– Личность опознана. Доступ разрешен. Системы вооружения в норме. Неприятельских межпланетных судов в зоне поражения не обнаружено.
Перед Ли с Алуаном засветился экран – такой же, как на Алуановом солнцескопе, только намного больше. Под экраном имелась рукоять наподобие рычага. Когда Алуан покачал ее из стороны в сторону, картинка дрогнула, сдвинулась, и вскоре экран от края до края заполнился изображением неяркого диска.
– Цель – отражатель номер два. Ты уверена?
Алуан с Ли переглянулись и улыбнулись друг другу.
– Готова? – спросил Алуан.
– Да, – кивнула Ли. – Станем новым Хоу И вместе!
Алуан нажал кнопку, и здание содрогнулось от громоподобного рева. Не устояв на ногах, оба рухнули на пол, а к тому времени, как поднялись, Секундус с экрана исчез.
– Одно есть. Осталось восемь, – сказала Ли.
За порогом здания их встретила непроглядная тьма. Ли крепко вцепилась в Алуанову руку.
– Это и есть ночь?
Алуан молча сжал ее пальцы в ладони.
Казалось, в ушах до сих пор звучит равнодушный голос, сопровождавший их во время спуска по огромной винтовой лестнице:
– Терраформирование, пост номер тридцать один, контроль температуры: все отражатели отключены. Отмечено глобальное понижение температуры воздуха.
– Гляди, – сказал Алуан, указывая в небо.
Там, в вышине, мерцали россыпи искр – осколков разбитых зеркал, некогда сделавших этот мир миром без ночи. Падая, искры одна за другой превращались в яркие метеоры.
Однако за ними, еще выше, мерцали другие, недвижные пятнышки света, рассеянные по темному небу, точно капли жизнетворной росы по степной траве, точно зерна речного жемчуга на черной короне, точно проблески надежд в бездне отчаяния.
– Интересно, что папа сейчас людям втолковывает? – сказала Ли, охваченная не ужасом – благоговением перед открывшейся ей красотой.
Впервые за многие тысячи лет Терране этой планеты увидели звезды.
Безрукие девы американского Запада[115]Женевьева Валентайн
Вон в тех лесах, за домом, живет безрукая дева.
Не стонет, не плачет, как это у призраков или горюющих девушек заведено. Шаг у нее тяжел – порой спотыкается, а если б не это, являлась бы, как снег на голову.
Однако слышно ее издалека, так что подхватить ведерко с мячиками для гольфа (гольф-клуб за возврат платит негусто, но на пиво хватает) и убраться из лесу прежде, чем она до тебя доберется, вполне успеешь.
Ну, а если уж увидала ее, значит, просто замешкалась, не успела вместе со всеми удрать. Тогда прячься за самым толстым дубом – за тем, под которым вы с отцом крепость когда-то строили – и жди.
Первыми в глаза бросаются распущенные волосы. «Поразительная жестокость», – думаешь ты. Тот, кто сотворил с ней все это, не позаботился даже собрать волосы жертвы в хвост на затылке, прежде чем прогнать ее в лес. Ясное дело, за долгое время они свалялись, как войлок: колтуны на концах так тяжелы, так огромны, что издали вполне сойдут за сжатые кулаки.
«Да, – думаешь ты. – Подобной жестокости свет не видывал».
Однако щеки ее относительно чисты, и ты тут же представляешь себе, как она опускается на колени у ручейка, бегущего через поле для гольфа, окуная лицо в быструю воду.
По бокам ее платья до самой земли тянутся темные полосы: долго она истекала кровью и не умирала после того, как ей отрубили руки по самые плечи.
Глаза у безрукой девы темно-зеленые, а может, и карие.
– Привет, – говорит она.
Чем провинилась безрукая дева?
Кто ее знает… да это уже и неважно. Ее отец счел проступок достойным подобного наказания. Остальные сочли случившееся немыслимым зверством: судьба девы повергла всех в ужас.
Где они были, когда ее отец схватился за топор? Кто их знает…
В лесу за домом она живет, сколько ты себя помнишь, хотя при тебе никто никогда о ней особо не распространялся. Живет – и пусть живет, только бы не совалась на поле для гольфа.
Чужим никто из нашего городка о ней не рассказывает, и все-таки слухи как-то просачиваются наружу. Нет-нет да прослышат о лесной девушке очередные телерепортеры из большого города и приезжают целой бригадой делать сюжет про нее. Обычно под Хэллоуин, но бывает, что и к Международному Женскому Дню. Или, допустим, когда в их городе с женщиной стряслось что-то ужасное, и им страсть как необходимо разыскать побольше похожих жертв, чтобы дополнить историю и подольше на ней жировать.
Одна такая, чтобы о ней написать, из самого Индианаполиса к нам прикатила. Прикатила и спрашивает, не знает ли кто, как ее изловить, будто она – кролик, или, скажем, собака бродячая. А станция, говорит, за откровенность заплатит. И сумму в долларах назвала, да такую, что сразу ясно: в Индианаполисе на мелочи не размениваются.
Однако как она прикатила, так и уехала ни с чем. В здешних местах таких подходцев не любят.
Все говорили, и не раз еще скажут, что безрукая дева ни с кем никогда не заговаривала. Да-да, говорили: конечно, пришлым из Индианаполиса о ней знать незачем, но для местных она вроде как своя, а о своих в своем кругу отчего бы не посудачить?
