поросшие чертополохом, сочащимся черным соком кустарником и уродливо растопыренными деревьями…вся эта гниль вечно умирающей осени сменилась буйной растительностью и огромными корнями, вершины которых расцветали на поверхности земли и уходили в небо. Таково было превращение, свершенное Прозерпиной. В аид начали проникать путники, в том числе знаменитые герои, особенно после того, как Геракл победил и связал Цербера, которого однако волей богов пришлось водворить на прежнее место. Из ядовитой пены едва не задушенного Цербера вырос цветок аконит — он пользовался заслуженной популярностью у Медеи и прочих знаменитых колдуний при изготовлении ядовитых настоев.
Рассказывают, что Дионис обязан одним из своих рождений Прозерпине, когда Зевс явился к ней в виде змея. Христиане, по слухам, изуродовали изумительную мозаику одной из древнеримских терм, посвященную этому событию.
Царь лапифов Пирифой и герой Тезей пытались похитить Прозерпину. По свойственному ей загадочному капризу, Прозерпина повелела Гераклу освободить Тезея, но велела приковать к скале злобного царя лапифов. Зачарованная лирой Орфея она разрешила отпустить Эвридику и лишь по невольной оплошности великого музыканта Эвридика осталась в аиде. И все же обвинений в ее адрес достаточно. По просьбе Афродиты она укрыла ее маленького сына Адониса и отказалась вернуть матери. С тех пор Адонис вынужден проводить треть года в аиде. Однажды разъяренная от ревности Прозерпина уничтожила, буквально растоптав, нимф Кокидиду и Менту — возлюбленных Аида.
С древности осталось только несколько скульптур и мозаик, посвященных Прозерпине. Она, правда, довольно часто встречается в групповых сценах на амфорах и барельефах. В новое время внимание притягивает полотно кисти прерафаэлита Д. Г. Росетти «Прозерпина». «Богиня подземной весны» написана с присущей этому художнику роскошной изысканностью: трудно представить, чтобы она, дивной красоты женщина, могла кого-то «уничтожить и растоптать». Вполоборота обращенная к зрителю, слегка склонив голову, она светится нездешней грустью, оттененной глубокой скорбью Эта скорбь понятна: она только что вкусила треть граната и, думая о перемене судьбы, сдерживает пальцами правой руки запястье левой, в которой еще остался роковой плод. Темно-каштановые, густые, длинные волосы в пышности своей оставляют открытыми шею и совершенно спокойное лицо. Но совершенно ли спокойно это лицо? В левом уголке губ цвета граната угадывается легкий излом. Он словно повторяется, непостижимо струится, переходит в гамму серого цвета покрывала. Сверху, около плеча, в складках покрывала еще просвечивает левая рука, потом покрывало темнеет, перетекает в нижний, почти черный фон картины, огибая изящный медный светильник — он либо погас, либо горит черным огоньком.
Прозерпина — дочь Деметры, богиня аида, потаенной грусти и глубокой скорби.
Ее голова в кипе темно-каштановых волос на фоне белого квадрата света и листьев виноградной лозы, ее покрывало ниспадает, струится, перетекает, уходит во тьму…
Вряд ли бы древние греки признали такую Прозерпину. Но люди нового времени тоже не могут угадать, что такое «богиня подземной весны». Она отличается многоликостью, и ее нельзя трактовать однозначно. Прозерпина, супруга Аида — это одно; Прозерпина — дочь Деметры — другое; Прозерпина — богиня подземной весны — третье и т. д. Формально ипостаси одной богини, но функционально — три разные богини. Как писал Эндрю Мэрвелл, английский поэт барокко:
Для нищих, несчастных и слабых недоступен чертог Прозерпины,
Лишь могучий и гордый достигает анти-земли.
Надо преодолеть коварство супруги Аила,
Чтобы сквозь чахлую осень блеснули белые розы весны.
Здесь другая картина аида в частности, и другая ситуация мироздания вообще. Аиду соответствует вечная осень, чахлая и гнилая в своем вечном распаде. Весна Прозерпины открывает путь к анти-земле, начертанной на картах древнеримского географа Помпония Мелы и впоследствии, в семнадцатом веке, описанной Афанасием Кирхером в книге «Iter extaticum». «Весна» Ботичелли несомненно касается той же тематики. Все это относится к тайному культу Прозерпины, о котором упоминается в нескольких отрывистых и темных сообщениях. Кое-что было, вероятно, известно Росетти, поскольку он изобразил не супругу Аида, не дочь Деметры, а именно богиню подземной весны.
«Об этом не знают ни микроскоп, ни телескоп», — по словам Уильяма Блейка. Иначе говоря, при данном, контрмифическом развитии цивилизации всякого рода «Мифологии древней Греции» гораздо больше поведают о характерах и методах исследования, о личностях и вкусах авторов, нежели о самом предмете исследования. Сложность, увлекательность и загадочность мифов всегда будут возбуждать любопытство и привлекать интерес. Но их девственность всегда останется недоступной, несмотря на дерзания истории, психоаналитики, глубинной психологии. Ничего кроме поверхностных аналогий отыскать в них нельзя. И если «прошлое для нас — книга за семью печатями»(Новалис), мифы — квинтэссенция неизвестного.
