В число несказочной мифологической прозы коми-пермяков входят былички о персонажах, не обозначаемых определенной номинации и не привязанных к отдельному месту или времени. Они часто схожи с известными демоническими образами, но в некоторых случаях воспринимаются как негативная потусторонняя сила вообще, их трудно отнести к той или иной группе пандемониума. Во многих примерах их главной характеристикой является вредоносность.
Бесы, каляны, черти, чуды – собирательные названия, относятся к разным мифологическим персонажам: духам построек, природных стихий, календарных периодов. Реже эти наименования употребляются в значении лесного и домового духов. Данные мифические существа не имеют определенной внешности, для них характерны смешанные зооантропоморфные черты и метаморфоза облика.
Термин калян (колян) используют для обозначения нечистой силы вообще, злого существа, святочных духов, ряженых; им пугают детей, его употребляют как бранное слово. Этимология номинации, вероятно, связана с образом мифологического персонажа Куль и имеет древние корни[100]. Рассматривая аналоги слова куль как в финно-угорских, так и в других языках, Н. Д. Конаков находит в них три основных его значения – смерть, злой дух и водяные божества. Распространение слова среди разных народов свидетельствует о его древности. Общее семантическое значение терминов позволяет предположить, что «генетически оно восходит к дублированию основной мифологической оппозиции «верх/низ» в противопоставлении не менее глобального для человеческого мышления – антиномии «жизнь – смерть» [Конаков, 1996: 11–12]. Другим возможным вариантом возникновения термина калян, по версии И. А. Подюкова, может быть слово «окаянный». В русской речи слово «окаянный» наряду с другими смыслами имеет значение ‘черт, дьявол, сатана’[101] [Ефремова, 2000: 1119].
Чуды – общее для нечистой силы наименование; либо это духи, проявлявшие себя в прошлом, появляющиеся во время зимних святок, в полдень или полночь. Представления о чудах исследователи связывают с преданиями о древнем народе чуди и видят общие корни происхождения этих названий [Рочев, 1985: 12–13; Лимеров, 1996а: 74]. В некоторых примерах коми-пермяки сами связывают происхождение чудов от народа чуди, не принявшего христианство, разбежавшегося по разным местам [Грибова, 1975: 113; Заветный клад, 1997: 273].
Одним из вариантов появления слова «чуд» считается русское слово «чужой», «чудный». Ряд исследователей полагают, что это славянское заимствование древнегерманского или готского слова, обозначавшего ‘свой народ’, ‘свои люди’ [Бубрих, 1947: 25–26; Фасмер, 1987: 378]. Л. С. Грибова в своей дипломной работе приводит точку зрения о финском происхождении слова «чуд», ссылаясь на В. Я. Струмилинского, и обосновывает свое мнение примерами схожих корней в финноязычных словах, например, связывает с коми-пермяцким термином чудтыны – ‘родить’, отсюда чуд – ‘тот, кого родили, рожденный’ (АКПОКМ. Ф. 3. С. 22–24). В настоящее время коми-пермяки проявления демонических персонажей обозначают словом чудитчö – ‘мерещится’, ‘кажется’, чудо – в значении чего-то дивного. По мнению А. С. Кривощековой-Гантман, термин чуды появился в результате семантического развития слова «чуд», который приобрел значения «нехристь», «поганый» [Кривощекова-Гантман, 1974: 137].
Чуды-духи и чудь-народ имеют много общих черт. Древнюю чудь коми-пермяки представляют и как маленьких человечков, и как богатырей, и как разбойников. Во внешнем описании чуды схожи с малорослой чудью: маленькие, черные, волосатые, нагие. Те и другие боятся колокольного звона, креста и дневного света [Грибова, 1975: 113]. Схожа речевая характеристика чуди и демонических персонажей – ее нечеткость, писклявость, непонятность. Одной из главных характеристик чуди является наличие интеллектуальных недостатков: они «неграмотные», «глупые», «первобытные». То есть те и другие остаются вне социальной культуры. Чудь, как и чуды, способна предсказывать будущее, когда-то она, якобы, написала книгу о будущих событиях (ПМ: Афан., Илюши, 217).
Несмотря на все сходства, коми-пермяки отличают чудь и чудов. Если духов обозначают словом чуддэс, чудо, то древний народ называют чучкöй йöз – ‘чудской народ’, чучковщина, Ваня-народ. Считается, что чуды существуют сейчас или что они жили в чудное время, к которому относится обычно неотдаленное прошлое: «1800-е года», «перед войной», когда не было электричества, труб в домах, а также «первые года», «когда не было церквей». Чудь же жила в более отдаленное время – до рождения Иисуса Христа, до потопа, «до нашей эры». В обоих случаях рубеж связан с качественным изменением в духовной или материальной сфере. В определении временного промежутка и в рассказах о чуди, и в текстах о чудах рубежным моментом считается появление православных героев, атрибутов и религии вообще, а также качественная характеристика быта: у чуди в избах не было труб, окна были маленькие, отсутствовало электричество (ПМ: Куд., Ошиб, 50), как и в чудное время.
Имея много сходств с образом древнего народа чуди, чуды ничем существенно не отличаются от других демонических персонажей коми-пермяков и имеют аналоги в представлениях других народов, например, вожо у удмуртов [Богаевский, 1890: 90], шиши у русских [Власова, 1995: 359–360]. Они обладают одинаковыми чертами, которые подчеркивают их близость к природе, асоциальность. Поэтому, вероятно, как отношение к прежнему народу повлияло на образ чудов, так и представления о демонических персонажах отразились в преданиях о чуди.
