— Выпьешь? — откликнулся я и, балансируя кое-как, уперев обе ноги в толстый сук, схватился безнадежно за револьвер. Отщелкнув барабан, я пошарил по карманам своего плаща и выудил-таки пару завалящих патронов. — Ну что ж, попробуй! — С этими словами я повернулся лицом к чудовищу, успевшему подлететь почти вплотную к дереву, и выстрелил в его ничем теперь не защищенную костлявую грудь чуть ли не в упор.
Горгулья точно переломилась надвое в воздухе, из ее спины взметнулась фонтаном дурно пахнущая черная жидкость. Увидев такой исход, я облегченно выдохнул — и едва не повалился с дерева головой вниз.
Запутавшись в собственных перепонках, тварь рухнула наземь. Пока она билась там, внизу, пытаясь подняться, я сполз по грубому стволу, ободрав ладони, и подбежал к ней. Взмахнув низко крылом, горгулья попыталась сшибить меня с ног, но я, увернувшись от этого не особо хитроумного выпада, обрушил удар сапога ей на торчащий из бледной спины хребет — прямо на то место, где в него «впадали» гротескные вытянутые кости двух крыл. Раздался тошнотворный хруст, и я, ощутив преимущество, стал месить бледный мешок с костями уже обеими ногами, покуда тело врага не оказалось разбито и сломано наверняка. Черная затхлая кровь огромной лужей растеклась по тропе, уводящей к воротам киновии.
Повернув ко мне уродливую шишковатую голову на вывихнутой шее, тварь оскалила острые зубы. Она хрипела, из ее черных ноздрей били две крохотные черные струйки, но в глазах, столь ужасающе человеческих, все еще горел злобный огонь. Она не сдалась.
Я отвел от этого кошмара взгляд и только теперь заметил, что заброшенное здание, показавшееся мне сперва превосходно сохранившимся, изменилось. Весь прежний образ развеялся, точно мираж в жаркой пустыне: утратившие шарм, заросшие вьюном и мхом руины ничуть более не напоминали жилую постройку. С тем же успехом нагромождение глыб и груд щебня могло иметь и сугубо естественную природу. Схватившись за голову, застигнутый врасплох этими метаморфозами и раздраженный свистящими хрипами, исторгаемыми поверженным крылатым дьяволом, я вскричал во всю мощь легких:
— Где же она? Ты не сможешь забрать ее просто так — я не дам тебе!..
На глаза мне попался пруд, и я понял, что он-то, в отличие от киновии, не изменился ни на йоту. Он все еще лежал там, мощенный каменьями, и водица в нем была прозрачна и спокойна, точно небо в погожее летнее утро. Уставившись на эту обманчивую пасторальную картинку, я проревел:
— Так вот ты где прячешься! Значит, ты здесь — тот самый киновиарх-настоятель, совративший этого слабовольного дурня и сделавший из него личного фамильяра! — Вновь подняв ногу, я с силой опустил тяжелый каблук — и хрипящая голова нечестивого киновита раскололась, будто ваза, расплескав по земле черную студенистую начинку. — Что ж, с ним покончено! Теперь показывайся сам — выходи на свет, кем или чем бы ты ни был!
Неподвижен был спокойный воздух, и никакого ответа не последовало.
Решительным шагом я двинулся к пруду, каждой клеткой тела ощущая, как закипает во гневе моя кровь. Припав на колени у кромки, я взялся за один из валунов, окаймлявших пруд, напряг мышцы рук и вырвал его из земли. Воздев камень над головой, я швырнул его в воду.
— Вот тебе — для начала! — выкрикнул я, вырвал еще один камень и отправил его следом за первым. За вторым ушел в воду третий, за третьим — четвертый… Кристальные брызги разлетались по сторонам, но мои снаряды, видимо, баламутили эту воду не без успеха: с каждым разом она становилась все темнее и грязнее, утрачивая свою издевательскую чистоту. С тихим упорством я бомбардировал пруд кусками его собственной окантовки. Полдень был жарок, и пот, стекая со лба и задерживаясь ненадолго на бровях, катился по моему сосредоточенному, ожесточенному лицу. Когда же от окантовки не осталось даже и кусочка гальки, я пошел к крупным каменным обломкам у развалин киновии и, выбрав подходящий — весьма внушительных, но подъемных габаритов, — покатил его к заваленному утлому водоему. Когда и этот снаряд рухнул в намеченное место, подняв уже самую малость серых брызг, я присел наземь в сильном утомлении. Силы оставляли меня, руки тряслись от переутомления, в горле встал ком. И все же, не желая примириться со слабостью, начавшей одолевать меня, я нашел еще один кусок скалы и запустил им в пруд, крикнув:
— Порази тебя гром! Покажись, кто бы ни был!.. будь проклят Богом!..
И вот когда уже, казалось, не случится ничего и никто не ответит на мой вызов, на краю забросанного камнями водоема, в маленькой, зажатой между моими горе-снарядами грязной лужице поднялось какое-то волнение. Поначалу еле заметное, оно разрасталось — и не успел я глазом моргнуть, как из расщелины меж камней вздулось нечто смахивающее на огромный грязный пузырь. Открылись два водянистых глаза без зрачков; боковину этого клокочущего кома прорезала щель рта, отчетливо блеснувшая золотым цветом. Раздался густой хриплый звук, и впрямь напоминавший утробное кваканье гигантской жабы. Упруго пульсируя, тварь скатилась по камням к берегу — судя по всему, ничуть меня не боясь. Собрав остатки сил, я отполз подальше, стараясь лишний раз не глядеть чудовищу в глаза, тяжко хватая воздух ртом и взбивая сапогами землю.
