Затем его откинутые назад руки наткнулись на что-то — что-то скользкое, холодное и липкое, будто касание самой смерти. Надсадный вопль заметался меж стен, и сразу за ним последовал грохот падающего тела.
На следующее утро те, кто пришел проведать Фальреда, обнаружили в комнате уже не один, но целых два трупа. Накрытое простыней тело Адама Фаррела неподвижно лежало на кровати, где ему и положено, а вот в другом конце комнаты покоился мертвый ночной соглядатай — аккурат под прибитой к стене полкой, где доктор Штайн по невнимательности оставил лежать свои перчатки. То были резиновые перчатки, такие глянцевитые, холодные, липнущие к протянутой во мрак руке человека, который, как ни старался, так и не сумел сбежать от собственного первобытного страха.
В конце концов бедный Фальред взаправду прикоснулся к собственной смерти.
Перевод Г. Шокина
Примечание
Рассказ написан в 1928 году. Первая публикация — журнал “Weird Tales”, февраль 1930 года. Оригинальное название, которое было дано рассказу самим Говардом, — “The Touch of Death”, однако впервые произведение было опубликовано под названием “The Fearsome Touch of Death” («Ужасающее касание смерти») и позднее издавалось под обоими вариантами. История — одна из классических предтеч «камерных триллеров» с неожиданной развязкой, характерных, например, для более позднего, чем “Weird Tales”, проекта “Alfred Hitchcock’s Mystery Magazine” (журнал рассказов в жанре триллера и ужаса, публиковавший большой спектр авторов “pulp fiction”; имя Альфреда Хичкока в названии издания использовалось по большей части в рекламных соображениях, и принято считать, что культовый режиссер никогда лично не курировал этот проект, получая лишь рекламные дивиденды).
Оскал жабы
Когда я добрался до прямоугольного трехэтажного здания киновии[8], отмеченного явственной печатью англосаксонской архитектуры, солнечный диск ярко сиял поверх крон деревьев. Восхищенный открывшимся передо мной зрелищем, я сбавил шаг. Много раз доводилось мне посещать руины часовен и костелов, но редко попадалось так прекрасно сохранившееся заброшенное здание. Насколько я мог видеть, ни какая-либо ограда, ни крытая галерея, обегающая периметр, не затрудняли проход к нему. На арочных сводах лежали тени высоких дубов; в стороне от киновии обнаружился почти идеально круглый прудик, мощенный булыжниками, скользкими от наросшего мха, — очевидно, рукотворный. Может, кто-то до сих пор посещает это место и ухаживает за ним? В округе разливалась тишина, и ни одной живой души не наблюдалось поблизости.
Найдя главный вход, я робко ступил под прохладные своды постройки. Выглядело все так, будто жители киновии по какой-то причине вдруг быстро оставили эту обитель, бросив всю грубо сколоченную мебель на привычных местах. На огромном письменном столе, за которым, если верить гравюрам, монахи-киновиты работали над иллюстрированием своих трактатов и писанием на пергаментных свитках, лежал бумажный лист — по его виду можно было подумать, что его совсем недавно в спешке позабыли тут. Подобная находка не могла меня не заинтриговать, так что я подошел к столу и осторожно взял ее, питая ребяческую надежду на то, что увижу какие-нибудь оккультные знаки или древнюю тайнопись. Увы, текст, представший моим глазам, был писан на обычном английском, да еще и явно женской старательной рукой. У него не было внятного начала, хотя до строки, с которой я вынужден был читать, явно предполагалось что-то еще.
…насчет тех развалин, что так сильно влекут меня вопреки одному малоприятному инциденту, имевшему место несколько недель тому назад. Я вроде бы еще не рассказывала о нем. В тот день я побывала в старинной киновии — впервые, хотя все лето провела всего в нескольких милях от нее, в доме профессора Брайля. Когда мы сюда пришли, профессор стал что-то рассказывать об этом здании. Я старалась слушать внимательно, но меня так мучила жажда! Оно и немудрено — добираться сюда пришлось по пыльным дорогам, а погода стояла сухая и жаркая. Мы подошли к пруду, и вода в нем показалась мне довольно-таки чистой — прозрачная как стекло, ни следа зеленоватой застойной ряски, ни соринки на хорошо различимом сквозь толщу дне. Впоследствии, вспоминая этот факт, я гадала — как же я не заметила опасность раньше? Опустившись у пруда на колени, я зачерпнула в ладони немного воды; как я и ожидала, она оказалась очень приятна и свежа на вкус. Но стоило мне потянуться за еще одной порцией, как я замерла в недоумении и страхе — прямо на поверхности, секунду назад столь мирной и буколической, плавало, точно ком жира или воздушный пузырь, некое непонятное существо. Думаю, это была большая откормленная жаба — по крайней мере, так я подумала, едва взглянув на это создание. Есть у меня дурная черта: в неприятных или неожиданных ситуациях застывать как вкопанная, вместо того чтобы отпрянуть или отбежать. Вот и тогда я застыла, и эта странная жаба, издав страшный гортанный клекот, прыгнула точно на меня, тяжко ударилась о мою выставленную ногу и повисла на складках платья. Вскрикнув скорее от боли, чем от испуга, я попыталась стряхнуть эту тварь — но оказалось, что это не так-то просто, потому что она вгрызлась в меня!