Неопределенный, «нулевой» образ имеет мифологический персонаж чомор [Толстой, 1993: 124–130]. Н. И. Толстой подробно рассмотрел употребление созвучных терминов в языках славянских народов и нашел многообразие его применения, отметил преобладание в южнорусской традиции значений ‘болезнь’, ‘растение’, в севернорусской – ‘злой дух’, ‘леший’.
В коми-пермяцкой традиции слово чомор употребляется в бранной лексике: «Что не получается, что человек делает, так: ну к чомору!» (ПМ: Куд., Кекур, 83). В одном из преданий чомор появляется перед человеком после произнесения брани, проклятия и утверждает окончание «золотого века» – времени, когда злаки имели много колосьев, начинающихся от корней растения, – с этих пор они стали с одним стеблем и коротким колосом [Климов, 1990: 240–241]. В другом варианте эту роль выполняет черт (ПМ: Куд., Новоселова, 189). То есть чомор повторяет функции черта или характеризуется как собирательный образ нечистой силы.
Термином чемöр коми-пермяки называют болезнь; для избавления от нее дергают волосы, шерсть животных, кожу у позвоночника (чемöр нетшкыны – ‘чемэр дергать’). Еще одно значение слова – покровитель посевов, хозяин рощ и перелесков, которому приносится угощение по окончании жатвы [Климов, 2000б: 183; Климов, 2007: 199]. Коми-зыряне термином чомöр называли обрядовую кашу по окончании уборки урожая, которая предназначалась усопшим [Налимов, 1907: 3], а словом чомур – мужчину, «вошедшего в дом жены» [Лыткин, 1970: 309]. Этимологи видят возможные связи слова чомор с названием хозяйственной постройки чом – ‘шалаш’, ‘лесная избушка’, ‘клеть’, а его вероятные исходные значения – ‘дух хозяйства’, ‘бог урожая’ [Лыткин, 1970: 309]. Чом у коми-пермяков используется в хозяйственных целях для хранения различных предметов, в том числе, зерна и муки. Похожие постройки марийцев и удмуртов кудо и куала сочетают практическое и культовое значение, являются местом почитания семейно-родовых духов-покровителей [Народы Поволжья…, 2000: 221, 449]. Можно предположить, что образ чомора в коми-пермяцких верованиях некогда включал почитание предков, культ земледелия и имел какое-то отношение к постройке чому, в поздних же поверьях он далеко отстоит от них.
Локализуют чомора на перекрестках, на опушке леса. Время его активизации – закат, ночь. Описывают духа бородатым стариком «в красной пестрядиной рубахе, синих штанах, в новых лаптях с красными опушнями, в черном колпаке», он может принять вид кучки мусора или снопа [Заветный клад, 1997: 265; Климов, 2000б: 183].
Аналогично заключению, сделанному Н. И. Толстым о славянских суевериях, коми-пермяцкий чомор в поздних поверьях не имеет характерных черт, единственным его признаком обнаруживается имя и прикрепленность к конкретному виду малых текстов – проклятиям [Толстой, 1993: 130]. Возможно, чомор в коми-пермяцких верованиях является примером синтеза представлений разных культур, переосмысления воспринятого образа в соответствии с уже имевшимися поверьями и созвучными терминами.
Слово кикимора имеет славянские языковые корни[102]. Кроме зловредного существа, поселившегося в доме, кикиморой[103]коми-пермяки называют домового (ПМ: Куд.), жену домового: домовойысвöн козяйкаыс – ‘хозяйка у домового’ (ПМ: Куд., Ошиб); болезнь, наведенную колдунами: «Кикимору пускают, такую болезнь колдуньи, заболеет человек и не может вылечиться» (ПМ: Гайн., В. Будым, 60); колдуна, который после смерти пугает людей в доме (ПМ: Кос., Пуксиб, 256); духа природного пространства; употребляют это слово для обозначения масленичного чучела. Локализуют персонаж в избе, в заброшенной постройке вместе с лесным духом [Смирнов, 1891: 281], в глубокой пещере [Uotila, 1985: 42] предполагают возможное его место обитания в лесу: Кикимора касьтылöны вöрись («Вспоминают кикимору из лесу») (ПМ: Куд., Подгора, 128); на болоте: «Один раз нас болотная кикимора путала…» (ПМ: Коч., Пелым, 158); в бане (ПМ: Куд., Ошиб). В доме кикимора живет в голбце или на чердаке. Ею пугали детей, чтобы они не ходили в поле (ПМ: Кос.). Широко употребляют данный термин как бранное слово: «Ругались раньше, оденется плохо, дак говорили, что оделась, как кикимора» (ПМ: Юсьв., Николаево, 226). Кикимору называют также по имени Кокра-Мокра (ПМ: Кос., Порошево, 57). Большинство перечисленных ролей кикиморы в коми-пермяцком мировоззрении объединяет общее представление о характере этого персонажа, вносящего беспорядок, хаос, появляющегося в результате определенного нарушения норм. Наиболее развит у коми-пермяков образ кикиморы как злого духа дома. В этой роли известен он и на русском Севере, в Восточной Сибири, у коми-зырян [Жеребцов, 1991: 77; Иванова, 1991: 253; Славянская мифология, 1995: 222–223]. В доме кикимора может поселиться как сама [Uotila, 1985: 42], так и с помощью злых колдунов. Помимо постройки, знающие люди могут наслать ее «на квашню»: Шуöны кикимерасö йöзыс, что кинлöкö лэдзлöмась няняс, квашняас («Говорили о кикиморе люди, что кому-то пускали ее на хлеб, на квашню») (ПМ: Гайн., Мысы, 61). Коми-пермяки не говорят о тесной «дружбе» тöдiсь – ‘знающих’ – с кикиморой, тем не менее, по сюжетам рассказов между ним предполагаются определенные отношения. Тöдiсь насылают кикимору и знают средства избавления от нее, именно к ним обращались люди в случае напасти.
