249.
Если политика воспитания нового советского человека до сих пор озадачивает историков, то современников она запутывала еще больше. Именно двусмысленности нового советского человека как идеологической конструкции и посвящена эта глава. Вместо того чтобы считать эту двусмысленность результатом противоречий в политике, я интерпретирую ее как продукт фундаментальных идеологических противоречий в советском дискурсе о личности.
Советская пропаганда часто использовала большие технологические проекты вроде космической программы в качестве символов построения социализма и коммунизма. В этой главе понятие нового советского человека анализируется сквозь призму знаковых репрезентаций – от героя-летчика в сталинский период до космонавта в хрущевский. В этих случаях человек рассматривался как активный деятель и в то же время определялся как часть технической системы. Первое качество предполагало автономию, второе – дисциплину и субординацию. Напряжение между ними породило парадокс «дисциплинированной инициативы», от которого приходилось страдать и космонавтам, и новому советскому человеку.
«А вместо сердца – пламенный мотор»: новый советский человек в небе
В новаторском исследовании советской техники при Ленине и Сталине историк Кендалл Бейлс отмечал, что в 1930-х годах известные советские летчики стали «главными образцами „нового советского человека“, которого хотели создать власти»250. В апреле 1934 года Михаил Водопьянов, Николай Каманин и пятеро других летчиков, проявивших героизм при спасении экипажа парохода «Челюскин», стали первыми советскими гражданами, удостоенными только что учрежденного звания Героя Советского Союза. По точному замечанию историка Джея Бергмана, герои воздухоплавания стали «идеологическими прототипами, предшественниками людей, которые будут населять будущее; их достижения… давали советским людям представление о том, каково будет жить при коммунизме»251.
В ноябре 1933 года Сталин выдвинул новый лозунг, призывающий советских летчиков летать дальше, быстрее и выше всех, и Советский Союз включился в международную гонку за авиарекордами. К 1938 году они поставили 62 мировых рекорда, в том числе, как потребовал Сталин, совершили самый дальний, самый быстрый и самый высокий полеты252. Авиация стала одной из самых зрелищных «показных технологий» (display technologies): она демонстрировала советскую техническую мощь и указывала на идеологическое превосходство советского режима253.
Согласно проницательному наблюдению Бейлса, режим искусно эксплуатировал массовое увлечение авиацией, чтобы уравновесить отрезвляющий эффект Большого террора 1936–1938 годов254. Пока сотни тысяч гибли в тюрьмах и исправительно-трудовых лагерях, Сталин устраивал торжественные церемонии в честь новых авиарекордов, чтобы подчеркнуть свою личную заботу о человеческой жизни. «Ваша жизнь дороже нам любой машины», часто говорил он летчикам, убеждая их не идти на неоправданные риски255. Однако именно это они и должны были делать, чтобы ставить рекорды, столь ценные для пропагандистского фронта. В январе 1934 года экипаж стратосферного аэростата «Осоавиахим-1» установил новый мировой рекорд высоты полета, посвятив достижение XVII съезду партии. Однако во время полета экипажу пришлось вывести аппарат за допустимые параметры эксплуатации, и аэростат рухнул, экипаж погиб. Во время похорон Сталин лично нес прах через Красную площадь256.
Политическая задача создания публичного имиджа летчика как нового советского человека взяла верх над практическими требованиями к разработке современного военного самолета. Советские руководители, озабоченные в основном пропагандистским аспектом авиации как «выставочной технологии», пренебрегали столь необходимыми в авиационной промышленности технологическими преобразованиями. Вместо конструирования быстрых и маневренных самолетов со сложной электроникой Советы производили тяжелые, медленные и сверхдальние модели, которые были хороши для побития мировых рекордов, но бесполезны в бомбардировке или воздушном бою257.
Знаменитый тост Сталина за «„винтики“ великого государственного механизма» в июне 1945 года, во время приема в честь победы в войне, емко резюмировал распространенный культурный образ индивида в сталинскую эпоху: необходимая, но в конечном счете служебная и заменимая часть258. Чем громче Сталин заявлял, что человеческая жизнь «дороже нам любой машины», тем откровеннее он в своей действительной политике принуждал людей подчиняться безжалостному ритму государственной машины.
