Внезапная вспышка надежды во взгляде Чон резала без ножа.
– Съев тебя, – сказал я, – я смогу овладеть всеми твоими знаниями и разыскать твоих друзей. Вот только… не лучше ли попросту умереть?
– Не лучше, – твердо ответила Чон. – Ешь, да поторопись. Думаю, в поедании трупа проку нет никакого, иначе ваше племя давно ославили бы разорителями могил.
Что ж, тратить время на извинения было бы глупо. Невзирая на боль в сломанных ребрах, я отстегнулся от кресла, перетек в лисий облик и перегрыз Чон горло: к чему ей страдать, пока я пожираю ее печень?
Сгустившийся в рубке дым начал редеть. Когда он рассеялся без остатка, за креслами, в кормовой части рубки, вспыхнули желтые глаза белой тигрицы, устремленные на меня. Мрак за ее спиной уходил в бескрайнюю даль, иначе в этакой тесноте ей ни за что бы не поместиться. Разумеется, я узнал ее с первого взгляда. Этой тигрицы я не забыл бы, даже прожив всю сотню краденых жизней.
Дрожащий, вновь в человеческом облике, с полным ртом солоноватой крови, я опустил взгляд. Волшебство напоследок преподнесло мне подарок – комбинезон водителя катафракта черно-рыжей, лисьей расцветки. Оглядев его, я поднял голову и встретился взглядом с тигрицей.
Что ж, я поклялся кровью мудрых тигров и не сдержал клятвы. Разумеется, она явилась по мою душу.
– У меня не было выбора, – сказал я, поднимаясь на подгибающиеся ноги и приготовившись к драке.
Конечно, долго продержаться против мудрой тигрицы я не рассчитывал, но ради Чон должен был хоть попробовать.
– Выбор есть всегда и во всем, – с ленцой протянула тигрица. – Всякая смерть есть осознанный выбор, лисенок… подросший, однако ума не набравшийся. Ты мог свернуть в сторону на каждом шагу. Ну, а теперь…
Тигрица умолкла, а я выхватил из чехла на поясе Чон нож. Ни клыков, ни когтей у меня теперь нет, придется обойтись им.
– Можешь не утруждаться, – сказала тигрица. Ее-то клыки все до единого оставались при ней, и она не замедлила обнажить их в беспощадной улыбке. – Ни одно из проклятий, которым могла бы предать тебя я, не подходит к случаю лучше, чем то, которое ты выбрал для себя сам.
– Это вовсе не проклятие, – негромко возразил я.
– Вот я вернусь через девять лет, – пообещала тигрица, – тогда и поглядим, как ты запоешь. Ну а пока – удачи тебе. Ступай вершить революцию в одиночку.
– Отчего же непременно в одиночку? – спросил я. – Это ведь и твоя родина.
Казалось, тигрица задумалась.
– Что ж, мысль неплоха, – отвечала она, – но карты, границы, национализм – все это для людей, не для тигров.
– Если вдруг передумаешь, – предложил я, – то наверняка сумеешь меня разыскать. Хоть через девять лет, а хоть и раньше.
– В самом деле, – согласилась тигрица. – Доброго пути, лисенок… пусть и подросший, а ума не набравшийся.
– Спасибо, – сказал я, но тигрица уже исчезла.
Пристегнув истерзанные останки Чон к освободившемуся креслу второго водителя, чтоб их не швыряло по рубке во время маневров, я сел в ее кресло и щелкнул пряжками ремней. Катафракт пострадал, но не настолько, чтоб окончательно выйти из строя. Настал час двигаться дальше. Настал час завершить начатое Чон дело.
Филин против Соседского Дозора[103]Дарси Маленький Барсук
Когда Нина впервые встретилась с Филином (тем самым, с заглавной «Ф»), предвестником гибели, разорения и невзгод, Он больше всего напоминал с виду Athene cunicularia, то есть кроличьего сыча. В то время как Нина корпела над домашней работой по геометрии (седьмой класс, как-никак, дело нешуточное), Филин устроился на ветке прямо перед окном ее спальни. Между вопросами одиннадцатым и двенадцатым Нина выглянула наружу, и взгляды их встретились – пара карих глаз против пары желтых.
Филин склонил голову набок, будто бы в недоумении.
В тот вечер Нина уснула, уронив голову в россыпь карандашных стружек поверх стопки миллиметровой бумаги. Снилось ей, будто кто-то заменил все ее нервы нитками, как у марионеток. Невидимый кукловод мешал каждому движению, и даже луч солнца, защекотавший сомкнутые веки и разбудивший Нину, освободиться ей не помог. Не одну неделю все действия и даже мысли давались Нине с невероятным трудом, будто суставы, и мозг, и сердце в груди сковал застывший цемент.
Имя этого кукловода Нина узнала позже. Звали его Депрессией.
В преддверии следующего депрессивного эпизода Филин явился снова – на сей раз в облике Bubo virginianus, то есть виргинского филина. Над его желтыми глазами топорщились хохолки, похожие на рога.
– Мама меня на твой счет предупредила, – сказала ему Нина. – Сказала, ты появлялся и перед тем, как папа едва не умер. Не приходи больше. Оставь меня в покое!
С этими словами она плотно задернула шторы, однако цветастый ситец не оградил ее от невзгод.
Спустя год Филин принял обличье Strix nebulosa, бородатой неясыти. Кинжально-острые когти сомкнулись вокруг самой толстой из ветвей за окном Нины, лобастая голова заслонила собою луну.