Кикимора обычно невидима для человека. У коми-пермяков она может принять вид волосатого существа: «В голбце кто-то волосатый танцует» (ПМ: Кос., Чураки, 245); ветра: «Как ночь, двенадцать часов, ветер в доме подымается» (ПМ: Юсьв., Тылаево, 96). Объективированным воплощением ее является смазанная кровью деревянная или тряпичная куколка, которую подкладывают в постройку: «Когда дом разберут, найдут коробку над дверьми, а там липовый человечек, кровью помазанный» (ПМ: Кос., Чураки, 245).
В ночное время она издает различные звуки: плачет, разговаривает; разбрасывает вещи: «Не видно её, а слышно. Или бросает что-нибудь. Может бросить нож» (ПМ: Юсьв., Зуево). Кикимора съедает хлеб в доме [Великая Россия, 1912: 184], выдаивает молоко у коров [Янович, 1903: 6], воспринимается злым духом, который старается выжить хозяев из дома, может погубить человека: «Сын тут был комсомолец, на кикимору-то сругался, и она ему на полать ножом бросила. Они в страхе жили. Они вышли ночью и больше не заходили»(ПМ: Юсьв., Юсьва, 75). Возможно, именно к кикиморе имеет отношение зафиксированный В. П. Налимовым среди южных коми-пермяков образ мохи, жующей в подполье хлеб (см.: [Чагин, 2002: 104]).
Образ коми-пермяцкой кикиморы близок русским представлениям как «антипод» домового [Иванова, 1991: 253]. Кикимора у коми-пермяков не стала покровителем какого-либо домашнего ремесла или занятия, ей не присущи пристрастия к домашним животным, ее проявления не считаются даже знаком-предупреждением, в отличие от славянских поверий [Славянская мифология, 2002: 225]. Основным признаком кикиморы является злобность, способность причинять людям вред.
В традиционном мировоззрении коми-пермяков источником болезней часто считается мифическая сила. Болезни насылают вöрись, ваись, вода, животные и птицы, православные святые, умершие предки, человека могут «испортить» колдуны, сглазить обычные люди. Даже временные нездоровые состояния объясняют воздействием сверхъестественных сил. Рассматривая речевые формулы описания болезней, можно обнаружить одушевление называемых недугов: кочöг лыйö – ‘колики стреляют’, сьöд дзерöтö – ‘черная дразнит’ (когда младенцы улыбаются, смотря в пустое пространство), умöль вийö – ‘плохая убивает’ (о припадках). О некоторых из них распространены более подробные мифологические представления.
Коми-пермякам, аналогично русским и коми [Власова, 1995: 974; Ильина, 2008: 73] известен такой персонаж, как вöл си – ‘конский волос’ или волос, который обитает в водоемах и впивается в тело купающегося человека, нанося глубокие раны. В современных рассказах наряду с мифическим образом болезни называется реальный ее возбудитель – червь: «У Марии нога болела, тоже, говорит, волос попадал. <…> В речке, как будто черви. Его опасались, чтобы не попал. Как нитка, тонкий» (ПМ: Юсьв., Б. Они, 170).
Интересны представления северных коми-пермяков о болезни сьöд – ‘черная’. Ее симптомами называются психические припадки у взрослых: Сьöд – кудоба чапкалö, болезнь сэтшöм. Чапкас, треситö сыйö, брякöтö, сiя нем оз тöд ачыс, öмсис токо быг петö («Черная – худоба[104] бросает, болезнь. Бросит, трясет его, он сам ничего не понимает, изо рта пена выходит») (ПМ: Кос., Пуксиб, 256); долгий плач или беспричинный смех у маленьких детей (ПМ: Кос., Маскали; Коч., Б. Коча). Иногда под названием болезни сьöд имеют в виду эпилепсию. Считается, что источник недуга – сглаз человека людьми, имеющими сьöкыт гырка – ‘тяжелое нутро’ (ПМ: Коч., Б. Коча, 51), или нервно-психическая природа человека, его реакция на внешние раздражители[105]: Каждöйлöн сiя эм. Если тэ мыйиськö ползян, сiя тэнö кутас («У каждого она есть. Есть ты чего-то испугаешься, она тебя схватит») (ПМ: Кос., Пуксиб, 256). По сведениям В. В. Климова, сьöд «похож на черного лохматого медведя или каляна <…>. Один из его пальцев остроконечный, как игла. Этим пальцем он делает поражающие уколы, вызывая у человека болезнь «кöрча» (паралич, инфаркт, инсульт)» [Климов, 2007: 209].
