Николай вернулся, держа в руках бумагу. Шульгин вспоминал, что он протянул Гучкову «две или четыре четвертушки – такие, какие, очевидно, употреблялись в Ставке для телеграфных бланков. Но текст был написан на пишущей машинке». На «четвертушках» было, в частности, напечатано: «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны… В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие нашему брату, нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского… Да поможет Господь Бог России. Николай».
Невозмутимое спокойствие Николая Романова было обманчивым. В своем дневнике от 2 марта он записал: «Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с кот. я переговорил и передал подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!».
Перед своим отъездом в столицу Шульгин попросил Николая Романова написать, что он подписал манифест в 3 часа дня, хотя уже шел 12-й час ночи. Затем он попросил бывшего царя подписать указ Правительствующему Сенату о назначении председателем Совета министров князя Львова. Свергнутый монарх не возражал. Согласился он и на то, чтобы пометить этот указ двумя часами дня, то есть за час до своего отречения. Благодаря этой фальсификации получалось, что назначение Львова премьером Временного правительства произошло с ведома еще царствовавшего монарха.
Хотя к власти пришло правительство, которое было создано организаторами дворцового заговора, их действия с самого начала диктовались страхом перед народной революцией. Об этом еще до начала революции заговорщики говорили в своих беседах друг с другом. Об этом они вещали с трибуны Государственной думы и писали в резолюциях съездов общественных организаций. Восстание рабочих и солдат в Петрограде, приближение грузовых машин с вооруженными солдатами к Пскову заставляли организаторов дворцового переворота спешить и хитрить, так как они все еще надеялись «спасти монархию». Противостояние между революционным движением народа и теми, кто стремился остановить его, не могло завершиться отречением Николая Романова от престола.
Восемь месяцев 1917 года
Ленин возвращается в Россию
Как свидетельствовал Питирим Сорокин в дни свержения царской власти, «и в Москве, и в Петрограде народ гулял, как на Пасху. Все славили новый режим и Республику. «Свобода! Святая Свобода!» – раздавалось повсюду… Вся страна ликовала. Все – солдаты, служащие, студенты, просто граждане и крестьяне – были полны социальной активностью. Крестьяне привозили в города и в места дислокации воинских подразделений зерно, а подчас отдавали его бесплатно».
К тому времени прошло 11 с небольшим лет после того, как, по свидетельству В. Катаева, люди «не стесняясь тем, что находятся на улице, кричали «ура» и целовались как на Пасху». Менее чем за пять лет до Февральской революции издательство Сытина опубликовало многотомное сочинение «Отечественная война», выпущенное к 100-летию изгнания наполеоновских войск из России. В его первом томе была помещена цветная репродукция картины Г. Д. Алексеева «12 марта 1801 г. в Петербурге», на которой можно было видеть толпы ликующих и целующихся на улице людей. Пояснение к репродукции картины гласило: «Знакомые и незнакомые, встречаясь между собой, поздравляли друг друга, как в праздник Христова Воскресенья. Казалось, миллионы людей возродились к новой жизни». Тогда восторг питерских толп был вызван вестью о смерти императора Павла I и восшествии на престол его сына, который стал Александром I.
Возможно, люди, ликовавшие 12 марта 1801 г., старались не реагировать на слухи о жестоком убийстве Павла I, которое совершили сторонники его сына Александра. Люди, радовавшиеся 17 октября 1905 г., вряд ли вспоминали о Кровавом воскресенье, случившемся за 9 месяцев до провозглашения манифеста. В марте 1917 года восторженные люди вряд ли предполагали, что их эйфория скоро развеется и они будут требовать свержения Временного правительства, которое так горячо приветствовали после отречения Николая Романова от престола.
Мой отец вспоминал, как в первые же дни Февральской революции 1917 г. возле реального училища, в котором он учился в Баку, начался митинг, который шел постоянно в течение нескольких дней. Реалисты бегали смотреть на выступавших, среди которых было немало людей в арестантском одеянии. Это были только что освобожденные узники Баиловской тюрьмы, которых встречали бурным ликованием. В эти дни все заявляли о своих давних симпатиях к революции. На митинг пришли даже городовые, чтобы осудить свергнутый строй, но их представителя на трибуну не пустили.