Сьюзен из парикмахерской порой заводит речь о том, что представить себе не может, как бедная девушка ухитряется следить за собой, и что она, дескать, пошла бы в лес да спросила, не нужно ли чего нашей деве, вот только соваться не в свое дело неловко. Обычно Сьюзен говорит все это, когда стрижет тебе волосы. «Я слышала, она блондинка», – говорит, и умолкает, и не слыхать вокруг больше ни звука, кроме клацанья ножниц, а ты сидишь, не смея вздохнуть, и только смотришь, как твои волосы на пол падают.
Или вот школа. По крайней мере раз в год на собрании родительского комитета непременно кто-нибудь спрашивает, не полагается ли ей по возрасту в школу ходить, пусть даже она живет в лесах так давно, что из школьного возраста, сколько б ей ни было лет в самом начале, вышла наверняка.
А Томми из мотеля развлекал всех и каждого историей об орнитологах-любителях, приехавших к нам искать какую-то редкую певчую птицу, которая водится исключительно в наших лесах. Тут-то они на безрукую деву и напоролись, и с перепуга умчались из города, не оплатив счет. Умчались, но большую часть пожитков оставили в номере, так что Томми их бинокли да камеры продал и убытки с лихвой возместил.
Об испуге туристов Томми рассказывал, будто о чем-то смешном, будто кто-то из местных вправду видел ее, и ему было с чем сравнивать.
Ты начинаешь думать, что кроме тебя безрукой девы на самом-то деле не видел никто.
Ужасная мысль, жуткая, и ты долгое время надеешься, что это неправда, однако, судя по всем рассказам соседей, никто из рассказчиков сам ее не встречал. «Может, просто из деликатности в ее дела не суются», – думаешь ты. Но хотя даже себе в этом не признаешься, уже понимаешь: да, видела ее только ты, и ей, должно быть, так одиноко, что у тебя в животе ноет от жалости. Вот и «привет» она произносит с таким изумлением, какого ты в жизни еще не слыхала…
И в этом самом году по ее душу приезжает не кто-нибудь – ученая дама, исследовательница.
На телерепортерш в темно-синих или пастельных оттенков жакетах и юбках (чем дальше к югу живут, тем блондинистей), и на их операторов (эти все больше держат язык за зубами и на чай оставляют гроши) она не похожа ничуть.
Исследовательница приезжает одна, с чемоданом на колесиках, в котором, по словам Пита из придорожного ресторана, кроме блокнотов, книг да ноутбука, почти ничего и нет. Еще Пит говорит, что за едой она все время читала газеты, а расплачиваясь по счету, спросила, правдивы ли те самые слухи.
– Я изучаю безруких дев американского Запада, – пояснила она, – и слышала, будто в ваших местах одна из таких имеется. Если у кого-либо есть о ней хоть какие-то сведения, я бы хотела с ней встретиться.
Похоже, Пит посчитал приезжую слегка ненормальной, но некоторые из слышавших его рассказ рассудили иначе.
«Встретиться»… Это звучало исключительно вежливо. Подобной вежливости, если подумать как следует, ни за кем из приезжих еще не замечалось.
Ты начинаешь злиться на Пита: трудно было ему подробнее расспросить? Ты-то работаешь со среды по субботу, и, появись исследовательница днем позже, немало вопросов бы ей задала.
А почему? Потому, что вот этой-то вежливости никто, кроме тебя, похоже, не оценил. Это и гонит тебя в пятницу, после работы, в мотель, оставить у Карлы, дежурящей по ночам, скомканную записку. Карла вернее ее по адресу передаст, а Томми, который дежурит днем, просто из вредности потеряет – некоторых ведь хлебом не корми, дай только людям напакостить, верно?
А еще исследовательница сказала, что изучает безруких дев.
Выходит, ваша – не единственная.
Есть в судьбе безрукой девы кое-что утешающее.
В сказках о той или иной безрукой деве ее страдания не бесконечны, так как она – девица достойная, или была таковой до отцовского злодеяния, но после ей уже многое можно простить, и нам известно: не вечно ей блуждать по лесам в одиночестве, истекая кровью.
Ну, а пока она живет в лесу, ангелы велят водам перед ней расступаться, чтобы не утонула, и укрывают ее небесными ризами, чтоб не продрогла, и все это не может не успокаивать.
Вдобавок птицы роняют ягоды ей прямо в рот, а дождь утоляет жажду, а значит, к появлению принца безрукая дева не исхудает (известное дело: кожа да кости сказочным принцам не по душе).
Одним словом, ты прекрасно знаешь, какой она окружена заботой, прекрасно видишь, чего ей недостает, и потому судьба безрукой девы не внушает особых тревог.
Звонок от исследовательницы здорово тебя удивляет.
– Благодарю вас за отклик, – говорит она. – Да, мне по-прежнему очень интересно поговорить с ней, если это возможно.
– Зачем? – спрашиваешь ты, как будто это она оставляла тебе записку, а не наоборот.
– Если хотите, я покажу вам план и структуру статьи, – отвечает она. – Никакого вторжения в чью-либо личную жизнь. В данный момент все еще на стадии исследований – с финансированием у нас небогато, но я надеюсь, наша работа очень важна.