Писти – ‘оспа’ (енписти – ‘божья оспа’) и корь (корюка) считаются обидчивыми, прихотливыми болезнями, которые управляют поведением больного. Рассердившаяся оспа или корь может оставить больного корявым, слепым, глухим, может довести человека до смерти, то есть увести в иной мир. Считалось, что болезни не любят табачный дым, уборку в доме [Янович, 1903: 15]. Для больных оспой или корью характерно иное восприятие действительности. По их словам, они вместо мух видят ящериц или встречают саму болезнь в виде нагой безногой женщины (ПМ: Юсьв., Доег), старика с котомкой (ПМ: Юсьв., Габово, 17). Но для народов коми в целом не типична антропоморфизация образов болезни [Ильина, 1997: 80], и подобные примеры редки. В. В. Климов, ссылаясь на рассказы иньвенских коми-пермяков, дает орнитоморфное описание писти: «Писти – очень коварное существо, похожее на ястреба. Он обычно ходит по дорогам и высматривает добычу – кого бы клюнуть. Клюнет, взлетит – и своими огромными крыльями солнце закрывает. А живет Писти под землей, там у него уйма детей. Все они черные-пречерные, больше похожие на стрижей. Их раз в году Писти посылает на землю, там они начинают клевать людей, заражая тяжким недугом. А клюют они в лицо, делая «писти пас» – метку Писти, и лицо человека покрывается крупной сыпью или коростой» [Климов, 2007: 208–209]. Одним из средств задабривания духа автор называет блюда из пистиков[106], обращая внимание на сходство названия болезни и растения [Климов, 2007: 209].
У коми-пермяков были широко распространены поверья об икоте́, которая в медицинской практике считается заболеванием, а в народном представлении – особой формой существования сверхъестественного духа и необычным положением «зараженного» ею человека. Называют ее также порчей. Аналогичные представления имеются у русских (об икоте или кликуше) и у коми-зырян (об икоте или шеве). Икота характеризуется как нервно-соматическое заболевание, которое включает нарушение восприятия, памяти, сознания, эмоциональной и двигательно-волевой сфер и сопровождается болезнями внутренних органов человека; у разных людей бывают разные синдромы одержимости [Гуськов, 1985: 163–185]. Коми-пермяки икотой (или в других вариантах порчей) называют духа, взращенного колдунами, духа болезни и самого больного человека. А. В. Панюков предполагает, что коми-зырянская шева или икота является духом-помощником колдунов и родовым духом-покровителем, передаваемым по женской линии [Панюков, 1996: 96–101]. Намеки на это присутствуют в мотиве прочной связи между икотницей, создавшей икоту, и ее подопечными. Колдунья-икотница чувствует приближение к ее икоте, хранящейся в каком-нибудь укромном месте, чужаков и может погибнуть после их уничтожения.
Существ, выращиваемых колдуном, коми-пермяки называют еще чолиэз[107]. Каждая икота (как дух внутри человека) может иметь собственные имена – Иван Михайлович, Иван Петрович, Александра Ивановна, Ваня, Максимка, Петрович, девочка-Верочка, Ипаток-Лепеток, Опонька, Гут Гутович – ‘Муха Мухович’; иногда икота называет себя по имени своего создателя: «Я Димитревна дочь» (ПМ: Куд., Кузьмина, 211). По материалам Е. М. Четиной и И. Ю. Роготева, икотки называют себя также Фекла-Анна, Андел шестикрылатный, Пекла, Секла [Четина, 2010: 89–92]. Имена, прежде всего, позволяют предполагать антропоморфные черты духа, они указывают на его возраст, пол, характерные черты (разговорчивость) и происхождение (муха).
Икотой чаще болели женщины, очень редко – мужчины и дети. Этим недугом, по полевым материалам, могли страдать целые деревни (ПМ: Юсьв., Б. Алешино, 22).
Считается, что тöдiсь «создают» икоту, собирая весной лягушачью икру, головастиков, ящериц, червей, сушат их, обмолачивают, а затем выращивают. Икотницы держат их в берестяных туесах, ухаживают за ними: «Одна колдунья босиком в поле ходила. Там на берегу икоты были, она туда еду носила» (ПМ: Кос., Пуксиб, 282). В коми-зырянских представлениях хозяйка кормит шев своим телом или молоком [Мифология коми, 1999: 382–383]. Дух икота вне тела человека представляется в виде мух, червей, лягушат, ящериц, то есть преимущественно связан с хтоническим миром: «Муха попала с ветру. А в меня ведь зашла она, так не вышла» (ПМ: Юсьв., Мелюхино, 239); …Туисас кытшöмкö лягушаэз, дзодзыллэз («…В туесе какие-то лягушки, ящерицы») (ПМ: Кос., Н. Коса, 248).
Людям икоту передают с питьем, едой, напускают по ветру. Предполагается, что хозяйка икот должна владеть определенными знаниями: собирать и передавать их нужно только ртом, читая при этом молитвы (ПМ: Куд., Кузьмина, 211). Верят, что от умирающего больного икота может перейти в другого человека.
В подаваемой еде или напитке икота принимает вид волоса, мусора, соплей: Менö сульöн юктависö, козяйка юис, да бульк токо пыри да öнi сэтчин баита («Меня соплями в питье подали, хозяйка выпила, бульк – я в нее вошла и теперь говорю») (ПМ: Куд., Новоселова, 196). Внутри человека она вырастает и ведет себя как соответствующее пресмыкающееся: «Как лягуша в животе прыгает» (ПМ: Юсьв., Н. Волпа, 107). На антропоморфные черты во внешних описаниях указывают наличие одежды (одна из икот называла себя мужчиной и говорила, что имеет на себе золотую шапку) (ПМ: Куд., Важ-Жуково, 230), называемые части тела (в одном из текстов дух описывает себя безногим и безруким, потому что человек проглотил его вместе с выпиваемым напитком не полностью) (ПМ: Куд., В.-Иньва, 39.). Выходит из человека икота в виде «общипанного воробья» [Заветный клад, 1997: 293], лягушки, льдинки (ПМ: Гайн.), кровавого комка (ПМ: Коч.).
