редлагал выбросить за борт тяжелораненого мичмана Вахтина, являлся он и одним из инициаторов обстрела Одессы.
В воспоминаниях Г. Сандомирского, в целом благоволившему к Матюшенко, то и дело встречаются такие высказывания: «Верный своему босяцкому происхождению Матюшенко», «В редкие минуты добродушия, находившие на Матюшенко, он снисходительно посмеивался.», «Матюшенко с аппетитом уплетая поданное нам блюдо, начал самым немилосердным образом «крыть» гостеприимных хозяев (эсеры Гольдсмиты – В.Ш.) за их «толстовские» взгляды. Я с ужасом слушал это отповедь Матюшенко.» Что и говорить даже в этих высказываниях личность вырисовывается весьма малоприятная.
Тем временем, Матюшенко, как «герой революции», общаться с «пролетарским» писателем Горьким, социалистом Раковским, эсером-предателем Азефом, эсером-террористом Савинковым, попом-провокатором Гапоном.
Б.В. Савинков, якобы, лично предлагал Матюшенко стать профессиональным эсером-террористом, тот был, в принципе, не против, но ему не понравился артистократизм и интеллигентность Савинкова. Так и не договорившись, две революционные знаменитости расстались. Переругался Матюшенко и со всеми остальными видными революционерами. На Горького, к примеру, он обозлился, увидев того ехавшего по улице на автомобиле, а социалиста Жореса он едва не отлупил прямо на митинге. Как пишет эсерка-террористка. Ивановская, в 1907 году видевшая Матюшенко в Женеве, тот был разочарован тем, что лидеры революционеров, находящиеся в эмиграции, вершат судьбы тех, кто непосредственно участвует в революции в России. Под революцией он понимал грабежи банков и убийство интеллигентов и офицеров. Чтение трудов Маркса он объявил глупым и ненужным делом, уделом все тех же «очкастых интеллигентов». Уделом же настоящих революционеров, по его мнению, должен был быть револьвер и бомба. От Гапона Матюшенко хотел получить деньги на организацию матросского отряда «смерти», который должен был пробраться в Петербург и устроить там всем беспощадный террор. Гапон деньги обещал, но так их и не дал, потому, как сам был повешен за измену соратниками-эсерами.
Любопытно, что Матюшенко вместе с Гапоном планировал организовать некий поход вооруженного отряда матросов-потемкинцев в Россию, чтобы начать новую революцию. Но против этой безумной идеи выступил, куда более популярный среди команды машинный квартирмейстер Степан Денисенко, и затея провалилась.
Одни считали Матюшенко социал-демократом другие эсером, третьи анархистом. Сам он о себе говорил так: «Я не признаю никаких партий, для меня хороши все, кто бьет это правительство, и кто его сильнее бьет, те для меня лучше». Это высказывание Матюшенко я приводил уже выше, но в данном случае она думается характеризует уже не столько общее отношение к партиям потемкинцев, а личное отношение к партийным функционерам самого Матюшенко.
В воспоминаниях революционеров-эмигрантов, встречавшихся с Матюшенко, единодушно описывают его как крайне неумного, хамоватого авантюриста, патологически любившего рассказывать о своих убийствах. Не мудрено, что от него практически все отшатнулись. В эмигрантской среде Матюшенко быстро становится одиозной личностью, всякий интерес к нему пропадает. В 1907 году Матюшенко опубликовал в журнале «Буревестник» статью «Своим бывшим учителям». Этот документ интересен как исповедь человека, пришедшего к крайним антиинтеллигентским выводам. Короче говоря, в статье Матюшенко открыто призвал вешать всех умников – интеллигентов от монархистов до социалистов.
Встречаясь с руководителями революционных партий, Матюшенко явно ищет покровителей и быстро их находит. Во время своего пребывания в Швейцарии, а затем и в Нью-Йорке, Матюшенко существует исключительно за счет еврейской "демократической" эмиграции. Особенно же теплые отношения сложились у него в это время с Азефом. Из воспоминаний "потемкинца" Денисенко: "С Матюшенко я снова встретился в Нью-Йорке. Когда я приехал в Монреаль, я застал там письмо от него, в котором он писал мне: "Ну, чего застрял там? Приезжай в Нью-Йорк – будем делать революцию и бить "социалистов"! Я отправился туда и нашел, что, действительно, бить их нужно было за исключением доктора Каплана, Зиновьева и Каца…" Но в США «делать революцию» Матюшенко не дали и быстро его оттуда попросили.
После долгих метаний по всем партиям Матюшенко, в конце концов, примкнул к «Южнорусской группе анархистов-синдикалистов» Новомирского, сторонника антиинтеллигентской линии в анархизме. Группа Новомирского была, по существу, самой настоящей бандой, давно вышедшей из подчинения ЦК партии анархистов, и промышлявшей на свой страх и риск убийствами и эксами. Это были как раз люди наиболее близкие Матюшенко по духу. С «новомирцами» он нелегально переправляется в Россию «делать новую революцию».
Последующая судьба Матюшенко была, впрочем, печальной. Такие одиозные личности не могли долго жить. Матюшенко должен был повторить судьбу лейтенанта Шмидта и попа Гапона. Первого убили враги, а второго соратники. Матюшенко повторил судьбу сразу обоих. С главным "потемкинцем" был разыгран средний вариант: его сдали врагам свои же соратники. Вскоре по заданию эсеров он вернулся в Россию, чтобы организовать ряд террористических актов в южных губерниях. В июне 1907 года он возвратился в Россию под чужой фамилией, но был схвачен в Николаеве, как член группы анархистов-синикалистов и опознан одним из филеров. Затем арестованного Матюшенко опознал на очной ставке и бывший мичман с «Потемкина» Вахтин, ставший к этому времени лейтенантом. Это был тот самый Вахтин, которого в день мятежа Матюшенко лично избивал прикладом.
