235. Космическим инженерам нужен был советский режим, чтобы претворять в жизнь свои амбициозные космические планы, в то время как режим нуждался в их помощи для усиления обороны и повышения престижа государства. Ведущие инженеры постепенно вошли в политическую элиту страны. Главные конструкторы Королев, Глушко, Янгель и Челомей стали делегатами партийных съездов, а Глушко и Янгель присоединились к правящему ареопагу, Центральному комитету Коммунистической партии.
В своем выдающемся исследовании «Техника и общество при Ленине и Сталине» Кендалл Бейлс отметил «парадоксальную связь» между технической интеллигенцией и советским государством: «Подобно тому как российская аристократия снабжала кадрами высшие уровни царской бюрократии до 1917 года и обеспечивала ядро „критически мыслящей“ интеллигенции в XIX веке, техническая интеллигенция после смерти Сталина являлась самой обширной группой, из которой рекрутировалась правящая элита, и в то же время стала большой частью новой, критически настроенной интеллигенции»236.
Это утверждение выглядит парадоксальным, только если предполагать, что правящая элита была однородна и лишена критической установки. Изучение космических инженеров показывает, что эта самая привилегированная группа советской технической интеллигенции имела расколотую идентичность: замкнутый мир послевоенного ракетостроения усиливал их близость к военным, в то время как работа над передовыми технологиями подпитывала их чувство принадлежности к международной технонаучной элите. Непрерывные споры о военных и исследовательских приоритетах в космических полетах отражали это глубоко укорененное противоречие в идентичности космических инженеров.
Королев и другие главные конструкторы не просто использовали сети личных связей, чтобы выполнять государственные приказы более эффективно. Они использовали эти связи, чтобы рекрутировать новых союзников в реализации собственной программы освоения космоса. Королев конструировал и строил ракеты, которые номинально имели двойное назначение, но фактически гораздо лучше подходили для космических полетов, чем для военных целей. Челомей, напротив, проектировал ракеты под пригодное для хранения топливо, получил поддержку военных и пытался использовать эту поддержку, чтобы продвигать свои космические проекты.
Инженеры-ракетчики в той же мере манипулировали системой, в какой система манипулировала ими. В 1966 году, стремясь обуздать независимую деятельность главных конструкторов, Комиссия по военно-промышленным вопросам установила официальную процедуру, согласно которой главные конструкторы более не могли действовать в обход Комиссии при попытках лоббировать свои интересы. Они обязаны были получить одобрение своих предложений от Комиссии и Министерства обороны, перед тем как обращаться к политическому руководству. Бывший заместитель председателя Комиссии позднее признавал, что, «конечно, не всегда это пунктуально выполнялось»237.
Профессиональные сети связей инженеров-ракетчиков не просто помогали работе советской оборонной промышленности. Они стали каналами, через которые формулировалась, дискутировалась и переопределялась советская космическая политика. Работая параллельно и часто в противовес сложившимся административным иерархиям, главные конструкторы могли разрабатывать и продвигать собственные программные инициативы. Именно их предложения, неохотно одобрявшиеся советским правительством, привели к Спутнику, полету Гагарина и амбициозным межпланетным и лунным программам. Именно их технократическое видение будущего как технологической утопии захватило воображение общества в начале 1960-х годов. По иронии истории, пытаясь избавиться от политического наследия сталинизма, советское общество вдохновлялось продуктами инженерной культуры сталинской эпохи.
Глава 3. «Новый советский человек» внутри машины: инженерная психология, конструирование космических кораблей и строительство коммунизма
12 апреля 1961 года исторический полет Юрия Гагарина в космос потряс весь мир. Толпы восторженных советских граждан высыпали на улицы праздновать это событие. Вслед за этим советская космическая программа смогла похвастаться еще целым рядом успехов: первый групповой полет, первая женщина в космосе, первый полет многоместного корабля и первый выход в открытый космос. Для послевоенного поколения советских людей триумфы космонавтов выглядели как вознаграждение за жертвы военных лет и за лишения сталинской эпохи. «Ну, в детстве, конечно, как в те годы было принято, космос, космос, космос»,– вспоминал представитель «поколения Спутника»238. Согласно опросу 1963 года, советская молодежь считала полет Гагарина подвигом века239.