Среди северной группы коми-пермяков существует представление о порче, которая по своей природе близка икоте (человека тоже поят «личинками» ящериц, которые вырастают внутри него), но не отождествляется с ней, мифологизация больного в данных примерах вообще отсутствует. Главные признаки порчи – это физическое страдание человека, причиной которых представляется вырастание в теле ящериц, а затем выход их наружу: Гыркас пырас, сэсся пиялö. Кулö, сiя орöтö сэтчин («В нутро зайдет, там рожает. Умирает, она рвет (причиняет боль) внутри») (ПМ: Коч., Б. Коча, 51); И бабö шуö, невесталöн чöдзыллэз кынöмöттяс дöс петiсö («И бабушка говорит, что у невесты ящерицы все через живот вышли») (ПМ: Кос., Чазево, 11). Респонденты, рассказывающие о подобной порче, обычно не могут ничего сказать о традиционном образе «говорящей» икоты. Так как рассказы о данной «болезни» не единичны, во всех она характеризуется общими признаками и не называется номинацией «икота», то правильно было бы отделять ее от духа-икоты, хотя, очевидно, представления об обоих «заболеваниях» имеют общее происхождение. Южные коми-пермяки, в отличие от северных, подобные телесные страдания, наоборот, связывают с икотой, но в их вариантах ипостасью болезни может быть не только ящерица, но и другие названные выше образы.
Человек, страдающий икотой, ощущает присутствие в теле инородного существа, чувствует боль, у него случаются припадки, он начинается говорить от имени икоты. Припадки больного могут быть реакцией раздражения на определенные слова (упоминание о некоторых людях, произнесение слов «мышь», «лягушка» и других), действия, запахи, пищу (например, на налима или на алкогольные напитки), к которым икота-дух неравнодушен: «Если пища не нравится, вот она начнёт такие звуки издавать, какие-то режущие. Курево ей тоже не нравилось» (ПМ: Кос., Несоли, 41). Описания признаков болезни икоты разнообразны, помимо распространенного представления о говорящем внутри человека духе, существуют и другие частные варианты, например, ее симптомами называют боли в животе (ПМ: Юсьв., В. Волпа), постоянную зевоту (ПМ: Коч., М. Коча, 213).
Многие говорящие икоты характеризуются взрывным нравом, для них присуще открытое проявление своего недовольства, высказывание каких-либо тайных желаний человека. Типичным в ряде подобных примеров о поведении икоты становится сюжет о споре и драке двух икот (ПМ: Куд., В.-Иньва, 64).
Дух-икота и больной ею человек в одном лице обладают способностью ясновидения. Чтобы вызвать речь икоты, больного человека поили овечьей мочой (АКПОКМ. Ф. 30. С. 31), подавали воду в медном колокольчике (ПМ: Кос., Мыс, 276). Эти действия, судя по всему, как раз и являлись раздражителями болезни. Сама икотница может вызвать приступ с помощью словесных уговоров своего «вселенного» духа (ПМ: Куд., В.-Юсьва). По сведениям С. Тотьмяниной, будущее икоте «говорит дядя леший» (АКПОКМ. Ф. 30. С. 33).
Так как икота прежде была довольно распространенной болезнью, она в определенной степени позволяла человеку поступать вне рамок принятых норм и порядков, ясновидящим к тому же приносила небольшой доход; некоторые лица, по мнению коми-пермяков, притворяясь больными, использовали данный образ для собственных целей. Подобная ситуация обусловила выявление отличительных признаков «настоящей» икоты. Данные приметы мало распространены и носят индивидуальный характер, они являются, как правило, следствием сравнений поведения нескольких икотниц: Сiя пондас баитны, дак синваыс токо рудзалö лэдзчö. А кöда нач абу икöтник, токо преставляйтчö, токо мыйкö бы шедтö, дак сылöн синваыс оз лэдзчы («Она начнет говорить, так слезы ручьями бегут. А кто вовсе не икотник, только представляется, только желает что-то получить, так у него слезы не идут») (ПМ: Коч., Б. Коча, 43).
Икота имеет своеобразные звуковые и речевые характеристики. Еще до попадания в человека, находясь в туесе, она издает звук плеска, визжания и писка: кыва пö токо сэтчин: дзюль-валь, дзюль-валь, дзюль-валь («слышу, они там: дзюль-валь, дзюль-валь, дзюль-валь») (ПМ: Куд., Новоселова, 189). Вселяясь в человека, не каждая икота начинает говорить и издавать звуки. При говорении икоты больной может произносить слова на вдохе, а не на выдохе, как обычно (ПМ: Юсьв., Габово). Звуковым проявлением ее может быть простое икание. Икота кричит, издает невнятные звуки, подражает животным. Голос икоты не похож на голос больного, речь невнятна: Нiя понасöбаитны, кыдзи челядёк, кöр веöтчö баитны да нечистöя баитö («Они начнут говорить, как ребенок, когда учится говорить и говорит нечисто») (ПМ: Куд., Косогор, 188). В одном человеке может жить несколько икот, тогда каждая говорит своим голосом. В речи икоты присутствуют повторения, вульгарные и бранные выражения. Икоты рассказывают историю своего возникновения, попадания в человека и дальнейшего функционирования, они предсказывают будущее, отвечают на вопросы, говорят на коми-пермяцком и русском языках.
Исследуя феномен икоты у коми-пермяцкого и соседнего с ним русского населения Пермского края, Е. М. Четина выделяет ряд особенностей, не присущих похожему в традиции русских явлению – кликушеству [Четина, 2005: 280; Четина, 2010: 85–106]. Автор отмечает, что икота, в отличие от кликуши, часто никак не проявляет себя рядом с православными святынями, она не всегда оценивается народом как «однозначно негативное явление» и включает «комический компонент», предстает как «притеатральная (художественная) практика» [Четина, 2010: 90–104]. Действительно, имея в народных представлениях общее происхождение и схожее речевое поведение, икота, в отличие от кликуши, не стала религиозным явлением, она редко обнаруживает себя рядом с культовыми предметами и объектами, изгоняют ее, как правило, народные знахари, а не священники. Что же касается отношения русских к кликушеству, то оно, судя по материалам исследователей, тоже не всегда оценивалось негативно и имело свое культурное и социальное значение (см.: [Панченко, 2002: 324–341]).