Тварь окончательно выбралась на берег. По пути она успела разрастись в размерах и теперь была почти такой же большой, как овца или молодой вепрь.
Сверкающие золотистым цветом челюсти растянулись в наглом оскале. Где-то между ними шевельнулся вялый мясистый язык, перепачканный в клейкой слюне. Я пожурил себя за собственную глупость — вымотавшись почти до предела, я добился единственно того, что выманил врага из укрытия. Кажется, сейчас у меня не получилось бы удержать и револьвер в руках, не говоря уж о более серьезной самообороне. Ловя взгляд окаймленных слизью глаз, я чувствовал упадок сил все острее, и почему-то казалось, что я даже убежать отсюда не смогу. Дьявольская тварь определенно на это рассчитывала.
Собраться с духом, встать на ноги и бороться определенно стоило, но на поверку было мне уже не по силам. И когда я отринул последнюю надежду спастись и решил по крайней мере мужественно принять смерть, уготованную мне мерзким демоном пруда, произошло нечто неожиданное. Скользкая круглая тварь надулась в последний раз, прибавив еще в размерах, — и вдруг с хлюпаньем разошлась, опав, точно проколотый бычий пузырь.
Из этой опустевшей оболочки и появилась она.
Я невольно опустил глаза к земле. Красивая молодая женщина, совершенно нагая, но некой ангельской, светлой, совершенно не провоцирующей и не вызывающей наготой, шла ко мне от пруда. Ее лицо лучилось запредельным спокойствием и — вот уж не знаю почему, ведь это, верней всего, она спасла меня сейчас! — благодарностью. И вот сил в руках, на которые я опирался, не осталось — я повалился ничком, почти теряя сознание. Девушка опустилась рядом со мной на колени и, возложив мне на горячий лоб ладонь, произнесла:
— Ты пришел к этим развалинам увидеть то же, за чем ходила и я: умиротворенную монашескую общину, место, где сможешь позабыть о прошлом. Выкорчевав все камни душ — в одном из них я и была заточена, — ты положил конец моему губителю и возродил все мои надежды.
— Но… как же…
— Киновия вот уже более половины века как не существует в твоем мире. Ее разрушили и очистили от сеющих ужас еретиков. Кошмары, творившиеся в ее стенах, забылись. Но зло не знает покоя и поражения. Заняв это место однажды, оно навек оставило здесь след, тень, мизерную часть себя… и эта часть, укрывшись в тени и заманив в свои сети сколько-нибудь случайных жертв, всегда может напитаться новыми силами и вырасти в новое зло.
— А ты… отныне… ты свободна от этого зла?
Очень красивая, но безмерно печальная улыбка тронула губы девушки.
— Да, — сказала она, — твоими стараниями — да. Ты почувствовал мою неволю, когда читал то письмо… те слова, что я могла бы написать, если бы прожила достаточно долго, чтобы сесть где-то здесь, взять перо и бумагу… Ты проявил ко мне, давно умершей, живое сострадание — и тем дал мне силы высвободиться.
Я закашлялся, скорчившись в тяжелом приступе лихорадки. Пока я дрожал от нутряного мороза и боли, прикосновение девушки ко мне делалось менее осязаемым, слишком легким, призрачным. С трудом приподняв голову, я слушал ее последние слова:
— Меня спасти ты уже не мог, ибо никто не волен спасать других. Иногда максимум, что может сделать человек, — выручить самого себя. Благодарю тебя за твою добрую силу, мой милый смельчак Джон О’Доннел. Без тебя я так бы и оставалась лишь каплей в этой мертвой луже дьявольской злобы…
Слезы выступили у меня на глазах. Я боролся, сцепив зубы, с собственной немощью, силился встать любой ценой. Но девушка уже исчезла — только последние слова, сошедшие с ее светлых губ, все еще звучали, как эхо, подхваченное ветром:
— А теперь, когда я свободна… спаси себя, милый Джон. Спаси себя, и тогда все точно придет к концу.
Вот что я смог разузнать: некто профессор Брайль действительно жил приблизительно в трех милях от заброшенной киновии. Примерно год назад молодая женщина, его студентка и ассистентка, пропала здесь без вести. Ее нашли глубоко в руинах лишь три месяца спустя, — ее тело уродовали жуткие раны, и в нем не осталось ни капли крови. Посетив ее могилу, я невольно преклонил колени и стал молиться. Забыв о ходе времени, я долго простоял так, не один час — не находя в себе сил вновь встать на ноги и покинуть кладбище.
Но я и сейчас не уверен, за нее ли тогда молился — или же за самого себя.
Перевод Г. Шокина
Примечание
Архивный рассказ, машинописный текст (до правки популяризатором творчества автора С. Дж. Хендерсоном) датируется приблизительно 1934 годом. Был опубликован в составе фэнзина «Лики огня» (Pictures in the Fire). Считается, что изначально главный герой рассказа был безымянным, напрямую назвать его О’Доннелом, другом Кирована из популярного говардовского хоррорного цикла, счел нужным Хендерсон, делавший правку текста перед печатью. «Странные» образы антагониста-горгульи и загадочного демона-жабы роднят этот малопопулярный рассказ по духу с историями Лавкрафта, хотя образ «девы в беде» уже гораздо более характерен для самого Говарда.