Популярная культура 1930-х годов наполнена человеко-машинными метафорами, подчеркивающими идеологическую основу режима. Известная песня 1920-х годов «Марш авиаторов» («Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца – пламенный мотор…») была слегка изменена в 1930-х годах, чтобы выразить новый дух: слово «разум» заменили на «Сталин». Визуальная образность публичных пространств тоже подкрепляла метафорическое слияние людей и самолетов. Например, потолок станции метро «Маяковская», построенной в 1938 году, украшен мозаикой, изображающей атлетичных молодых людей и девушек, парящих в небе «как чудесные самолеты, как высокотехнологичные достижения наступившей эпохи»259. Вместе с авиацией зрелищное московское метро само стало, словами современника, «волшебной школой формирования нового человека»260.
У широко распропагандированного образа нового советского человека были внутренние противоречия и двусмысленности. Этот новый человек был одновременно и личностью, и «винтиком»; он не только стремился к личным достижениям, но и хотел быть хорошим членом коллектива; предполагалось, что он овладеет техникой и в то же время сольется с ней как ее неотъемлемая часть. Сталин публично призывал героев-авиаторов принимать самостоятельные решения во время полета, пренебрегая рекомендациями с земли, если это было необходимо, и в то же время наставлял их ни в коем случае не рисковать. Парадоксально, что «хотя личная инициатива и даже непослушание считались Сталиным качествами, достойными восхищения и весьма желанными в новом советском человеке, они же, с его точки зрения, должны были быть строго ограничены в коммунистическом обществе, которое он себе представлял»,– обществе, которое было бы «жестко иерархичным» и «проникнутым этосом почтения и послушания»261. Идеологические конструкции нового советского человека и светлого коммунистического будущего не очень хорошо сочетались друг с другом. Впрочем, это не особенно расстраивало профессиональных идеологов: подобные конструкции предназначались для веры, а не для рационального анализа.
Противоречивая природа этого нового человека проистекала из фундаментальной неоднозначности сталинского официального дискурса262. Советская идеология постоянно колебалась между верой в могущество техники и доверием к активной человеческой субъектности. В 1931 году Сталин выдвинул лозунг «Техника решает все!»263. Этот лозунг, хотя в нем и шла речь о подготовке технических специалистов, широко интерпретировался как призыв к быстрому, крупномасштабному производству новых машин. В 1935 году, обновляя призыв к ускоренной подготовке большого числа лояльных технических специалистов, Сталин вынужден был открыто отказаться от старого лозунга, признав, что он приобрел другое значение: «Старый лозунг „техника решает все“, являющийся отражением уже пройденного периода, когда у нас был голод в области техники, должен быть теперь заменен новым лозунгом, лозунгом о том, что „кадры решают все“»264. Сигнал сверху о важном идеологическом повороте прозвучал вполне отчетливо, но у публичного дискурса собственная инерция, поэтому оба лозунга – «Техника решает все!» и «Кадры решают все!» – еще довольно долго сосуществовали в публичных текстах и речах, вызывая путаницу в расстановке правильных приоритетов партии в отношении людей и машин. Если старый лозунг превозносил технику как меру прогресса, то новый придавал столь же высокую ценность навыкам человека и личному самопожертвованию265.
В 1960-х годах космонавт быстро вытеснил летчика в качестве ролевой модели советской личности. Однако место нового советского человека в технической системе оставалось неопределенным: станет ли он хозяином техники или ее слугой?
От сталинских «соколов» до королевских «ореликов»
В 1930-х годах советские медиа обычно называли героев авиации «сталинскими соколами», имея в виду их «нечеловеческие и даже сверхчеловеческие характеристики и способности»266. Главный конструктор советских космических аппаратов Королев вторил этому культурному образу, называя первых космонавтов «ореликами». Он ожидал, что, подобно известным летчикам 1930-х, они будут готовы к самопожертвованию. На встрече в Комиссии по военно-промышленным вопросам за две недели до запуска Гагарина Королев признал, что полет сопряжен с высокими рисками, однако вспомнил смелость экипажа «Осоавиахима-1»: «Они погибли, но рекорд за СССР держали 22 года»267