андр Николаевич сказал, что если есть малейшая опасность, то, конечно, будем делать защиту. Тогда была придумана плита-ловушка, которые шахтеры устанавливали под "четвертым блоком". Все делалось "с колес". Условно говоря, в шесть утра наши вычислители получали очередные ответы, и дальше мы, теоретики, шли осмысливать их, ставили им новые задачи, они тестировались. Причем запустили две команды параллельно, потому что приходилось с такой скоростью делать работу, с которой мы, вообще говоря не специалисты, не могли. И ошибка могла быть элементарной. И тогда на независимых двух машинах, на БСМ-6, тогда очень приличные машины вычислительные, и на С-10-60, две независимые команды наших вычислителей считали одну и ту же задачу. Разными методами вычислительными и т. д., и т. д. Если результаты сходились, значит, у нас не было сомнений, что расчетные программы они считают правильно. То есть если теоретически заложено правильные предпосылки, то и… Даже эксперимент успели раскрутить тогда, тоже очень нетривиальный. С помощью мощного лазера, который был в филиале Курчатовского института, подавалось излучение внутрь вольфрамовой бомбы, как мы ее называли, и все это в песке соответственно разогревалось, датчики были расставлены. Смысл эксперимента — увидеть, что расчетные средства, наши программы, считают правильно. С тем чтобы хотя бы одну точку иметь, что все, что мы заложили в физику, все вычислительные алгоритмы — они реальность описывают, а не только то, что у нас в голове.
И на базе всего этого родилась ловушка эта. Много там было технических проблем, и не только технических. Ловушка была установлена, не понадобилась. Именно это служило основой критики со всех сторон, что, вот, заставили шахтеров зря переоблучаться, вы — не специалисты. И мы в 1988 году уже после всего, вместе с нашими коллегами из комплексной экспедиции от Курчатовского института, которая работала в Чернобыле, организовали программу, чтобы изучить этот вопрос все-таки. То есть, насколько сильно мы ошиблись. Вместе с сотрудником Института ядерных исследований Украины Виктором Даниловичем Поповым, который был одним из сталкеров, побывали в местах, в которых мало кто находился, и буквально в первый же поход обнаружили ситуацию с проплавлением. Это бассейн и барбатеры: нижние помещения, они же были сделаны как аварийная система на случай, если трубопроводы рвутся, вода выливается, все это нужно охладить и это собрать. И вот топливо проникло туда, растеклось, что и было нами предсказано. На три метра, четыре метра "светило" топливо 3000–4000 рентген/час. То есть на расстоянии метра три ДП-5, с 200 рентгенами/час шкалой зашкаливал. Ну, конечно, можно рассказывать так, а можно сказать "ну и что?" Ну, получали мы за один поход 3 бэра, абсолютно сознательно, накопители свои оставляли, поскольку если 25 бэр получил, то из зоны выгоняли. Поэтому те, кто работали в режиме, тогда понимали, чего делали и зачем, и никаких проблем не было. Хотя ситуация сама по себе, она, конечно, своеобразная. И потому что там много бетонных помещений, то в одном месте могло быть 0,1 рентген/час, а вот буквально за стенкой могло быть уже 100 рентген/час. Просто потому, что бетонные стенки защищают, вот здесь — грязно, вот здесь — топливо. Но зато стало понятно, что за процесс-то был, поэтому для нас это каким-то моральным удовлетворением являлось, мол, не зря все это затевалось. Хотя эта общая философия безопасности, конечно, неправильна. Вот: не случилось, значит, безопасно. Все это вероятностно. Ну, то есть не случилось, все это не проплавило — и слава Богу, конечно, но возможен сценарий, где могло и проплавить".
Вопрос:
— Чернобыль, он мог, в принципе, произойти в США, во Франции, в Японии в те годы? Или это — чисто российское "изобретение"?
Ответ:
Не думаю, что так можно говорить. Тяжелая авария, извините, везде может быть. Вначале она произошла в Англии, как известно, в 1957 году, на газографитовом реакторе. Выбросило, сколько выбросило — как повезло. Потом она в Штатах произошла, но там на станции была защитная оболочка, поэтому наружу выбросилось мало, а активная зона расплавилась. А у нас она произошла в 1986 году, хотя и до этого были аварии. И на Ленинградской в 1979 году, хотя и не такого масштаба, существенно не такого масштаба. Можно, конечно, говорить, что у нас разгильдяйства больше. Ну а вообще, все блоки первого поколения имеют много общего, что "у нас", что "у них". Гарантии 100 % не существует, понятно, никогда не бывает такой техники, это сказки".
Асмолов В. Г.:
— Повторю фразу С. В. Сидоренко, я с ней согласен: "Человек допустил, а реактор позволил".