С улучшением уровня жизни и медицинского обслуживания населения фиксируется уменьшение случаев заболевания коми-пермяков известными болезнями. Об оспе и кори помнит только старшее поколение. Представления о сьöд и икоте еще распространены, но также в основном среди стариков. До сих пор встречаются больные-икотницы, среди которых не все «говорящие», значительное число их имеют просто какие-либо физиологические расстройства.
Скорее всего, прежде большинство болезней имели в представлениях коми-пермяков мифологическое происхождение и некие олицетворяемые образы, до наших дней дошли лишь сведения (часто фрагментарные) о наиболее опасных в недавнем прошлом, необычных и мало поддающихся лечению заболеваниях.
В мифологии коми-пермяков все духи могут выступать вестниками смерти. Нередки случаи, когда весть о приближающейся смерти будущий мертвец или его родственники получают в своем доме или рядом с домом. Часто имя духа-предвестника не называется, его можно идентифицировать лишь по месту появления и внешним чертам, которые обычно близки к описаниям суседко или вöрись. Но существуют примеры, когда определить персонажа проблематично. Например, это образ женщины, сидящей на изгороди. В одном из рассказов она в кокошнике и обычной одежде, в другом – в белом платье напевает песню: «Бело платье я одела без тебя, милашечка» (ПМ: Кос., Маскали, 175, 177). В обоих случаях после такого видения умирает кто-нибудь из родственников очевидцев. Зафиксированы и другие варианты, тоже с появлением женщины в белом в доме и других местах. Иногда сведения о внешности духа вообще отсутствуют, знак о смерти подается каким-либо звуковым сигналом: «А зятю умереть <…>, в окошко три раза мне стукнуло. Я в окошко посмотрела – нету. А вечером сказали, что умер» (ПМ: Кос., Светлица, 149).
Вестником смерти может оказаться несущийся по дороге конь (ПМ: Куд., Егорово, 162), или конь, пришедший к вырытой могиле (ПМ: Коч., М. Коча, 215), имеющий призрачное происхождение, в отличие от реальных вестников-животных, таких как воющая собака, залетающая в избу птица, поющий в позднее время петух, забирающаяся на человека ящерица и другие. Конь в этих примерах выступает самостоятельным персонажем, так как отсутствует упоминание о его хозяине или наезднике. Данная роль животного, очевидно, объясняется его функцией проводника в загробный мир, которую он исполняет в похоронном обряде.
Некоторые повествования о вещании смерти указывают на то, что духом-предсказателем является душа (или одна из душ) самого будущего мертвеца. Так, например, образ фантома полностью совпадает с обликом будущего покойника: «Сосед вышел на улицу, говорит: мама в шаль оделась, только чушь-чушь-чушь – домой зашла» (ПМ: Кос., Светлица, 149); или мифические звуки понимаются как предваряющие действия души: женщина в полусне слышит, как вода льется в ведро, не обнаружив реальной причины звука, она посчитала, после того как на следующий день умерла ее мать, что это лолыс миссьö ни одзжык («душа моется заранее») (ПМ: Коч., Лобозово, 154). Данные сюжеты отсылают к представлениям коми-зырян, удмуртов и марийцев о двух душах – лол и орт (коми), лул/лыл и урт (удм.), чон и öрт (марий.), одна из которых на время может покидать тело человека [Налимов, 1907: 13–14; Садиков, 2008: 125–127]. Душа – орт – в верованиях коми выступает как «тень», «двойник» человека и иногда является перед его смертью, воплотившись в тело птицы [Налимов, 1907: 14] или становясь его «смертной ипостасью» [Лимеров, 1996б]. У коми-пермяков подобного четкого представления о нескольких душах не зафиксировано, но приведенные рассказы удостоверяют о существовании похожих верований.
Известны также рассказы о том, что человек накануне кончины, находясь порой в полусознательном состоянии, видит уже давно умерших родственников, которые и выполняют роль оракулов, знаменующих приближение смерти.
Образ смерти присутствует в быличках о самоубийцах, в них выполнить задуманное человека заставляет мифическая собака, красный петух (ПМ: Кос., Пуксиб) или некий бесформенный призрак: «вышел красный и красный, такой большой: “Я тебя жду”» (ПМ: Юсьв., Гавино, 18).
Отдельно можно выделить рассказ о мужике с топором, который предупреждает о несчастье и тоже олицетворяет собой персонаж-смерть: «Яма открылась, тут стоит мужик, у мужика на плечах топор широкий и говорит: “Ты ходишь, и смерть за тобой ходит”» (ПМ: Куд., Ошиб, 209).
Последний пример и повествования о самоубийцах отличаются от других мифических вестников смерти, их образы несут часто ложную весть о кончине, так как рассказывают о них обычно те, кто стоял на пороге смерти, но избежал ее. Похожие представления о смерти в виде женщины в белом с инструментами и животного отмечены у русских [Мифологические рассказы, 1987: 320; Левкиевская, 2000: 434–436].
Как видим, у коми-пермяков не сложилось единого образа духа смерти, и его роль играют разные персонажи «иного» мира.
