— Да ты что! — Маккавей кричит, откуда только силы берутся. — Я с вами! До самого конца!
Я молчала несколько дней. Но сейчас я говорю. Потому что я всегда знаю, что хочет сказать Кьяр.
— Маккавей. Подумай, что будет с общиной, если тебя найдут с нами, живого или мертвого. Ты знаешь, что все припишут им. И тогда…
Маккавей уходит, плача. Я знаю, что никогда его больше не увижу. Потому что прорваться нам — чистое безумие.
Не только потому, что нас мало. Ни у кого у нас нет брони, только кожаные куртки, оббитые бронзовыми бляхами — у Тейта и Кьяра. И оружие… Кьяр всех нас научил стрелять, даже меня, но если завяжется рукопашная, арбалеты нам не помогут. Еще ножи, дубинки, топор у Вестейна, мечи у Кьяра и Принца. Кьяр хорошо владеет любым оружием, выучился, еще когда служил в дружине у своего барона. Того, которого он потом убил. А как Принц управляется с мечом — не знаю, не видела. От меня тоже толку мало. Я почти не принимала участия в стычках — Кьяр этого не допускал. И теперь в бою я буду скорее мешать, чем помогать.
Но мы идем навстречу латникам. И прорываемся. Без Вестейна, без Кривого и без Пескаря.
К вечеру я обнаруживаю на обходной тропе еще одну заставу. И мы уходим в чащу. Есть еще тропа, мы знаем их все. Но они тоже знают, как выяснилось.
При закатном свете на тропе видна черная фигурка, изо всех сил машущая руками. Принц прицеливается. Кьяр удерживает его руку. Это отец Дамиан.
Мечта отца Дамиана исполнилась. Не совсем так, как он хотел, но все же… Мы, грешники, нашли защиту у святой церкви. Почти под ее сводами. Церквушка маленькая, деревянная, поставленная на месте разрушенной, а от старой, сгоревшей еще во времена Черной Смерти, сохранилось подземелье. Попасть в него можно только из церкви. Маленькая дверь за алтарем, потом земляной ход, потом кирпичи, и снова дверь, запирающаяся изнутри на засов (та, что в церкви — на замок) — и это подземелье. Бог знает, что здесь раньше было, может, хоронили кого, может, тоже прятались. Здесь темно и сыро.
— Холодно, — говорит Принц.
— Ничего, перетерпим, — отвечает Тейт. По-моему, на холоде ему стало лучше. Лихорадка улеглась.
Два дня (или две ночи — темно, не разобрать) отец Дамиан приносит нам еду и огарки свечей. Свечи церковные, восковые, наверное, это кощунство — отдавать такие, но не нам его попрекать. На третий его нет. Мы ждем, долго ждем, не знаю, сколько, кажется вечность. Кьяр отправляет Принца на разведку. Тому удается добраться до алтарной двери. Он ничего не видел, но слышал в церкви голоса солдат. Отца Дамиана нет.
— Значит, они его забрали, — говорит Кьяр. — Сам он нас не выдаст, но если его будут пытать…
— Они не станут пытать священника, — говорит Принц. — Это против всех законов.
— Схватить священника без разрешения епископа тоже нельзя. По закону. И кому это когда мешало?
— Но право убежища…
Глаза Тейта блестят в темноте.
— Не пожалели священника, не пощадят и церковь. Что им право убежища! Подожгут и выкурят нас, как лис из норы. — Он хрипло смеется. Все же он болен.
Принц глядит на нас с ужасом. Его колотит.
— Я не хочу гореть! — кричит он так, что может быть слышно снаружи. — Я не хочу гореть!
— Заткнись! — Тейт бьет его в поддых. — И чему здесь гореть — камни кругом! Задохнемся — и все. А может, еще и обойдется. Кьяр! Может, они побоятся пытать священника? За это их самих на костер могут отправить.
Может, еще и обойдется. Но мы устанавливаем порядок стражи. Один сторожит, другие валяются, скорчившись на каменном полу, голодные, грязные, продрогшие. Как ни странно, спят. Но это похоже на смерть.
А когда приходит пора сменить Принца, оказывается, что его нет, и засов на двери отодвинут. Теперь вопрос о том, решатся ли они пытать священника, уже не имеет значения.
Кьяр кидается запирать засов. Тейт повисает у него на ногах.
— Убей меня, Кьяр! Я был за него!
— Убить нас успеют, — говорит Кьяр и смотрит на меня.
Потом — шум и крики в подземном ходе. И ругань, и удары топором в дверь. Запаха дыма пока не слышно, но, вероятно, если дверь выдержит, они ее подожгут.
Тейт бросает арбалет и хватает топор, доставшийся ему от Вестейна. Но я вижу, что руки у него трясутся. У Кьяра — все тот меч. Мои глаза привыкли к темноте, и я все различаю. Кьяр и Тейт — тоже.
Я выбираюсь из своего угла и подхожу к Кьяру. Он оборачивается.
— Кьяр, — говорю я. — Пора.
Когда-то давно мы говорили об этом, и я сказала: «Ведь я могу и сама». Но он ответил: «Я не дам тебе погубить свою душу». И, пожалуй, лучше, что мы так договорились, потому что я ослабла от голода и усталости, и не могу нанести верного удара.
Он смотрит на меня, потом просит:
— Закрой глаза.
Я покорно закрываю, и вижу синее небо, яркий солнечный день…
8
— Не представляю, о чем она думает. Через полчаса комиссия из мэрии, а она даже не появлялась в отделе. Ей что, нужно, чтоб ее уволили по статье?