Бархударов Р. М.:
Есть такая организация, Международный трибунал. Там было слушание года два тому назад или три по поводу Чернобыля. И была сказана такая фраза — вы знаете, что в Индии была авария, в Бхопале, когда химический комбинат, принадлежащий американцам, выбросил в воздух отравляющие вещества, и погибло одномоментно 1,5 тысячи человек, и еще тысяч двадцать погибали в течение 10–15 лет после аварии, так вот, Международный трибунал записал: "Не случайно крупнейшие техногенные аварии XX века, Бхопал и Чернобыль, произошли в странах, где отношение к человеку несколько другое, чем в развитых странах Запада".
Реплика (физик, 45 лет):
— Только вот производство в Бхопале было американское. Я уже не буду уточнять, что крупнейшими техногенными катастрофами XX века был лондонский смог 1950 года и, несколько раньше, взрывы и пожары в Техас-Сити, в той же Америке. Да и "Титаник", если мне память не изменяет, шел под английским флагом…
Реплика (переводчик, 26 лет):
— В США такая катастрофа могла произойти легко! Да и почти в любой стране. Но в Японии — вряд ли, да и в Германии тоже — там привыкли точно следовать инструкциям, а в Японии — еще и доверять своему чутью.
Реплика (студентка, 18 лет):
— Чернобыль все-таки очень русский. Ну… советско-русский. Если бы Чернобыль был в Японии, это было бы оформлено, как что-то божественное, возвышенное. А сама по себе такая авария могла произойти — и может произойти где угодно.
Сидоренко В.А.:
Первично, может быть, легкомысленно, недостаточно взвешенно полагалось, что те дополнительные опасности, которые связаны с появлением ядерного топлива, связаны прежде всего с радиацией. То есть технологические опасности, они ведь всегда присутствуют, как в любом механизме. Высокое давление, высокая температура, что характерно для энергетики, возможность повреждений и т. д., это остается, но появляется новый фактор — радиация. И вот это радиационно опасное топливо, оно этот новый элемент опасности проявило, но для того, чтобы быть уверенным, что оно неприятного не принесет, полагалось, что достаточно более высоких требований к качеству. И это был первый слой отношения. Более высокое отношение к качеству — меньше будет ломаться, меньше будет аварий, и это перекроет сам фактор новой опасности. Дальше уже стали разбираться, когда дело пошло в реальность, и поняли, что дает это более высокое качество, и чем оно достигается, и достигается ли, и характер той новой опасности, которую несет радиация. И все встало на свои места.
Стало ясно, что основной элемент, который на виду это — простая радиация, с ним справиться легко. А вот предотвратить высоким качеством все аварии не удается до конца. Почему? Потому что последствия аварий оказываются более тяжелыми, чем при привычных авариях в привычной энергетике. Для того чтобы эти последствия нейтрализовать, одного повышения качества было недостаточно, требовались новые системные подходы к этой проблеме.
Необходимость системных подходов была понята где-то от 1968 года и дальше. А до 1968 года еще можно было обходится первым этапом подходов. И даже те нормативные документы, нормативные акты, которые создавали регулирование этой части, они в основном были направлены на качество изготовления оборудования, на контроль оборудования, на специальные нормы расчета на прочность, специальные нормы защиты от излучения.
Радиация — опасна. Ясно, что она опасна, значит, нужно уметь от нее защититься, составить правила поведения персонала в этих условиях, составить правила допустимого воздействия на более далекие объекты. Вот этот слой. Понимание того, что главное — это авария и главное надежно от этой аварии удержаться, создало вторую фазу. И с 1968 года и до самой Чернобыльской аварии это был нормальный сознательный период формирования новых подходов к безопасности, базирующихся на системном подходе предотвращения аварий. Потому что задача защиты при нормальной эксплуатации решалась усилиями, которые были в первом периоде, по большому счету, а вот задача надежно предотвратить аварийную опасность без системного подхода и системы нормативных документов уже совсем иного характера — не решалась вообще. И весь этот период характеризуется тем, что уже стали на одном языке разговаривать с западными специалистами. Уже поняли, что без их опыта нам не обойтись. Толчком для того чтобы этот практический опыт на нашу почву перенести, стало заключение контракта с Финляндией о том, чтобы строить у них атомную станцию по нашему проекту. А они, более открытые к западным подходам, к западным нормативам и критериям, и даже к организациям работ, заставили нас взглянуть, как же нам выполнить те подходы и те критерии и у них внедрить. И это дало толчок к революционному внедрению этих подходов европейского толка на нашу почву.
К моменту аварии на Чернобыльской станции этот подход, и даже вся система организации, критерии, нормы и правила, которые обеспечивали безопасность, стали неотличимыми от западных. А тот элемент, который мы потом выделили как квинтэссенцию в одной фразе: тот элемент, который мы называем "культурой безопасности", еще развиться не успел.
Важным этапом, завершившим этот этап, было создание отдельного органа, который смотрит, а правильно ли они делают? И появился тогда Госатомэнергонадзор. Создали его в 1983 году, до Чернобыля оставалось еще 3 года. Понимание, что правила должны быть системными, гармоничными с западными, к этому времени возникшими подходами, было, а внедрить это ни на уровне системного подхода, самой культуры, ни на уровне государственного взвешивания функций, не успели. Просто не успели!