nobles) были они золотые, у свободных людей серебряные, у рабов же медные. У каттов воин носил железное кольцо (знак унижения) до тех пор, пока не убивал собственноручно неприятеля на войне.
Иногда также одно употребление предмета объясняет его значение[53]; так, например, кольца на ногах, хотя бы и были они из золота, указывают, однако же, постоянно на плен и неволю; напротив, те же кольца, преобразившись в венцы и другие украшения головные, всегда олицетворяют собою понятия власти, силы и славы. Но все эти значения, столь различные по веществу и употреблению предметов, формой своей сливаются в одно понятие уз, обуздывающих произвол человека и подчиняющих его закону и долгу.
Круг (коло) и в особенности колесо (в смысле годового обращения солнца) – постоянные символы божества солнца во всех древних космогониях, а солнце есть олицетворение блеска и славы, могущества и силы. Очень было естественно при таких понятиях не только сравнивать с солнцем могучих царей, но и кровными узами связывать их в воображении с благодетельным светилом. Цейлонские цари Суриава самым именем своим означают династию солнца. Персидское царство именуется коразан (от кор – солнце и азан – седалище), т. е. престол солнца, и знаменитый Кир носит прямо имя солнца. В феодальной Германии встречаются лены от Бога и солнца, известные под именем fiefs du soleil. Наконец, и в наших древних русских песнях святой Владимир удерживает постоянный эпитет красного солнца Киева; и в колядских величаниях хозяина песнь также сравнивает с солнцем: «первый терем – красное солнушко; красное солнушко – хозяин в дому».
Если вспомним теперь, что солнце издревле рисуется под видом человеческого лица, окруженного сияющими лучами, то нам понятно станет и символическое украшение царской головы лучеобразной короной, притом постоянно из золота как металла, более всего напоминающего солнце светом и блеском своим. Но как солнце у всех древних народов проявляло собою один мужской элемент плодотворности небес, которого пассивную женскую половину представляла то луна, то звезды (мы полагаем излишним входить здесь в подробное мифическое исследование факта, встречающегося на каждом шагу во всех космогониях Древнего мира), то можно с вероятностию предположить, что с перенесением мысли о солнце на золотые короны царей изображения луны и звезд также перешли в головные уборы цариц и образовали так называемые диадемы из драгоценных камней: Диана постоянно изображается с полумесяцем на голове, и вероятно, что по цвету своему венцы серебряные должны были напоминать месяц, так точно, как драгоценные камни изображали звезды, а золото – лучи солнца.
В филологическом отношении корона и нем. Kranz (венок) имеют с славянским коло (кольцо и колесо) одинаковое происхождение от древнего коренного названия солнца кор или сур (sol) – корос и коршид; напротив того, славянские венец и венок указывают только на связывающую форму этих вещей. Вот почему сохранился у нас древнейший смысл венчания и венца[54] как брачного союза царя с народом и мужа с женою. При этом нельзя не заметить старшинство православного обряда, символического употребления венцов при бракосочетании, над обрядом католическим, где нет уж венцов, хотя и сохранился во всем Западе обычай украшать венками из цветов голову новобрачной (la couronne de la mariee). В Царьграде свадебные венцы имели форму башни (замка); в Древней Греции и Риме древесные венки имели одностороннее значение торжественного признания превосходства венчанного ими лица над его соперниками, признания его славы и победы не только на поле битвы, но и в игрищах и прениях, не только полководца, но и мудреца, художника, поэта. Вообще всякое превосходство, даже телесная красота, имело свой отличительный венок у эллинов. Отголосок тому встречается и доныне по всей Западной Европе в обычаях раздавать в школах венки вместо премии лучшим ученикам; или при торжественных встречах царей и победителей украшать путь их венками и подносить им оные, в особенности посредством женщин и девиц; сюда же относится, вероятно, и известный в соседстве Парижа обряд венчания целомудренности, в лице розьер.
Юлий Цезарь в лавровом венке. Римская статуя
Само собою разумеется, что все подобные обычаи, введенные восторженным подражанием школы классицизма, явные анахронизмы, лишенные всякого разумного смысла, всякой самобытной жизни в преданиях народного быта. Совсем другое значение имеют венки у славян: обычаи целоваться и кумиться через венок (или согнутую ветвь), сплетать и расплетать венки, бросать их в воду и огонь или украшать ими могилы покойников – все это носит на себе древнейшее значение венка как символической связи плодотворного брака любви, союза растительной силы земли с стихиями влаги и света (вода и огонь) и указывает на душевную связь живого человека с дорогими ему покойниками.
Греческое значение венка как награды есть общая принадлежность всех навяз вообще, и самое понятие награды в древнейшие времена смешивается с понятиями мены, купли, а иногда и насильственного завладения силой. Ясно, например, что сначала царское достоинство было воинской наградой народа за заслуги, но в то же время оно, вероятно, добывалось часто силой оружия, а иногда и просто покупалось: так, например, герцог Краинский платит за право воссесть на мраморный престол свой шестьдесят пфеннигов. Английский король при короновании своем кладет на алтарь золотую монету (марку) и за нее берет лежащую на алтаре корону. Владетельный князь Шеноу (близ Ахена) вводит себя сам во владение, бросивши один золотой и один серебряный пфенниг встречающей его толпе, и вероятно, что самый обычай бросания жетонов народу при коронованиях и торжественных въездах царей не что иное, как аллегория на покупку ими царского сана и власти.