— Не знаю, Александр Иванович, то есть я хотел сказать, не знаю, почему ее нет. Она никогда не опаздывает. Может, у нее что случилось, дома то есть?
— Так позвоните ей, узнайте.
— У нее нет телефона, у тетки я хочу сказать, она у тетки прописана.
— Что за детский лепет! Тетки, дядьки… Может, в технической сидит?
— Я звонил. Там никто трубку не берет.
— Ну, вот что, Витя. Сбегайте, не в службу, а в дружбу, до библиотеки. Недалеко же…
Худяков выбежал из редакции «Итильской недели», не столько торопясь в библиотеку, сколько радуясь возможности слинять ненадолго из отдела при хорошей погоде, и заодно купить сигарет. Завернул за угол и увидел…
… кружок любопытствующих, становящийся все больше, и высокого милиционера во все еще летней форме, вымахавший на бровку «жигуленок», истерически всхлипывающего потного водителя, привалившегося к борту, и распростертую на асфальте фигуру в серой блузе и белых брюках. Только теперь и блуза и брюки были покрыты пятнами…
Худякову стало нехорошо. Он остановился. Как сквозь вату доносились голоса.
— Господи, кровищи-то…
— Она идет, а этот как свернет с проспекта и затормозить не успел!
— Да не я это! Не я! Чем угодно докажу! Свидетели же есть! Она раньше упала! Я и не касался ее! Может, у нее сердце больное!
— Сердце? А кровь на асфальте откуда?
— Граждане! Да не я же! Не я!
— Следствие разберется, — веско сказал милиционер.
Евгения Ремез
ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА
«Там, внизу, холодно… и темно…»
Петр стоял на мосту и смотрел в воду. А может, и не Петр вовсе, а Пит или Пьер. Важно лишь то, что произошло, произошло с человеком в знакомом ему месте в самый заурядный, правда очень жаркий, яркий день одного лета. Невыносимая духота, обитающая в крупных городах, мягкой лапой закрывала рот всякому зачем-то собравшемуся вдохнуть. Ночью снова был ураган, кто-то пропал, что-то порушилось. Зубцы Кремлевской стены снова восстанавливали все утро (или это был шпиль Эмпайр Стэйт Билдинг?) — современные мегаполисы обзавелись новым хобби в летнюю пору.
«Это только сначала больно, а потом… Ничто не гнетет, ничто не болит. Все уже было. Или будет?»
Он не сомневался ни в чем, его решение не было спонтанным, хотя что-то серьезно обдумать со вчерашнего вечера вряд ли получилось. Весь день как в тумане. Он еще не осознал до конца, как, из-за чего ему пришло это в голову, но был уверен, что именно так и надо. Его взгляд, устремившийся было за линию горизонта, скрытую многоэтажками, словно отделившись от сознания, опустился на водную гладь — и не захотел возвращаться к скучному пейзажу скучного города.
Прохладная бездна завораживала и манила. Он понимал, что если испугаться, помедлить, если передумать, то станет лишь хуже. И не только ему — всем. Он осознал это во время того урагана.
«Всем… Но кто эти все? Горстка бездельников, ничего не пытающаяся добиться в жизни. Ничего не желающая. Ни к чему не стремящаяся. Почему я… я должен за них еще и думать? — Он начал захлебываться собственными мыслями. — Стоп. Начинается… Надо успокоиться. Вода освободит. Ты уже не сможешь измениться, если решишься, но ты уже решился… Ведь так? Ты останешься таким, какой ты сейчас, в эту минуту. Хорошим».
Как же ему хотелось поверить в свою доброту, в то, что он лучше, чем все они о нем думают. Но почему-то не выходило. Петр никак не мог заглянуть в себя, подозревая: то, что он там увидит, не слишком его порадует. «…Нет. Страшно».
— Да. Решено! — почти закричал он и слегка покачнулся. Вспышка.
Голова пошла кругом. Откуда-то сзади выплыло лица… Петр всмотрелся. Призрак был похож на мать. «Бред начинается… или продолжается со вчерашнего дня…» Сбоку кто-то еще. «Я его знаю? Отец?» Казалось, мимо с невероятной скоростью проносились огненные шары, замирая на секунду, будто в невесомости, у самого носа Петра. Прошлое, быть может, уже пришло забрать его с собой?
Постепенно образы начали принимать очертания совершенно незнакомых людей, движение замедлилось. Внезапно они исчезли — кругом лишь свет, жизнь. Благодать! Петр ощутил, что стоит где-то на деревянном мостике. К нему бежит маленькая девочка. Но нет. Не к нему — к мосту. На мост. Отталкивает Петра — с середины удобнее прыгать. И ласточкой — бултых!
Казалось, этот прыжок длился вечность. И страх, холодный жгучий страх захватил Петра без остатка, с головой. Он словно прирос к перилам. Но тут малышка вынырнула и приветливо помахала ему рукой.
— Какая же у нее лучезарная улыбка! Просто необыкновенная! — Он не замечал, что мыслит вслух. — О чем это я? Господи! Что я делаю?!
Он тряхнул головой — мираж рассеялся, — поднял взгляд и посмотрел на небо. Там, в полуденной бирюзе, словно чайки, сновали голуби — коренные жители города.
— Жизнь! — И ему показалось, будто мост пошевелился. Петр вздохнул, повторяя это движение.
Ольга шла по проспекту в звенящей тишине. «Как все прекрасно! Люди, я вас всех обожаю!» Она одаривала улыбкой каждого встречного и заставляла оборачиваться даже самых мрачных прохожих. Иногда с ее уст слетали обрывки мыслей. Светлых и чистых, как ключ в лесу.