Тогда Самэбито перестал плакать и вежливо попросил своего господина объяснить ему причину столь быстрого выздоровления.
Тотаро рассказал Человеку-Акуле о своей любви и о свадебном даре, который потребовало семейство Таманы.
– Я думал, – прибавил Тотаро, – что мне никогда не удастся собрать десять тысяч драгоценных камней, и эта мысль привела меня на грань смерти. Теперь твои слезы превратились в рубины, и с их помощью девушка станет моей женой.
Тотаро с нетерпением принялся пересчитывать рубины.
– Не хватает! Не хватает! – разочарованно воскликнул он. – О, Самэбито, будь добр, поплачь еще немного!
Эти слова рассердили Самэбито.
– Ты что думаешь, будто я могу плакать просто так, как женщина? – спросил он. – Мои слезы идут от сердца. Они – выражение искренней и глубокой печали. Я не могу больше плакать, потому что ты выздоровел. Сейчас время для радости и веселья, а не для слез.
– Если я не соберу десять тысяч драгоценных камней, я не смогу жениться на прекрасной Тамане, – сказал Тотаро. – Что же мне делать? Плачь, плачь, мой добрый друг!
Самэбито был добрым существом. Помолчав, он сказал:
– Сегодня я уже не смогу лить слезы. Давай завтра пойдем на длинный мост в Сэта и возьмем с собой побольше вина и рыбы. Может быть, если я сяду на мосту и стану смотреть в сторону Дворца Дракона, то, вспомнив о своем потерянном доме и желая вернуться туда, я снова смогу заплакать.
Следующим утром они отправились на мост в Сэта, и после того, как Самэбито изрядно выпил вина, он стал смотреть в сторону Дворца Дракона. Его глаза сразу же наполнились кровавыми слезами, и, падая на мост, слезы опять превращались в рубины. Тотаро, не слишком обращая внимание на горе своего друга, поспешно собирал драгоценности, и, наконец, у него оказалось десять тысяч сверкающих драгоценных камней.
В этот момент они услышали чудесную музыку, и из глубин вод поднялся Дворец, похожий на облако и расцвеченный всеми красками заката! Самэбито вскрикнул от радости и, вскочив на перила моста, сказал:
– Прощай, мой господин! Повелители-Драконы зовут меня!
С этими словами он прыгнул с моста и снова вернулся к себе домой.
Тотаро не стал терять время даром и отнес ларец с десятью тысячами рубинов родителям Таманы, а когда пришел сезон свадеб, женился на их прекрасной дочери.
ЗАПИСКИ О ЯПОНСКОЙ ПОЭЗИИ
Японской поэзии присуще самобытное очарование. В давние времена одной из характерных черт японской поэзии было почти полное отсутствие влияний извне. Китай, у которого она столь много заимствовала в других областях, не исключение. В книге по сравнительной поэзии Япония заняла бы одно из первых мест.
Легче описать то, чем не является японская поэзия, чем то, что она представляет собой в действительности. Начнем с того, что не существует японского эпоса, такого как «Илиада», «Калевала» и «Махабхарата» (индийский эпос), а название «нага-ута» («длинная песня») вводит нас в заблуждение, поскольку в действительности длинных японских стихотворений не существует. Философия, религия, сатира не являются темами для японского поэта; он даже заходит столь далеко, что считает, будто война – неподходящая тема для стихотворения.
В чем же тогда очарование и чудо японского Пегаса? Истинный гений нашел воплощение в танка – стихотворениях из пяти строк и тридцати одного слога. Во многих отношениях танка демонстрирует гораздо большее ограничение поэтических средств, чем английский сонет, и многословным европейским поэтам неплохо было бы попрактиковаться в поэтической форме, где на первом месте умолчание и недосказанность, а основным выразительным средством служит намек. Удивительно, что музыка стиха и настроение вполне умещаются в столь лаконичной форме. Танка – это определенно краткая форма, но она зачастую предполагает с навязчивой настойчивостью, что поэтический отрывок в действительности не имеет конца: воображение «подхватывает» его и продолжает в тысячах новых строк. Танка такая же неотъемлемая черта Японии, как и гора Фудзи. Все это невозможно понять, если не предположить, что японский поэт должен, по существу, обладать утонченным природным чутьем художника. В нем поэзия и живопись неразделимы. Японский поэт должен уметь передать всего в пяти строках метким языком те идеи, которые он желает выразить. То, что это ему успешно удается, не вызывает сомнений. Такие короткие стихи на удивление сродни японской культуре, поскольку японцы так любят все миниатюрное. Любовь, с которой они вырезают нэцкэ – небольшую фигурку на японском кисете с табаком, или разбивают крошечный сад, размером не больше суповой тарелки, – проявления того же тонкого дара.