– О, бог мой, – прошептала Нина, укрытая Его тенью.
– Я? В самом деле? – удивился Филин.
Его мелодичный голос мог бы принадлежать и птице, и человеку.
От изумления Нина ахнула.
– Я? В самом деле? – повторил Филин. – Я – Бог?
Нина пронзительно завизжала.
Назавтра доктор прописал ей нормотимики[104] и велел, если с ней снова заговорят птицы, немедленно звать на помощь.
– Это вовсе не галлюцинации, – возразила Нина. – Филин появляется перед приходом беды. Он – все равно что вспышка молнии перед раскатом грома. Прекратите относиться к верованиям апачей будто к пустым суевериям. Вот скажете вы христианину, что ангелов не существует?
– А ангелы с тобой, Нина, в недавнее время не разговаривали? – спросил тогда доктор Грегори.
– Нет!
Больше она о Филине при докторах не поминала.
Все время учебы в колледже (четырехлетнем, частном, основные предметы – биохимия и философия) Нина снимала квартиру в центре Остина. Ближайшее дерево росло в целом квартале от окна ее спальни. Может, поэтому там Филин сумел отыскать ее лишь через год. Пришел Он пешком, на двух ногах, в облике человека, однако круглые, желтые, необычайно большие глаза выдавали его с головой. Босой, Филин-в-Образе-Человека ошивался у входа в дом. Смуглую кожу Его с головы до пят, точно рябь, покрывал узор в виде белых перьев. Призрачно-белый больничный халат («Отчего вдруг больничный халат?» – удивилась Нина) казался слишком свободным, мешковатым для Его худобы и в то же время слишком уж куцым, коротким для студеного зимнего вечера.
Распахнув окно, Нина – а жила она во втором этаже – высунулась наружу.
– Не вовремя ты, – сказала она. – Очень не вовремя. Учеба идет так…
Куда там! Упрашивать Филина – только зря сотрясать воздух. Лучше уж сбереги силы для вздохов и плача. Слова Нины растаяли облачком пара поверх Его устремленных в ее сторону глаз.
– «Так» – это как же? – спросил Филин. – Как она там идет? Скверно? Или, наоборот, хорошо?
Нина не отвечала. Тогда Филин прыснул со смеху, отвернулся и зашагал прочь. Задерживаться надолго – такого за ним не водилось.
Сделавшись преподавателем, профессором, Нина купила домик на Филли-лейн, в медвежьем, можно сказать, углу, у самого леса. Среди прочих птиц в лесу водились и Tyto alba, они же – сипухи, амбарные совы без амбаров. После этого Филин оставил ее в покое года на два, а может, и на все три.
Но как-то раз, зловещей ночью, в мозгу Нины зашевелилось, устремилось вниз вдоль спины, расползлось муравьями по нервам странное, невесть откуда взявшееся беспокойство. Поднявшись с постели, она принялась расхаживать из угла в угол, но это не помогло. Тогда Нина, накинув светоотражающий жилет и прихватив карманный фонарик, отправилась пробежаться. Неровную землю снаружи, заботясь о тех, кому не до сна, озарял тонкий серпик идущей на убыль луны.
Ничего общего друг с другом, кроме названия улицы, у проживавших вдоль Филли-лейн, извилистой немощеной дороги, тянувшейся вдаль, к Аппалачам, не имелось. Соседей своих Нина знала только по наклейкам на почтовых ящиках да по обычным занятиям во дворе.
Первым она миновала дом семейства Килпатрик. Муж и жена, обитатели опустевшего гнезда (дети их давно выросли и жили отдельно), устроили перед парадным входом роскошную лужайку. Тревожась о своих розах и мятлике, миссис Нэнси Килпатрик что ни день, вооружившись жестяной лейкой, шла воевать с сушью и, когда Нина проходила мимо, как правило, не упускала возможности высказаться насчет погоды.
За ними жил Гори. Холостяк, за сорок, он на глаза Нине попадался нечасто.
Вод. Семья из пяти человек. Вод-пэр[105] с супругой и тремя дочерьми делили между собой двухэтажный викторианский особняк, выстроенный в восьмидесятые годы двадцатого века. Девочки часто играли под огромным дубом, росшим среди лужайки. С ветвей могучего дерева свисали гамак и автомобильная покрышка на прочном канате.
Последний дом улицы занимали Уордсмиты, двое отцов с сыном лет так четырнадцати, каждое утро и после школы выгуливавшим пса, немецкую овчарку. И мальчик, и его пес держались исключительно вежливо.
Признаков жизни на Филли-лейн во время полночной пробежки практически не наблюдалось. Вокруг фонаря над крыльцом Килпатриков тучей вилась мошкара. Под джипом Гори копошился енот. В одном из окон особняка Водов – на втором этаже, наполовину скрытом ветвями дуба, – за розовой занавеской горела яркая лампа.
Далее Филли-лейн уходила вниз, в долину, стиснутую склонами гор. Бежать под уклон куда проще, а потому Нина довольно быстро достигла тупика: здесь дорога заканчивалась, сменяясь узкой тропинкой, ведущей в лес. Переехав сюда, Нина исследовала эту тропку. Тропка тянулась в заросли этак на четверть мили и выводила к естественной прогалине, густо усеянной пивными жестянками вперемежку с пейнтбольными шариками. Среди всего этого мусора Нине сделалось так неуютно, что больше она туда не возвращалась.