о ума. Но я дал слово! Итак… я должен положить его труп на большой стол из черного дерева в библиотеке и поставить вокруг семь горящих черных свечей. Двери и окна должны быть плотно закрыты и заперты. Затем, незадолго до рассвета, когда еще темно, я должен прочитать формулу или заклинание, содержащееся в еще одном, маленьком, запечатанном конверте — вложенном в этот, основной. И этот маленький конверт я пока еще не открывал.
— Это все? — спросил я. — Ничего о том, что делать с его состоянием, этим имуществом или его телом после этого?
— Ничего. В своем завещании, которое я также видел, он передает свое имущество и состояние одному восточному джентльмену по имени Мелек Таос!
— Что? — вскричал я, потрясенный до глубины души. — Конрад, это верх безумия! Ни один нормальный человек никогда не носил это имя! Мелек Таос — это ужасный бог, и ему поклоняются таинственные езиды, живущие на проклятой горе Аламаунт. Говорят, восемь их латунных городов-башен возвышаются в неизведанных пустынях глубинной Азии. Их жертвенным символом был латунный павлин. А мухаммаддины, которые ненавидят их как дьяволопоклонников, говорят, что Мелек Таос есть источник зла в мире — он Принц Мрака, Ариман, древний Змий и воплощение Сатаны! И ты говоришь, что Гримлан называет имя этого мифического отродья в своем завещании?
— Это правда. — У Конрада пересохло в горле. — Взгляни… на полях этого пергамента старик нацарапал кое-что совсем уж странное: «Мне могилы не надобно — о теле моем позаботятся иным способом»!
И снова я содрогнулся от волны нутряного холода.
— Бога ради, — выпалил я почти в бешенстве, — давай покончим с этим делом — мне от этого дома чертовски не по себе делается!..
— Да, думаю, нам не помешало бы выпить, — сказал Конрад, облизывая губы. — Если я правильно помню, где-то тут Гримлан хранил свое вино… — Он нагнулся к дверце искусно вырезанного шкафа из красного дерева и с трудом открыл ее. — Нет, здесь вина нет, — бросил он разочарованно. — Эх, вот всегда, когда мне хочется чем-нибудь взбодриться… так, а это еще что? — Он достал из шкафчика пожелтевший свиток пергамента, наполовину покрытый паутиной. Все в этом доме действовало мне на нервы. Все было пронизано таинственным, неочевидным смыслом в этих стенах. Но именно поэтому, когда Конрад развернул свиток, я бесстрашно склонился над его плечом: тайны — не тот материал, который ирландский сын Кирован готов просто так упустить.
— Это семейный реестр, — сказал Конрад после осмотра. — Долго тянущийся род в таких бумагах в старину перечислял все рождения, смерти и тому подобное. Порой попадаются такие образцы, где есть записи аж с шестнадцатого века!
— И какая фамилия указана в этом реестре? — поинтересовался я.
— Грим… а, понял теперь! Ну конечно, Гримлан! Это фамильные записи нашего старца — он, оказывается, из пэрского рода Гримланов, обитавших в поместье Вересковая Пустошь в графстве Саффолк! Какое, однако, необычное название для семейного надела. Взгляни-ка на последнюю запись…
Мы вместе прочли: «Джон Гримлан, родился 10 марта 1630 года». А под этой строкой — тут мы оба не сдержали изумленный выдох — была приписка, сделанная свежими чернилами, весьма странным витиевато-каллиграфическим почерком: «Упокоился 10 марта 1930 года». Ниже стояла восковая печать, оттиснутая в виде странного стилизованного изображения павлина с распущенным хвостом.
Конрад безмолвно уставился на меня; краски схлынули с его лица. Все мое тело тряслось от страха и гнева.
— Это все — посмертный спектакль безумца! — отрезал я. — Декорации были с таким тщанием подготовлены, что актеры превзошли самих себя. Кем бы они ни были, применили они столь много невероятных трюков, что весь глобальный замысел перестал иметь толк. Все это — глупейшее, совершенно посредственное фокусничество.
Но пока я говорил эти слова, из моих пор катился ледяной пот, а тело сотрясалось, как от лихорадки. Не говоря ни слова, Конрад повернулся к лестнице и схватил большую свечу, стоявшую на столе из красного дерева.
— Полагаю, — прошептал он, — Гримлан думал, что я один возьмусь за эту кошмарную обязанность. Но мне не хватило на это силы духа и мужества — и я очень тому рад…
Несмотря на атмосферу ужаса, по-прежнему довлевшую над молчаливым домом, мы начали подъем вверх по ступеням. Сквозняк, налетавший откуда-то, шелестел тяжелыми портьерами, и я невольно представлял себе когтистые пальцы, раздвигавшие гобелены, и красные глаза, пылающие злобой и следящие за каждым нашим шагом. Однажды мне даже почудилось, будто где-то над нами я услышал чью-то тяжелую поступь. Но, видимо, виной тому был громкий стук моего собственного сердца.
Лестница заканчивалась широким мрачным коридором, где слабый отблеск свечи бросал свет только на наши бледные лица и усугублял власть теней. Мы остановились перед тяжелой дверью, и я услышал, как Конрад глубоко вздохнул — как человек, столкнувшийся с едва ли посильной физической или умственной задачей. Я невольно стиснул кулаки, пока мои ногти не впились в ладони. Затем Конрад толкнул дверь.