Еще одной категорией персонажей сверхъестественных рассказов коми-пермяков выступают «ходячие» покойники[108]. В народе нет особого названия для духов-покойников. В рассказах обычно ссылаются на известное умершее лицо либо называют его номинациями: бес, черт, дьявол, нечистый, калян, некодя, кикимора. Для обозначения его проявления чаще употребляют слова ползьöтö – ‘пугает’, кроме этого, говорят: балует, блазнит, казьмитчö – ‘кажется’, прикашайчö – ‘мерещится’, верзитчö[109]– ‘кажется’, многие из терминов аналогичны определениям явлений других мифологических персонажей. «Ходячие» покойники представляются в одних случаях как реальные души умерших людей, в других – как нечистая сила, принявшая облик покойного. Все они считаются асоциальными существами, контакты с которыми нежелательны [Кормина, 2001: 206], в отличие от предков вообще. Нечистая сила в облике покойника больше наделена злобными качествами, тогда как в представлениях о приходе самого умершего опасность его не ярко выражена, не проявляется особой агрессивности духа по отношению к родственникам. «Ходячие» покойники различаются по частоте приходов. Одни обнаруживают свое присутствие один или несколько раз и исчезают, тогда как явления других становятся регулярными.
Основой идентификации духа является его внешнее сходство с умершим человеком и время появления – после смерти, в течение 40 дней после смерти, накануне поминок, накануне ритуала «проводов души» и чаще всего в темное время суток. Регулярные приходы и визиты, не связанные с поминальными днями, обычно становятся примерами явления нечистой силы, а не самого умершего. В этих случаях покойник приходит в свой дом, появляется на месте своей гибели. Даже если «ходячий» покойник не отождествляется с нечистью, он наделяется чертами, присущими потустороннему миру, что проявляется в его внешности и в поведении. От обычного человека «приходящий» покойник отличается наличием копыт (ПМ) или собачьих лап [Смирнов, 1891: 246], холодным, как у покойника, телом. Он может обернуться вихрем: «Ночью пришел, стучался, не мог зайти, вихрем чуть не свернул комнату и исчез» (ПМ: Кос., Зинково, 247). В описаниях практически отсутствует характеристика цветовой гаммы персонажа, кроме упоминания белого цвета [Смирнов, 1891: 246]. Объяснением этого может быть полная идентификация облика духа с внешними чертами умершего.
В представлениях коми-пермяков душа покойного часто отождествляется с птицами и насекомыми: Ассапонас ме чеччи, пукси пуксяныс вылö, чочком бобыльыс ме дынö сымда локтiс, ме ог и тыдал. <…> Нылö воллiс. Мыйнö, мыся, муна, сэсся ог лок («Утром встала, села на сиденье, белых бабочек так много ко мне прилетело, меня и не видно. <…> Дочь приходила. Что же, мол, ухожу, больше не приду») (ПМ: Коч., М. Коча, 215); Öддьöн миян тятюö выйсись вöи да. Сiя бы сэтöн выис, а сэтчö кай воктiс, и сэтöн миян юр вердöвын бергавис да бергавис. Пока сiйö сёисö, юисö, пыр бергавис. Сысся тожно весьöтчис тайно, туй кузяыс каис, и сэтi пыр и пыр вебзис. Кытчöдз тыдавис, народыс пыр видзöтiсö. Ме сэтшöмсö девосö эшö эгна адззыв, кыдз миян тятюö мунiс («У нас отец очень стрелял [охотником был]. Он [родственник] тут [на поминках] выстрелил, и туда птица прилетела и над нашими головами кружила, кружила. Пока ели, пили, всё кружила. Потом по дороге полетела и улетела. Пока видно было, люди всё смотрели. Я такое дело еще не видала, как наш отец ушел») (ПМ: Куд., Новоселова, 189). «Заложные» же покойники (пропавшие, утонувшие, удавленники) приходят к дому или снятся родным в виде домашних животных – коня, быка, барана[110]: «В Кривцах мальчик потерялся тоже. <…> А потом, дескать, получатся так, он [лесной дух] если отпустит как будто бы ребёнка или человека, дитёнка ли там, дак он преврашатся не в человека, а в барана или в кого. И всё говорили, баран приходил, так у ворот ревел. Он мальчик-то белый был, баран де белый приходил» (ПМ: Кос., Светлица, 127).
Появляясь обычно в ночное время, покойники ведут себя как при жизни: они спят вместе с женой или мужем, прядут, играют на гармошке: «Одна женщина говорила: “Ко мне мой Василий ходит. Поспим вместе как муж и жена”» (ПМ: Коч., Кукушка, 115); «Мужик себя динамитом убил. Он на гармошке играл. Потом слышали, как гармошка играет, в доме все стучит» (ПМ: Кос., Бараново, 172). Часто они остаются невидимыми для людей, знаками их присутствия считаются необычные явления с предметами (которые двигаются, опрокидываются), осязательные ощущения щипков (ПМ: Коч., Шаньшерово, 271), звуки. Звуковые проявления «ходячих» покойников – это стук, шорохи, звуки шагов, плача, дыхания: «и идет как будто за мной, сапоги слышно» (ПМ: Юсьв., Секово, 197); «я слышу: она стоит возле кровати и дышит» (ПМ: Юсьв., Архангельское, 263); Ведраэз öтöрсис торöтас, брякöтö. Сысся керкуö пырас ойнас. Лук эм полатьын, луксö тиляс, пань-бекöрнас жольöтчö вовсю («На улице ведрами стучит. Потом ночью домой зайдет. Лук лежит на полатях, лук перебирает, ложками-чашками бренчит вовсю») (ПМ: Кос., Пуксиб, 256). Мало в рассказах уделяется внимание речевым характеристикам персонажа, на них обращают внимания только тогда, когда он остается невидимым: «Манька!» – крикнул мне. Голос точь и точь у старика» (ПМ: Кос., Коса, 254). Главным признаком духа в этих случаях становится голос, тождественный голосу умершего.