Ранней весной 1917 года подобные картины можно было наблюдать по всей огромной стране. Вспоминая эти дни в маленьком Арзамасе, писатель Аркадий Гайдар, который в ту пору был гимназистом, также описывал бесконечные митинги и поражался, «как много революционеров оказалось в Арзамасе… На трибуну один за другим выходили ораторы… Были такие ораторы, которые, взобравшись на трибуну, говорили до тех пор, пока их не стаскивали. На их место выталкивали новых ораторов…
Перепутывались речи отдельных ораторов. И никак я не мог понять, чем отличить эсера от кадета, кадета от народного социалиста, трудовика от анархиста, и из всех речей оставалось в памяти только одно слово: – Свобода… свобода… свобода».
Митинги солидарности с революцией наблюдал и Сталин по дороге из сибирской ссылки в Петроград. Судя по воспоминаниям Анны Аллилуевой, Сталин видел комичную сторону во внезапном и поголовном превращении верноподданных Российской империи в революционеров. Приехав в столицу и остановившись в доме своего старого знакомого еще по Тифлисскому подполью Аллилуева, Сталин смешил его дочерей, Анну и Надю, изображая в лицах встречи на провинциальных вокзалах, которые местные ораторы устраивали возвращавшимся из ссылки революционерам.
Анна Аллилуева вспоминала: «Так и видишь захлебывающихся от выспренных слов говорильщиков, бьющих себя в грудь, повторяющих: «Святая революция, долгожданная, родная… пришла наконец-то…» Очень смешно изображает их Иосиф. Я хохочу вместе со всеми». Очевидно, что Сталин не мог не испытывать саркастической иронии по поводу поразительной метаморфозы, случившейся со всем населением страны. Не случайно, находясь в эти дни в квартире Аллилуевых, он не раз вслух читал «Хамелеона» и «Душечку» Чехова. Превращение страны в постоянно действующий революционный митинг было столь же неожиданным для многих профессиональных революционеров, как и сама революция.
Однако всеобщего ликования не испытывали те, кто, пытаясь отстранить от власти Николая ради сохранения монархии, запутались в своих политических играх. Только что вернувшийся из Пскова В. В. Шульгин не скрывал своей ненависти к победившей революции. Он с отвращением писал, как «черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу… Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их не было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное… Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать в берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя». Эти пока еще тщательно скрываемые злобные эмоции были подобно «ворчанию» грома контрреволюции, который вскоре грянул над страной.
Хотя Февральская революция 1917 года имела черты народного восстания, реальная власть в стране оказалась в руках заговорщиков из верхов страны. Как замечал историк Вадим Кожинов, «из 11 членов Временного правительства первого состава 9… были масонами. В общей же сложности на постах министров побывало за почти восемь месяцев существования Временного правительства 29 человек, и 23 из них принадлежали к масонству!.. В тогдашней «второй власти» – ЦИК Петроградского Совета – масонами являлись все три члена президиума – А. Ф. Керенский, М. И. Скобелев и Н. С. Чхеидзе – и два из четырех членов Секретариата… Поэтому так называемое двоевластие после Февраля было весьма относительным, в сущности, даже показным: и в правительстве, и в Совете заправляли люди «одной команды»…
Помимо того, что члены Временного правительства и руководители столичного Совета принадлежали к тайной элитарной организации, члены которой оказывали друг другу беспринципную поддержку в продвижении на высшие посты в обществе, эти лица принадлежали к классам и политическим партиям, отнюдь не желавшим углубления революции. Помимо таких, как министр финансов М. И. Терещенко, который был сахарным магнатом, министр торговли и промышленности А. И. Коновалов, который был текстильным фабрикантом, сопротивление революционным силам оказывали и представители партий, которые использовали слово «социалистический» в своих названиях.
Многие из этих «социалистов» поддержали кровопролитную империалистическую войну, губившую Россию. Поэтому в поддержку лозунгов «войны до победного конца» выступили все партии России, кроме большевистской. Буржуазные и мелкобуржуазные партии пользовались эйфорией, охватившей значительную часть России, для того, чтобы остановить развитие революционных процессов и упрочить свое властное положение.
Большевики оказались отстраненными от распределения постов во Временном правительстве и руководстве столичного Совета. К 3 марта из 39 членов Исполкома Петроградского Совета лишь 6 были большевиками. В других же Советах, созданных сразу после Февральской революции, большевики также заметно уступали эсерам и меньшевикам.