Резкий крик сорвался с его губ. Свеча выпала из его онемевшей руки и погасла.
Библиотека Джона Гримлана была залита светом, хотя, когда мы вошли, во всем доме было темно!
Свет исходил от семи черных свечей, равномерно расставленных по большому столу из черного дерева, и на этом столе, между свечами… ох, я-то наивно полагал, что уже готов к подобному зрелищу! Но теперь, при жутком свете и при виде тела на столе, почти вся удаль покинула меня. Джон Гримлан не был привлекательным мужчиной при жизни, а уж после смерти сделался совсем безобразен. Да, он был ужасен на лицо — благодарение Богу, что все его остальное тело скрывал странный шелковый плащ с фантасмагорическим павлиньим узором! Из-под подола торчали только заскорузлые старые пятки, да из широких рукавов свисали руки в коросте, скрюченные предсмертной мукой.
— Боже мой! — воскликнул Конрад. — Что здесь происходит? Я положил старика на этот стол… поставил свечи… но я не зажигал их! И этот плащ — не я обрядил его! Еще он был в шлепанцах, когда я ушел…
Он внезапно осекся — до него дошло, что мы в библиотеке, превратившейся в нечто вроде ритуально-секционного зала, не одни.
Сначала мы не заметили незнакомца — он сидел в большом кресле с подлокотниками в дальнем углу комнаты, и мы, видать, приняли его за тень на гобелене. Однако стоило мне его увидеть — нахлынула отвратительная дурнота. Первое, что бросилось мне в глаза, — его живые раскосые желтые глаза, немигающе изучающие нас. Загадочный мужчина встал и поприветствовал нас глубоким поклоном. Определенно, гость был выходцем откуда-то с Востока. По прошествии времени я осознал, что не могу воскресить в памяти его точный образ, упомнить черты. Все, что со мной осталось, — его пронизывающий взгляд и экзотический желтый плащ, который он носил.
Мы машинально поприветствовали его, и он сказал тихим, ясным голосом, говоря по-английски будто бы вовсе без запинки:
— Господа, я должен просить у вас прощения. Я взял на себя смелость зажечь свечи. Теперь мы приступим к исполнению предсмертного желания нашего общего друга?
Он указал на труп на столе. Конрад кивнул, явно не в силах говорить. В то же время нам пришло в голову, что этот человек, видимо, тоже получил запечатанный конверт — но как он мог так быстро добраться до дома Гримлана? Джон Гримлан умер менее двух часов назад, и, насколько нам известно, никто больше не знал о его кончине. И как он мог попасть в запертый на замок дом?
Обстоятельства складывались совершенно гротескные, сюрреалистичные. Мы сами не представились и не спросили у незнакомца имени. Он принял командование ритуалом с твердой решимостью. Мы были настолько поглощены нашим ужасом и дикими догадками, что двигались словно в трансе и невольно выполняли инструкции, которые он произносил тихим, почтительным тоном.
Мне было велено встать с левой стороны от трупа напротив Конрада. Незнакомец, склонив голову, занял место во главе стола. Несколько мгновений я удивлялся, что именно он находился там, а не мой друг, который должен был читать последнюю волю Гримлана. Но затем мой взгляд упал на образ, украшавший мантию незнакомца: на вышитую черным шелком фигуру, похожую на павлина, летучую мышь или летящего дракона. Вздрогнув, я понял, что те же образы имелись и на материи, прикрывавшей тело мертвого старца.
Мы заперли двери и окна. Конрад дрожащими руками открыл маленький конверт и встряхнул, расправляя, пергамент, лежавший внутри. Листы оказались намного старше тех, что были в большом конверте с инструкциями для Конрада. Мой бедный товарищ начал читать написанное монотонным голосом, еще более вводящим в транс. Свечные огоньки тускнели у меня перед глазами; комната стала утопать в серой тягучей дымке или слизи и из места, твердо зафиксированного в пространстве и во времени, стала превращаться в диковинную галлюцинацию. Бóльшая часть того, что озвучивал Конрад, ко мне долетала в искаженном виде, будто из трубы. Слова теряли смысл — и тем не менее сухой и здравый, изложенный архаичным языком посыл наполнял меня невыносимым ужасом.
— …Во исполнение завета, написанного в другом месте, я, Джон Гримлан, настоящим клянусь от имени Безымянного, что готов подкрепить свою веру. По этой причине я пишу здесь кровью эти слова, которые когда-то были сказаны мне в темной, безмолвной комнате в мертвом городе под названием Коф, который никогда не видел ни одной смертной души, кроме моей. Эти самые слова, которые я сейчас записываю, должны быть произнесены над моим мертвым телом в избранный час, чтобы я мог исполнить свою часть соглашения, которое я заключил по своему свободному желанию, со всесторонним знанием и в полном обладании всеми моими духовными силами, в возрасте пятидесяти лет в год Господень одна тысяча шестьсот восьмидесятый. Се изреките: допрежь Человека были Старейшины, владыка оных бысть и поныне середь теней, в кои шагнув единожды, не обретет пути назад ни един смертный…