Связь человека с покойником-нечистым считается опасной, сам человек, видящий его, приближается к иному миру и к своей смерти: «Если спит [с приходящим покойником], так не человек будет. Уж умрёт, так не тоскуй» (ПМ: Гайн., В. Будым, 125).
Представления о духе-покойнике как нечистой силе, конечно, более поздние, они связаны со страхом перед смертью, но оформились уже под влиянием церкви, при этом сохранилось отношение к проявлениям мертвеца как относительно обычному явлению, без категорично отрицательной его оценки.
В целом коми-пермяцкие представления о «ходячих» покойниках во многом схожи с коми-зырянскими [Лимеров, 1996б] и русскими, но отличаются от последних меньшим разнообразием внешних ипостасей [Мифологические рассказы, 1996: 25–30; Толстая, 2001: 151–205; Куединские былички, 2004: 80–97].
Некоторые поверья о мифологических персонажах, зафиксированные у коми-пермяков, имеют ограниченное распространение. К ним относятся представления об огневке – летающем огненном духе (ПМ: Коч., Красн.). Его появление интерпретируется как предсказание беды [Сусачок-Сучок, 2006: 21–22]. Малое распространение сюжетов об огневке может говорить о позднем появлении данного представления и иноэтничном влиянии. Нераскрытыми остаются такие персонажи, как чугунная бабушка – обитательница рудников и штолен [Янович, 1903: 7], моха – живущая в подполье [Чагин, 2002: 104], нужда – поселяющаяся в домах и разоряющая их, по месту своего поселения отождествляемая с суседко (ПМ: Куд. Ошиб, 189), недолюбка – дух, насылаемый на человека колдуном, чтобы расстроить любовь, разъединить пару (ПМ: Кос., Пуксиб, 249); акулята[111] – губители проклятых детей: «Она возьмёт и ребят в акуляты как-то сругала. Она уснула. Ребёнок у ней подле себя был. И кто-то скричал: “Степанида!” – громко. Она проснётся, посмотрит, ребёнка-то нету возле. Рукой дальше проведёт. А квашёнка стояла, тряпкой, скатеркой закрывали… <…> И ребёнок-от тут задушен» (ПМ: Юсьв., Юсьва, 75).
Явно религиозное происхождение имеет лукавый клеветник – дух, который сбивает человека с праведного пути с помощью обмана (ПМ: Юсьв., Юсьва, 75). Под влиянием православия у коми-пермяков появились представления об ангелах. Судя по рассказам, в которых они упоминаются, данные персонажи различаются между собой по своим функциям: одни приближены к Богу, другие находятся рядом с умершими, сопровождают их на том свете, третьи считаются покровителями отдельных людей: «Сказали только, что у каждого есть свой ангел» (ПМ: Куд., Новоселово, 189). Ангелы, в отличие от остальных персонажей народного православия, почти всегда остаются незримыми для человека, контакты с ними практически отсутствуют[112]. Явлением ангелов называется игра света в пасхальное утро Тэ, племенница, пет да видзöт шондi петансö, кыдз ангеллэс лэбалöны шондi гöгöрöттяс («Ты, племянница, выйди и посмотри восход солнца, как ангелы летают вокруг солнца») (ПМ: Коч., Пелым, 47). Ангелами считаются увиденные во сне дети, окружившие умершего родственника (ПМ: Кос., Светлица, 149). В данном случае интерес представляет роль личных ангелов-хранителей, которые, как и демоны, находятся рядом с человеком[113], но их образы в коми-пермяцких представлениях слабо выработаны.
Определенное воздействие на структуру пандемониума коми-пермяков оказывают на современном этапе средства массовой информации. В частности, бытуют сравнения вöрись и снежного человека (снежника, горного человека), демонических персонажей и барабашки, мультипликационных образов домового, лешего: «А вот в сказке написано: там в колодце живет водяной царь, и мы всех пугаем тоже. Я только по телевизору видела» (ПМ: Коч., Отопково, 2). Появляются рассказы о неопознанных летающих объектах (НЛО).
«А эН-Лэ-О-то меня печатал. Я стала идти косить, грести уже стала идти. <…> Я говорю, если есть, то коть бы какое-то пятно мне ставил эН-Лэ-О-то. Сама на небо смотрю и говорю. А что, раз есть – чтобы знать. Я пошла. Маленько сгребла. Свирк только – свиркнуло что-то. Я взглянула. А рука-то у меня вот так была [у лица]. У меня тут всё обожгло и тут обожгло. Ой-ё-ё, как пекло. Потом уже невтерпёж. Потом три дня я тут лечила и тут лечила. Потом опухла она вся, потом облезла. И тут на руке у меня остались такие большие буквы. Тут верхняя шкура вся облезла, тут вот так “Н”, “Л” и “О” остались. Думаю чё же, кому-то показывать или не показывать. Месяц живу, два живу, не показываю. А потом тут соседка-то жила. Думаю, может не надо уже показывать. Опять что-нибудь да будет. Тёмные, чёрные они, как тычут да сделают, только не такие, там ведь заметно, что тычено. Они вот такие большие буквы-то по всей руке. И “НЛО” тут написано. Четыре месяца это был. А потом постепенно сошло. Сначала “О”, потом “Лэ”-то и последнее “Н”-то сошла». (ПМ: Куд., Ошиб).