Когда профессор Брайль подоспел на помощь, гадкое существо отцепилось и прыгнуло назад в пруд с гнусным, явно самодовольным кваканьем. Прежде мне ни разу не приходилось наблюдать сардонический оскал у жабы — да и сам профессор потом меня убеждал, что жабой то животное никак не могло быть, — но факт оставался фактом: меня укусили, притом сильно. У жителя пруда был полон рот тонких и острых зубов, да еще и неестественного золотистого цвета, и ими он прокусил мою юбку и даже чулки под ней, наградив меня довольно глубокой раной на внутренней стороне бедра. Я никак не могла остановить кровь, укус жутко саднил. Сейчас все уже зажило, но на ноге остался заметный шрам, явственно доказывающий, что золоченый жабий оскал мне не привиделся! По этому следу можно даже измерить расстояние между зубами маленького чудовища.
Ты можешь предположить, что после такого пренеприятнейшего опыта я перестану ходить к заброшенной киновии, но, как я упоминала выше, с недавних пор ее окрестности будят во мне причудливый, даже несколько болезненный интерес. Казалось бы — что там можно найти, кроме древних каменных стен, заросших мхом и вьюнками?
Немного неожиданно, что профессор Брайль не советует мне посещать киновию в одиночестве и всегда навязывается в спутники. Порой мне удавалось избежать его компании, и я находила какое-нибудь местечко, где можно просто посидеть и поглядеть на киновию, представляя, какой она была в прошлом. Вспоминаю, что профессор говорил о ее последнем настоятеле-киновиархе — о нем здесь ходили спорные и противоречивые слухи; думаю, часть этой неоднозначности передалась и месту, за которым настоятель, каким бы странным и страшным человеком он ни был, долгое время надзирал.
Мне бывает здесь и неуютно, и грустно, и почти что весело порой, и даже ощущаю какое-то едва ли объяснимое недомогание в этих каменных стенах. Но все-таки киновия интересная, ее закоулки дышат величественной древностью. Я часто блуждаю здесь, и если тут есть место, которого я избегаю и обхожу дальней стороной, — то это, конечно, пруд. Я боюсь к нему приближаться и, когда вынуждена проходить мимо, не спускаю с него глаз ни на миг.
Как думаешь, не эти ли визиты — первопричина сонма фантасмагорических видений, посещавших меня с недавних пор во время сна? Все в них столь неопределенно и туманно… По пробуждении в памяти у меня сохраняются только неясные образы высоких и темных стен, мрачных чащ, где снуют украдкой чьи-то силуэты, подземных ходов, где всегда очень мрачно и лязгают какие-то стальные запоры. Иногда я почти уверена, что слышала во сне голос, говорящий всего четыре слова: «Я призову — ты явишься». Чудеса, да и только…
На том рукописный текст на листке оканчивался. Ничего больше не сообщалось там, разве что на полях (совсем иной рукой и в ином, тяжеловесном начертании) выведены были несколько слов — на латыни, судя по всему. Под ними был проставлен специфического вида штамп — некий полугеральдический символ, похожий на хлыст, которым монахи-аскеты из орденов усмирителей плоти бичуют себя при покаянии или в религиозном исступлении.
Сразу несколько вопросов встали передо мной: чья вторая рука «заверила» женские записи? Что означал загадочный штамп? Где же первые страницы дневника или письма? И — наиболее любопытный: да, киновия заброшена, но, как я уже заметил на подступах, она превосходно сбереглась — отчего же тогда «развалины»? Кладка стен как снаружи, так и внутри здания виделась почти безукоризненной. Если это «развалины», то в каких хоромах привыкла обретаться особа, давшая такую уничижительную характеристику сработанной на совесть обители?
— Я могу вам чем-то помочь?
Голос, звучанием живо напоминающий шелест опавших листьев, нарушил уединение. Он был безжизненно тих, но я все равно вздрогнул, будто кто-то выпалил из ружья у меня над самым ухом. Поспешно обернувшись в ту сторону, откуда донесся голос, я по привычке опустил руку к кобуре с шестизарядным револьвером, которую всегда носил на поясе, и чуть не потерял равновесие. Впрочем, стоявший передо мной человек едва ли представлял какую-то угрозу — ну или так казалось на первый взгляд.
— Чем-то ты встревожен, сын мой, — раздался шелестящий голос вновь. — Скажи, у тебя все в порядке?
Тот, кто обращался ко мне, имел изнеможенный из-за крайней худобы вид. Ряса из простой и грубой ткани висела на нем мешком. Пускай и весьма тщедушного телосложения, был этот человек небывало долговяз; высокий лоб указывал на недюжинный ум. Островок совершенно седых волос венчал его макушку, подобно какой-то белой короне. Он весь так и лучился некой слегка нездоровой смиренностью — и с подобной аурой я сталкивался, пожалуй, впервые — и в то же время казался честным, искренне сострадательным малым, так что у меня не было причин волноваться в его присутствии. Запрятав трансцендентные волнения куда подальше, я в некотором смущении протянул пожилому монаху руку.