Хаос и Афродита
Когда читаешь любую сакральную или мифическую книгу, невольно возникает вопрос: а где начало, как обосновано начало? Не прав ли Новалис: «Под началом разумеют всегда нечто вторичное.» Роберт Грейвз нам сообщает догреческий миф творения (в его лексике «пеласгийский»): из Хаоса появилась обнаженная богиня Эвринома и обнаружила, что ей негде танцевать. Потому отделила она море от неба, захватила северный ветер, сжала в ладонях — перед ее глазами затрепетал змей Офион. Далее подробности творения.
Это грубое приближение, рассказ среди прочих рассказов. Но мы хотим узнать о греческой теогонии, отнестись к богам почтительно и серьезно. Хаос изначально непонятен. Ни в одной книге не прочтешь. Хаос недоступен интерпретации. Какую бы суматоху, какофонию, месиво, разорение мы бы не видели, не слышали, не представляли, всегда мы встречаем донельзя исковерканный порядок. В книге Лосева и Тахо-Годи о богах и героях читаем: «Когда олимпийцы и титаны швыряют друг в друга скалы и горы, жар от Зевсовых молний опаляет мир, поднимается вихрь пламени, кипит земля, океан и море. Жар охватывает тартар и хаос, солнце закрыто тучей от камней и скал, которые мечут враги, ревёт море, земля дрожит от топота великанов, а их дикие крики доносятся до звёздного неба.» Титаномахия. Зевс, новый повелитель мира, устанавливает свой порядок. «Перед нами, — замечают авторы, — космическая катастрофа, картина мучительной гибели мира доолимпийских владык.» Победно, триумфально. И, тем не менее, катастрофа «местного значения». Если, по мысли Шекспира, мы сотворены из субстанции сновидений, и наша маленькая жизнь окружена сном, триумф не так уж и велик. Устроение порядка — устроение нашей собственной реальности. Мы уничтожаем, иногда с шумом, грохотом, неудобством, потерями, мешающие нам существа и вещи, симметрией и старанием улучшаем условия бытия. Старое уходит в сон, в ночь, в хаос. Люди, правда, знают — новое с каждым поколением уходит той же дорогой.
Титаномахия.
И «Теогония» Гесиода и трагедии повествуют о предвечных богах, о так называемых «титанах», с которыми боролись Зевс и «олимпийцы». Титаны — дети бога неба и богини земли, позднее ассоциировались с непокорными и буйными стихиями — миф о Прометее отлично излагает их конфликты с богом богов — Зевсом. Мы не станем повествовать здесь о ситуации этих древних теоморфов, отметим только ее полную непонятность, обусловленную разными взглядами множества авторов и конфликтностью религиозных убеждений. Олимпийские боги тоже далеки от ясности. Зевс, согласно имени его, один из первосущих богов индогерманского пантеона. Имя и функции Аполлона не разгаданы до сих пор. О явлении и торжестве олимпийских владык ни одно предание внятно не сообщает. Известно только, что ко времени возникновения гомеровского эпоса были они бесспорными повелителями вселенной. Повелители, значит устроители. Можно, конечно, повелевать, чтобы разрушать, но разрушение — эпизод преходящий. Уничтожив всё до субстанции пыли, разрушитель сам удивится, увидев, как ветер, дождь и огонь начнут сооружать заново холмы, колонны, конгломераты и, ревнуя, примет участие в создании новых формаций. Повелитель — устроитель. Центр его бытия — порядок или внутренняя эспрессивная организация.
Афродита пришла в Грецию с востока и можно даже проследить ее путь. Одно из ее знаменитых имен, Киприда, указывает на остров Кипр, где находился ее древнейший храм. Когда-то была она вавилонской, финикийской богиней любви и плодородия, и почести, воздаваемые ей израильскими женщинами, ужасали пророка Иеремию.
Но под каким бы видом Афродита не представлялась, она всегда являла грекам новый, «олимпийский» лик.
У греков она более не «королева небес». В отличие от других великих богов и богинь, детей матери-земли Геи и неба Ураноса, она, «услада людей и богов» (Лукреций), родилась из моря от последнего расцвета мужской силы Ураноса.
Однажды, когда могучий Уранос — так рассказывает Гесиод — склонился в любовной страсти над матерью-землей, ревнитель Кронос изувечил отца алмазным серпом. Детородный член Ураноса взорвался в необьятном море — в розовом, перламутровом, радужном кипении пены возникла удивительная девушка и вышла на песок острова Кипр. За ее ногами тянулись медузы и морские звезды, превращаясь в невиданные цветы, Эрос и Химерос, гении любви, сопровождали ее на Олимп. Она украсила жизнь богов и людей «девичьим смехом и перешептываньем, обманами и лукавыми наслажденьями».
В городе Олимпия Фидий создал знаменитый барельеф; богиня вздымается из моря: ее встречает Эрос, Пейто вплетает венок в роскошные волосы — отраду великих богов.
В мифе о рождении Афродиты от Зевса и Дионы морское происхождение богини также не совсем забыто, ибо Диона — дочь Океаноса.
Богиня любви и красоты, «вечная женственность» явилась из морских волн.