Несмотря на огромные территориальные потери Советской России (во многом умноженные отказом Троцкого подписать мирный договор), а также разорительную контрибуцию, Брестский мир остановил продвижение германских и австро-венгерских войск в глубь России и предотвратил падение Петрограда. Советская страна обрела временно мир на западной границе. К тому же тягостные последствия Брестского мира длились недолго. Революции в Германии и Австро-Венгрии, на которые так рассчитывали многие члены партии с конца 1917 года, все же произошли в ноябре 1918 г., и тогда Советское правительство денонсировало Брестский мир.
Кровавый след «ледяного похода»
Тем временем на Юге продолжались тлеть очаги Гражданской войны. Оставив Каледина и его воинство без поддержки, Добровольческая армия двинулась с Дона на Кубань. Воспеваемый ныне поклонниками Корнилова и белого движения так называемый «Ледяной поход» был так назван генералом Марковым на том основании, что однажды корниловцам пришлось переходить вброд небольшую речку, в которой вода была очень холодна. Однако гораздо больше трудностей «добровольцам» доставил холодный прием местного населения.
Деникин писал: «Казачество… считалось нашей опорой». Однако казаки не спешили присоединиться к «добровольцам». Деникин запечатлел слова одного из местных жителей: «Генерал Корнилов нас здорово срамил у станичного правления, – говорил мне тоскливо крепкий, зажиточный казак средних лет, недавно вернувшийся с фронта и недовольный разрухой. – Что ж, я пошел бы с кадетами, да сегодня вы уйдете, а завтра придут большевики. Хозяйство, жена…»
Участник «ледяного похода» Роман Гуль (который после эмиграции из России стал писателем) писал, как однажды он вступил в дискуссию в кубанском селе о целях Гражданской войны. «Хозяин убогой хаты, где мы остановились, – столяр, иногородний. – Вот вы образованный… скажите мне, почему это друг с другом воевать стали?… Вот скажем, за что вот вы воюете? – говорит хозяин и хитро смотрит». Гуль отвечал: «За Учредительное собрание. Потому что думаю, что оно одно даст русским людям свободу и справедливую жизнь». Хозяин отрицательно качает головой: «В это собрание нашего брата и не допустят». «Как же не допустят? Ведь все же выбирают, ведь вы же выбирали?». «Выбирали, да как там выбирали, у кого капиталы есть, те и попадут», – упрямо заявляет хозяин.
Ни казачество, ни иногородние не спешили обеспечить «добровольцев» всем необходимым. Деникин писал: «Мы просили крова, просили жизненных припасов – за дорогую цену, не могли достать ни за какую цену сапог и одежды, тогда имевшиеся в станицах, для босых и полуодетых добровольцев; не могли получить достаточного количества подвод, чтобы вывезти с Аксая остатки армейского имущества… Скоро на этой почве началось прискорбное явление армейского быта – «самоснабжение».
Лишь угрозами жестоких наказаний и расстрелов «добровольцы» добивались ночлега в казацких станицах. Деникин вспоминал: при вступлении в станицу Аксайская, «добровольцы» узнали, что «казаки держат нейтралитет и отказываются дать ночлег войскам. Казакам было сказано: «Вы решайте поскорее, а то сейчас приедет Корнилов – он шутить не любит: вас повесит, а станицу спалит».
О том, что подобные угрозы могли стать нешуточными, свидетельствуют строки из повести Романа Гуля. Раз корниловцы вступили в кубанскую станицу Лежанка и остановились в одной из хат. Увидев фотографию молодого солдата, размахивающего на коне шашкой, Роман Гуль спросил хозяйку: «Это сын ваш?». «Сын», – шамкает старуха. «Где он?» «Ваши прошлый раз убили».
Из рассказа женщины становится ясно, что ее сын вернулся с «турецкого хронта» и жил мирной жизнью. Когда в станицу ворвались корниловцы, старая женщина вспомнила, что в доме есть патроны, и сказала сыну, чтобы тот выбросил их от греха подальше. «Ванюша, выброси… взял он пошел, а тут треск такой, прямо гул стоит… вышел он на крыльцо, а ваши во двор бегут… почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уже схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. он обомлел, сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас… я к ним, не был он, говорю, нигде… а с ними баба была – доброволица, та прямо на него накинулась… сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит… он крикнул только, упал, я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся… Плачу над ним, а они все в хату – к жене его пристают… оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все… внесли мы его, вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат, молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная – до молока мне тут, сына последнего ни за что убили» Старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками».
Гуль писал: «В тот день был «великий четверг». В церкви слышалось пение. «Тут служба, а на площади повешенные», – тихо говорит товарищ. «Кто?» «Да сегодня повесили комиссаров пленных».