Самое действие купли (выкупа), награждения и мены представлялось древнему человеку в виде обвивания или обвязывания продавца, откуда и выражение: венити – продавать, и древ. – герм. Besounnen mit miete, слово в слово – обвить наградой. В «Нибелунгах» Годелинде навязывает Фолкеру 12 обручей на руку в знак совершенного между ними условия: nam si 12 pouge (обручи, сравни с русским пук – связка), unde spien (запрягла) ims an die hand. В преданиях же Германии находим мы в подтверждение нашего предположения самые ясные доказательства фактического обвивания или обсыпания золотом. Так, например, Аттила обещается так обвить золотом того, кто отыщет ему Валтера, что он себе и выхода не найдет. В другом же случае какой-то бранденбургский князь, выкупленный из плена своим народом, упрекает народ, что не по достоинству его выкупили, что нужно было сесть ему на лошадь и поднять свою пику, а народу так засыпать его золотом, чтобы и конец пики не видать, и все эти деньги оставить на выкуп князя.
Из приведенных примеров легко заключить, что в понятиях древности богатство сливалось с представлением человека, обвитого, окруженного драгоценными металлами и камнями. И действительно, до существования недвижимой собственности человек, нося на себе все свое имущество, старался, чем драгоценнее была для него вещь, тем крепче непосредственно связывать ее с собою, откуда и вышли, вероятно, все обвивающие формы ожерелий, колец и венцов. Естественно также, что эти драгоценные обвязы, представляя собой, если можно так выразиться, капитал всего имущества кочующего дикаря, могли легко перейти со временем в первый предмет для мены и покупки и сделаться, следовательно, первоначальным представителем того, что у нас ныне монета – деньги. Так, например, в «Древней Эдде» понятия перстня и золота тождественны (нищим дарят подаяние кольцами), и вообще в Древней Германии ношение и собирание колец означало не только свободное сословие, но и богатство. В курганах Богемии нашлись вязанья из золотых ниток, которые Гануш принимает за первоначальную форму тамошних денег, приводя в подтверждение своего мнения две цитаты из древних грамот, обязывающие на годичную уплату в монастырь одной золотой, а в другом случае одной золотой и серебряной нитки. Если такие нитки могли быть нечто вроде монетарной единицы, то легко предположить, что из них сплетали плотное вязанье – полотно, отчего и могло произойти слово платить, уплата (сравни: плотно, полотно, плести и плетень); точно так же как у римлян-скотоводов из ресиз (скот) образовалось слово ресиnia – деньга. Русский язык сохранил также память о древнем значении навязов как драгоценностей и представителей первобытной монетарной единицы: ожерелье от жерло – горло и гривна от грива, санскр. griwa – шея, затылок (сравни: наше «грива», у лошадей) указывают оба на шейное украшение, и «Mater Verborum» прямо переводит слово hriwna – ornamentum colli; точно так же как в югогерм. синонимах подарка helseto и wurgeto отзываются слова halsen (от Hals – шея) и wurgen (душить, сжимать шею), вероятно, в смысле украшения шеи ожерельями и гривнами.
Таким образом, мы и ныне не в силах отделиться от этих древнейших представлений, вынесенных нами из первых впечатлений общечеловеческого детства. Образ мысли, язык, законы, обычаи, все постепенно меняется и движется вперед; наука и промыслы с каждым днем одаряют нас новыми открытиями и изобретениями, а древнее представление, применяясь к новым потребностям и новым взглядам, все же продолжает жить между нами не только в устарелых выражениях языка, потерявших отчасти в ежедневном их употреблении свой первоначальный смысл, но и в наших современных понятиях и даже в самых малейших обстоятельствах и пустейших предметах нашей обыденной жизни. Понятия славы, могущества, силы, власти, богатства, права и долга все и доныне в уме нашем неразрывно связываются с представлением уз и навязов. Везде встречаемся мы с ними лицом к лицу: в церемониях, окружающих царский сан, в обрядах церковных, в отношениях семейных мужа к жене и отца к детям, в играх и плясках сельского народонаселения и даже в одеждах и нарядах, подлежащих произволу моды. Короны, цепи, ордена, оружия, венки, ленты, пояса, кольца, ожерелья, ладанки, аксельбанты, колодки преступников, обручи, веревки, ошейники, даже деньги и пуговицы – предметы одного общего происхождения, неотвязно наталкивающие нас своей вещественной формой на древнейшее понятие и нравственное значение уз и всякого рода обязанности, связи, вена и обузы. Эти представления так тесно связаны с личными впечатлениями каждого, с целым организмом его умственных функций и физических чувств зрения, слуха и осязания, что трудно и решить при встрече какого-нибудь метафорического выражения или аллегорического значения вещественного предмета: предание ли то старины, наследство от понятий эпохи человеческого детства, или самобытное внезапное явление, свойственное человеческой мысли и воображению каждого индивидуума? Но как бы то ни было, эти представления служат нам глубоко назидательным указанием постепенного торжества в человечестве начал нравственных над необузданной материальной силой и понятий обязанности и долга над диким правом кулака. И если эти представления налагают рабству и неволе свои особые, отличительные приметы, зато в них чувствуется нравственный протест против существующего факта угнетения побежденного и поко