Существует еще более миниатюрная поэтическая форма. Она называется хокку, или хайку, и в ней всего семнадцать слогов. Например:
Гляжу, опавший лист
Опять взлетел на ветку —
То бабочка была!
В Древней Японии бабочки были не просто летающими насекомыми. Появление этого ярко окрашенного существа предвещало прибытие какого-то хорошего друга. В некоторых случаях стайки бабочек считали душами погибших в сражении воинов.
Те, кто знаком с «Хякунин-иссю» («Сто стихотворений ста поэтов»), произведением, написанным до Норманнского завоевания, согласится, что древняя японская поэзия во многом зависела от умелого использования омонимов и аллюзий, постоянных эпитетов и эпиграфов (так называемые «формульные слова»). В этом искусстве практиковались не для того, чтобы вызвать смех, что было целью Томаса Худа (Гуда)[127], а, скорее, для того, чтобы заслужить восхищение за создание умного и тонкого «словесного орнамента». Ни один перевод не может полностью передать эту сторону японской поэзии, но следующая танка Фунъя-но Ясухидэ, возможно, даст некоторое представление о такой искусной игре слов:
Она налетит,
И никнут осенние травы,
Сгибаются деревья.
Воистину горы и ветер,
Соединяясь, порождают бурю.
Изобретательность автора проявилась в том, что «яма кадзэ» («горный ветер») пишется при помощи двух иероглифов – «гора» и «ветер». Если их объединить, получается слово «араси» – «буря». Такая замысловатая игра слов употреблялась, но умеренно, поэтами классического периода, чтобы возродиться в более позднее время, когда эту традицию стали порицать, поскольку считалось, что подобная словесная демонстрация затмевает поэтическое настроение.
Японская любовная лирика существенно отличается от того, к чему мы, европейцы, привыкли. Утомительная привычка перечислять достоинства любимой женщины, независимо от того, насколько кратко или длинно это получается, к счастью, совершенно невозможна в танка. В японской поэзии нет ничего подобного чувственности Суинбурна[128] или Д.Г. Россетти[129], тем не менее чувства выражаются изящно и приятно. В Японии, так же как и в любой другой стране, несомненно, были любовные лирики, которые, возможно со всем пылом страсти отдающиеся любовной теме своих стихов, но в их поэзии этот пыл скорее призрачный, чем плотский, он всегда проявляется вежливо и утонченно. Что может быть более чистым и изысканным, чем эта песня «Танец цветов» из провинции Бинго?
Если хочешь встретиться со мной, любовь моя, —
Только мы вдвоем,
Приходи к воротам, любовь моя,
В солнце или в дождь,
И если люди спросят, зачем ты здесь,
Отвечай, любовь моя, что пришла
Посмотреть на прохожих.
Если хочешь встретиться со мной, любовь моя,
Только ты и я,
Приходи к сосне, любовь моя,
Пусть облачно или ясно,
Стой средь колосков, любовь моя,
И если люди спросят, зачем ты здесь,
Отвечай, любовь моя, что пришла,
Чтобы поймать бабочку.
Или вот следующая танка, написанная в XI веке чиновником Мисимасой:
Если мы встретимся наедине,
Где ни одна душа не сможет нас увидеть,
Я тихонько шепну тебе на ушко
Такие мои слова:
«Омои-таэ-наму!»
В этом стихе гораздо больше изобретательности, чем может показаться на первый взгляд. Эта танка была адресована принцессе Масако, и хотя слова «омои-таэнаму» можно перевести как «я умираю, моя любовь, за тебя», эта фраза также может означать «я забуду о тебе». Можно предположить, что эти строки были специально написаны двусмысленно на случай, если бы они не дошли до адресата, а попали в руки дворцовой охраны.
Несмотря на то что японские любовные стихи очаровательны, они не столь красивые и не столь выдающиеся, как те, что описывают какое-то настроение, природный пейзаж, ведь японские поэты прежде всего – певцы. Наш национальный гимн – далеко не поэтическое произведение. Вот как звучит японский гимн в буквальном переводе:
Правь, император,
Тысячу, восемь ли тысяч
Поколений, пока
Мох не украсит скалы,
Выросшие из щебня.
Эти слова навеяны древней песней «Кими-га-ё» из «Кокинвакасю» и, подобно всем древним песням, восхваляющим императора, выражают пожелание, чтобы император, который благодаря своему прямому происхождению от Солнца победил Смерть, жил и правил страной столько времени, сколько простой смертный себе и представить не может. В Японии скалы и камни имеют символическое значение, которое тесно связано с буддизмом. Они символизируют не просто устойчивость, но олицетворяют молитвы. Японская поэзия, описывающая природу: цветение слив и вишен, лунные дорожки в реке, полет цапли, тихое шуршание иголок голубой сосны или белую пену на гребне волны, – особенно прекрасна. Лучшие из таких стихов навевают грусть. Вот один из таких стихов, написанный Исэ: