныряют к воде, вьют гнезда в расщелинах прибрежных скал крикливые чайки. Убедившись в ее правоте, капитан кивает матросам, и те живо меняют галс. Попутный ветер, поднявшийся словно бы по приказу, гонит кнорр к суше, точно плавучий мусор. «А ведь, может статься, в этих землях полным-полно богатейших из королей», – думает Бьярни, но сейчас ему – в кои-то веки – не до торговли.
– Якорь готовь! – ревет он, оглядывая линию берега в поисках подходящей для остановки, для высадки пассажиров бухты.
Мимнир провожает взглядом выходящий из бухты кнорр, оставивший на берегу только их шестерых да узлы с их пожитками. Оставить им воды и пищи она не потребовала, а Бьярни ни словом о том не обмолвился.
«Скверно с его стороны», – думает Мимнир.
Кнорр, удаляясь, становится меньше и меньше, и когда, по ее рассуждению, в сердцах мореплавателей забрезжил первый проблеск надежды, Мимнир воздевает руки к небу, заводит песнь.
Странно бесшумная, волна ничуть не тревожит окрестных вод, словно не имеет с морем ничего общего. Бегущая сама по себе, она настигает, переворачивает, в щепки разносит суденышко, отправляя Бьярни со всей его командой на дно морское, следом за черным вороном.
Удовлетворенная, Мимнир кивает. Вдали от железного оружия, от этого клятого сковывающего металла силы ее растут на глазах, стремительным током переполняют все тело. Наконец море успокаивается, и от ладьи, ведомой этими, наделенными душой, остаются одни лишь воспоминания. Повернувшись спиною к воде, Мимнир пронзает своих защитников строгим взглядом.
Один из них, Харкон, почтительно кланяется. Голос его холоден и мелодичен:
– Прости нас, Владычица. Угроз со стороны людей мы не ждали.
– В самом деле, не ждали. Слишком уж были поглощены жалостью к самим себе. Слишком уж озабочены тем, что сожжено и навеки утрачено. Между тем все вы сами решили сопутствовать мне, а раз так, глядите вперед. Глядите вперед, не то – да помогут мне боги – не увидите более ничего.
– Слушаемся, владычица, – откликается Эйдр.
На сей раз кланяются все – даже Снорри, хотя его поклон лишен грации, присущей дивным созданиям, а все движения комически неуклюжи.
– А твой брат, владычица? – хмуря брови, спрашивает Вальдир. – Как он нас отыскал?
– Может быть, Один ему… – предполагает Пер, но умолкает на полуслове, оборванный Мимнир.
– Один мертв.
Оглядевшись, она устремляется к тропке, ведущей наверх, а на ходу, под скрежет прибрежной гальки, негромко бормочет:
– А вот я помирать не намерена. Я не сложу рук, не смирюсь с участью, которой не выбирала.
Да, должно быть, брат-близнец, бросив пост, отправился за ней и сумел ее выследить. А если так, то и другие могут… Впрочем, нет. Их связь с братом может – вернее сказать, мог – чувствовать только один из богов, а теперь этот одноглазый ублюдок мертвее мертвого. Нет, братец пустился за ней потому, что подвержен припадкам бешенства. Разъяренный, он без оглядки ринулся в бой и пал жертвой собственной ярости и безрассудства просто затем, чтоб его смерть навеки стала для сестры тяжким ярмом, навеки камнем повисла на ее шее.
Достигнув вершины утеса, путники видят перед собой обширное ровное плато. Вдали, на горизонте темнеет щетина огромного густого леса, неподалеку, среди бескрайних лугов, в их сторону мчатся к морю, с грохотом рушатся вниз со скалы воды могучей реки. Лозы вдоль берегов унизаны тяжкими, пухлыми гроздьями темно-пурпурного дикого винограда.
Оглядевшись по сторонам, Мимнир кивает.
– Ну что ж, на время сойдет. Выбирать не из чего.
И тут на плато, шумно пыхтя, наконец-то взбирается всеми забытый Снорри. Мимнир с улыбкой устремляет зловещий, загадочный взгляд на него, манит Снорри к себе. Воодушевленный сим жестом, он повинуется.
Мимнир кладет руку ему на плечо. Просияв от счастья, Снорри расправляет плечи и словно бы даже прибавляет в росте. Свободной рукой Мимнир отстегивает от накидки левую брошь в виде ларчика и отпирает хитроумную защелку, удерживающую крышку. Выпущенный, ларчик на миг повисает в воздухе и неторопливо опускается донцем на землю, в гущу зеленой травы. Мимнир, сжав руку, чувствует, как тонки, как хрупки косточки Снорри.
– Ты оставался мне верен, висла. Прими же за то благодарность.
– Владычица…
Подняв голову, Снорри смотрит ей прямо в глаза и не замечает, что ноготь ее указательного пальца прибавил в длине, побелел, сделался тверже кремня, острее ненависти. Не замечает… и почти не чувствует, как ноготь рассекает его горло. Струя крови переполняет крохотный ларчик у их ног.
Мимнир не позволяет телу упасть, пока кровь не вытечет до последней капли, а затем, чуть помедлив, склоняется вперед и что-то шепчет ларчику, хранящему в себе королевство. Ларчик встряхивается, точно пробудившийся от дремы котенок, скачет вверх-вниз, поднатуживается…