Космонавты послужили образцами для «нового советского человека», гражданина советского государства будущего. Создание нового советского человека стало частью повестки благодаря новой программе Коммунистической партии, принятой XXII съездом партии всего через несколько месяцев после полета Гагарина. Советская пропаганда ярко изображала космонавтов как героев, бесстрашно летящих в своих космических кораблях навстречу неизвестному, однако на деле роль космонавтов на борту корабля была весьма ограниченной. Советские космические аппараты были полностью автоматизированы. Хотя на них и были установлены системы ручного управления, их функции были строго ограничены и они могли использоваться только в экстренных случаях. Конструктор системы ручного управления «Востока» в шутку резюмировал инструкции для Гагарина четырьмя словами: «Ничего не трогай руками!»240 В представлении советских инженеров о пилотируемом полете космонавт летел на борту корабля, а не пилотировал корабль.
В более поздних моделях космических аппаратов круг функций ручного управления все более расширялся, но космонавты по-прежнему в основном служили для подстраховки на случай сбоя автоматики; стандартным режимом управления оставался автоматический. Космонавты были «спроектированы» как часть большой технической системы; их рост и вес строго регламентировались, а действия были тщательно запрограммированы. Образно говоря, советская космическая политика была отпечатана на телах и в умах космонавтов, поскольку они вынуждены были встраиваться в свои корабли как физически, так и ментально.
Космонавты активно противостояли этой тенденции, которую они считали «засильем автоматов»241. Будучи по профессии летчиками, они полагали, что, если дать человеку больше возможностей по управлению аппаратом, это только повысит надежность и эффективность космических полетов. Некоторые космонавты были убеждены, что господство автоматики в космической программе является проявлением идеологизированного отношения к индивиду как к незначительному винтику в колесе242. Строгое регулирование своей деятельности на борту они считали отражением общей ситуации социального контроля в советском государстве243. Анализ расхождения между публичным имиджем космонавтов как символов коммунизма и их неоднозначной профессиональной идентичностью может помочь прояснить фундаментальные противоречия советского дискурса о коммунистической личности в хрущевскую эпоху.
Историки давно занимались изучением попыток реформирования человеческой личности в СССР. Попытки создать нового советского человека играли ключевую роль в советском проекте. В тоталитарной модели этого общества на первый план выдвигается «винтик в колесе» как центральная метафора нового советского человека244. Она воплощает в себе представление о пассивном индивиде, подчиненном коллективу, и предполагает, что партия и государственный аппарат действуют подобно некой машине, контролирующей общественную жизнь.
В последние двадцать лет ученые начали ставить под вопрос представление о пассивной природе советского человека и изучать эволюцию представлений о личности в советской истории. Так, Владимир Паперный предположил, что в советском обществе было две противоположных культурных тенденции, которые преобладали в разные периоды: первая, ориентированная на механизм и коллективизм, господствовала в 1920-х годах, а вторая, сосредоточенная на человеке и индивидуализме,– в 1930–1950-х245. Игал Халфин и Йохен Хелльбек утверждали, что сталинский субъект не был лишь пассивным потребителем официальной идеологии. С их точки зрения, советская молодежь усваивала коммунистические ценности и активно работала над собой, стремясь к манящему их идеалу нового советского человека246. Шейла Фицпатрик, в свою очередь, обнаружила более приземленные причины для усилий индивидов по конструированию для себя новых идентичностей. Поскольку советское государство практиковало дискриминацию по классовой принадлежности, находчивые граждане часто перевоплощались, выдавали себя за другого и откровенно мошенничали, чтобы заявить о своих «пролетарских» корнях и революционной идентичности247.
Переход от сталинской эпохи к хрущевской политической оттепели привел к заметному изменению преобладающей концепции личности. Историки расходятся во мнениях по поводу направления этого изменения. Елена Зубкова описала сталинскую эпоху как эпоху коллективизма, за которой в годы Хрущева последовал «поворот к человеку»248. Олег Хархордин, напротив, провел историческую траекторию от коллективизма 1920-х годов к индивидуализму 1930–1950-х и новому коллективизму 1960-х. Он выдвигает дискуссионный тезис, что при Сталине пространство свободы было больше, чем при Хрущеве. В то время как сталинский террор был карательным и бессистемным, хрущевские меры были направлены на конструирование всеобъемлющей рациональной системы превентивного взаимного надзора