20 октября 1907 года по приговору военно-морского суда Матюшенко был повешен во внутреннем дворе севастопольской тюрьмы.
Из всей команды мятежного «Потемкина» Матюшенко был единственным, кому не заменили повешение 15-й летней каторгой.
Вешал его известный в то время на юге России палач А.И. Жекмаки. В списке жертв палача, который тот скрупулезно вел и который насчитывал около трехсот человек, осталась запись: «Севастополь. Матрос Матюшенко с «Потемкина», с 19 на 20 октября 1907 года».
В эмигрантских кругах говорили, что одиозная фигура потемкинского палача уже начала вредить делу революции, и Матюшенко был «сдан властям «Азефом с молчаливого согласия партии эсеров. Отметим, что после его смерти ни одна из партий (включая анархистов) так и не причислила казненного потемкинца к сонму своих героев.
А вот Косте Фельдману, в отличие от его подельника Матюшенко, удалось бежать. Через несколько дней после поимки, еще в Феодосии, к двери камеры, где он сидел, подошел какой-то солдат-еврей. Назвался Иосиком Мочедлобером и предложил свою помощь для побега. Но не сдержался, горяч, видно, был: не помогши Фельдману, попытался убить начальника гарнизона полковника Герцыка. Попытка, однако, не удалась. Видимо солдатом Иосик Мочедлобер был неважным. Стрелял он в упор в полковника аж три раза, но ни разу так и не попал, зато смертельно ранил стоявшего неподалеку безвинного солдата, за что и был повешен. Тем временем, штабс-капитан Померанцев, допрашивавший Фельдмана, установил, кто такой на самом деле есть Матвей Иванов (так Фельдман называл себя, когда проник на броненосец).
После этого Фельдмана перевезли в Севастополь, где начальником военной гауптвахты был некий ефрейтор Бурцев. Фельдман, надо полагать, время не терял и начал сразу же обещать ефрейтору золотые горы за свою свободу.
Из воспоминаний Фельдмана: «Бурцеву нужны были деньги, и он, узнав, какая «птица сидит в его клетке», решил разбогатеть, организовав Фельдману (о себе в мемуарах Фельдман писал в третьем лице – В.Ш.) побег. Сначала хотели усыпить часового папиросами. Но потом возник другой вариант – найти среди солдат-охранников еврея. Бурцев верил, что каждый еврей сочувствует революции и стоит ему сказать одно слово, чтобы заставить его действовать с ним.
– Уж ты, Костинька, подожди, – часто говорил он мне, – только придет на этот пост часовой-еврей! Как придет, так сейчас и уйдешь, – в этом не сомневайся! Эх, евреи – золотой народ! – заключал он, захлебываясь от восторга.
Сомневаясь, прав ли он был вообще в своей вере в «еврейскую революционность», но на этот раз «еврейство» не обмануло его… Как-то утром Бурцев подошел к моей камере и сказал: «Сегодня в третьей смене часовой-еврей, действуй!»
И таким солдатом-евреем оказался некий Штрык. Он согласился помочь бежать Фельдману, но, разумеется, за хорошие деньги, сославшись на извечное, что он бедный еврей. Свою долю, несомненно, запросил и ефрейтор Бурцев. Через него Фельдман передал на волю записку: на организацию побега нужна тысяча рублей. В какой пропорции эти деньги делились между Бурцевым и Штрыком мы не знаем. К побегу были подключены: от Одесской организации Бунда брат Фельдмана Самуил по кличке «Евгений», от Киевской организации – Коган («Андрей») и Зборовский («Федор»), от Крымской организации – Каторович и известный впоследствии большевик Адольф Абрамович Иоффе, который и вывез Фельдмана за границу, через всю туже Румынию. Заметим, что охраняли все же Фельдмана весьма неважно, если всего один часовой смог организовать побег. Любопытно и то, что в своих воспоминаниях Фельдман не упоминает о встречах в Румынии с потемкинцами, которые тогда неприкаянно шатались по всей Румынии. Профессиональному революционеру они уже были не интересны, как отработанный материал. Да и торопился он в Германию на заслуженный отдых.
Деньги на побег выделила берлинская группа Бунда, которая оказывала материальную помощь «российской революционной эмиграции», и немецкий фабрикант Юлиус Герсон. На деньги германских социал-демократов был подготовлен контрабандный переход русско-румынской границы, а затем и германской и через несколько дней на квартире Карла Либкнехта (Гарнштейна) Костя Фельдман подробно рассказал о своих приключениях.
В феврале 1917 года Фельдман вернулся в Россию, где подвязался при вицеадмирале Колчаке на Черноморском флоте и истово, как истинный правоверный эсер, проводил в жизнь политику Временного правительства. Затем Фельдман был делегирован Колчаком на Балтику, чтобы агитировать балтийцев за Временное правительство против социалистических идей. С приходом к власти большевиков умный Фельдман сразу же переписался к ним в партию и служил столь же преданно, как ранее и эсерам. Однако, помня его эсеровское прошлое, особой карьеры Фельдман при большевиках не сделал. А потому, уже с начала 30-х годов выступал с бесконечными беседами о восстании на