Корниловцы пленных не брали. Гуль вспоминал бой за станицу Новодмитриевская: «Во главе с Корниловым ворвались в станицу. Сонные большевики, захваченные врасплох, взяты в плен. На другой день на площади строят семь громадных виселиц. На них повесили семь захваченных комиссаров».
Рядовых красноармейцев расстреливали. Гуль писал: «Из-за хат ведут человек 50–60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены. Пленные. Их обгоняет подполковник Нежинцев, скачет к нам, остановился… «Желающие на расправу!» – кричит он. «Что такое? – думаю я. – Расстрел? Неужели?». Да, я понял: расстрел вот этих 50–60 человек с опущенными головами и руками. Я оглянулся на своих офицеров. Вдруг никто не пойдет, пронеслось у меня. Нет, выходят из рядов… Вышло человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.
Прошла минута. Долетело: пли! Сухой треск выстрелов, крики, стоны. Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили. Некоторые добивали прикладами и штыками еще живых. Вот она, гражданская война: то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, – это не «война». Вот она, подлинная гражданская война».
Такое повторилось и после боя за казацкую станицу Выселки: «Впереди взяли пленных. Подпоручик К-ой стоит с винтовкой наперевес – перед ним молодой мальчишка кричит: «Пожалейте! Помилуйте!». «А… твою мать! Куда тебе – в живот, в грудь? Говори…» – бешено-зверски кричит К-ой. «Пожалейте, дяденька!» Ах! Ах! Слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! И в такт с ними подпоручик К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку. Стоны… Тело упало. На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди…»
«Еще поймали. И опять просят пощады. И опять зверские крики. «Беги… твою мать!». Он не бежит, хватается за винтовку, он знает это «беги». «Беги… а то!». Штык около его тела, инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нем трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо, мимо… А он бежит… Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо как кошка. «Уйдет!» – кричит кто-то, и подпоручик Г-н бежит к нему с насыпи. «Я раненый! Раненый!» – дико кричит ползущий, а Г-н в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко-высоко во все стороны».
Став свидетелями вопиющих жестокостей, произвола и насилия, творимых «добровольцами», братья Гуль осознали фальшь мифа о «благородных рыцарях, спасающих Русь». Свою повесть Роман Гуль завершил лаконично: «Вскоре мы с братом вышли из армии».
Между тем армия, которую вел Корнилов, столкнулась с упорным сопротивлением красных войск. В руководстве же Добровольческой армии не прекращались разногласия. Деникин вспоминал очередную стычку Алексеева с Корниловым 8 марта. Обострились отношения и с верхами кубанского казачества. Руководитель Кубанского правительства Лука Быч открыто заявлял: «Помогать Добровольческой армии, значит готовить вновь поглощение Кубани Россией». Неустойчивой была и поддержка рядовых кубанских казаков. Деникин признавал: «Казаки то поступали в отряды, то бросали фронт в самую критическую минуту».
Корнилов решил добиться перелома в неудачной кампании, взяв Екатеринодар. 12 апреля (30 марта по старому стилю) 1918 г., когда происходила осада Екатеринодара, у Корнилова состоялось совещание. Деникин вспоминал: «Собрались в тесной комнатке Корнилова: генералы Алексеев, Романовский, Марков, Богаевский, я и кубанский атаман полковник Филимонов. Во время беседы выяснилась печальная картина положения армии. Противник во много раз превосходит нас силами и обладает неистощимыми запасами снарядов и патронов. Наши войска понесли тяжелые потери, в особенности в командном составе. Части перемешаны и до крайности утомлены физически и морально четырехдневным боем. Офицерский полк еще сохранился, Кубанский стрелковый сильно потрепан, из Партизанского осталось не более 300 штыков, еще меньше в Корниловском. Замечается редкое для добровольцев явление – утечка из боевой линии в тыл. Казаки расходятся по своим станицам. Конница, по-видимому, ничего серьезного сделать не может. Снарядов нет, патронов нет. Число раненых в лазарете перевалило за полторы тысячи».
В ответ Корнилов «резко и отчетливо сказал: «Положение действительно тяжелое, и я не вижу другого выхода, как взятие Екатеринодара. Поэтому я решил завтра на рассвете атаковать по всему фронту».
Алексеев предложил отложить штурм города «на послезавтра», и Корнилов неожиданно с ним согласился. Комментируя это решение, Деникин писал: «На мой взгляд, такое половинчатое решение, в сущности лишь прикрытое колебание, не сулило существенных выгод: сомнительный отдых – в боевых цепях, трата последних патронов и возможность контратаки противника».
«Участники совещания разошлись сумрачные. Люди, близкие к Маркову, рассказывали потом, что, вернувшись в свой штаб, генерал сказал: «Наденьте чистое белье, у кого есть. Екатеринодар не возьмем, а если и возьмем, то погибнем».