Главным стимулом в его жизни было честолюбие, желание играть важную и видную роль. Крахом явилось то, что, после смерти Великого Князя Кирилла Владимировича, его сын выразил твердую (и сколь разумную!) волю опираться на всех русских монархистов в целом, а отнюдь не специально на партию младороссов. Не будем критиковать его отца: в те годы многое из Зарубежья представлялось не так, как оно было на деле в России, и иные ошибочные лозунги могли звучать соблазнительно. Да и успех в тот момент, в эпоху entre deux guerres фашизм в разных краях Европы играл для многих антикоммунистов завораживающую роль.
Раскол младороссов показал, какие разные элементы в их рядах объединялись. Одни покатились к большевизму, другие (в общем, большинство), остались верны монархическому стягу и во время Второй мировой войны и после нее стойко боролись против красной заразы. А вот бывший глава пошел самым позорным путем. Хотя материально он и дальше устраивался неплохо, работая преподавателем в США, он не в силах был примириться с утерянным величием, и заполнял внутреннюю пустоту ложным патриотизмом, каковой из русского постепенно переходил в советский.
Перипетия его завершительного перевоплощения подробно описаны в книге Массип, которая дает и его обстоятельную биографию во всех деталях. Тут и советская Церковь сыграла свою роль, служа трамплином для перебежчика (оставившего, между прочим, жену и близких и начавшего целиком новое существование под эгидой серпа и молота).
Какой народ он любил? Чьи интересы защищал? Если он оставался искренним, – его аберрации поистине непостижимы. Но, скорее, он обманывал сам себя, прикрывая перед другими и перед самим собой двигавшие им честолюбие и материальные расчеты. Много позорного и безобразного включает эта жизнь, с 1902 по 1977 год. И не хочется нам говорить подробнее. Скажем только: пример, какому не надо следовать.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 14 августа 2010, № 2898, с. 1.
Н. Росс, «Врангель в Крыму» (Франкфурт-на-Майне, 1982)
Описание господства белых в Крыму содержит массу любопытных сведений, для многих, наверное, доселе неизвестных. Тем же, кто там тогда находился, вероятно, интересно будет их вспомнить и проверить. Книга выдержана, в общем, в бесстрастном, объективном относительно тоне. Слишком, пожалуй, суховатом, и отчасти перегруженном статистикой и цифрами для широкой публики. Восхищает широта взглядов Врангеля, неколебимого монархиста, умевшего привлекать дельных людей самых разных направлений, вплоть до эсеров и пр. Правда, не всегда они его доверие оправдывали…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 22 октября 1983 года, № 1735, с. 3.
Попытка с негодными средствами
В предисловии к своей книге «Русская литература в изгнании» Г. Струве несколько раз ставит вопрос о том, пришло ли уже время писать об эмигрантской литературе, возможно ли уже в наши дни дать какой-то законченный очерк ее развития и особенностей. Нам кажется, что в принципе, теперь, можно бы ответить на эти сомнения в утвердительной форме. Больше 35 лет – срок весьма значительный. Период между двумя войнами – целая, и притом завершенная, замкнутая до известной степени в себе, эпоха: в любой национальной европейской литературе, и точно так же и в эмигрантской. Многие из крупных зарубежных русских писателей сошли к тому же в могилу, все самые главные, «действовавшие» в этот период, и потому о них можно говорить со значительной объективностью и анализировать их творчество в полном его объеме – Бунин, Куприн, Шмелев, Краснов, Тэффи…
Также, не видим мы препятствий, чтобы разбирать и послевоенный период эмигрантской литературы. Разве во всех обстоятельных курсах любой литературы не дается всегда очерк последних по времени их фигур и событий? Конечно, это именно самая рискованная часть для автора, легко могущего ошибиться в своих оценках и прогнозах; но почти всегда и одна из самых интересных для читателя. С конца войны прошло больше десяти лет, десять лет, богатых важными происшествиями и новыми течениями для русской литературы изгнания: осветить как следует это время – более чем желательно, и это могло бы быть важной услугой для всех русских и иностранцев, интересующихся этим сюжетом.
Но, если мы считаем, что задача, которую себе поставил Г. Струве, была вполне закономерна и разумна, с тем большим огорчением должны мы констатировать, что он с ней совершенно не справился, и что его книга – неплохой образец того, как не надо писать книг по истории литературы.
Есть одно, чем книга Струве, казалось, могла бы быть, во всяком случае, полезна. В конце ее дан список писателей Зарубежья, с указаниями (увы, далеко не всегда) имени и отчества, и года рождения (и смерти для мертвых). Но самый беглый взгляд на этот список вызывает разочарование. Мы наталкиваемся на отсутствие таких имен, как Олега Ильинского, одного из наиболее талантливых поэтов из новой эмиграции, и Марии Волковой, достаточно известной и бесспорно талантливой поэтессы, из старой эмиграции. Из прозаиков отсутствуют, например, Нина Федорова[518], автор блестящей книги «Семья», одного из лучших написанных в эмиграции романов, и Ирина Сабурова, сборник новелл которой «Королевство алых башен», вполне заслуживало бы упоминания. Почему о них Струве не счел нужным вспомнить, перечисляя множество мало известных и совершенно незначительных авторов, о полной бездарности некоторых он сам говорит?
Впрочем, когда он упоминает, часто получается еще хуже. Мешать политику с искусством – вообще плохо: мешать ее с литературной критикой – из рук вон плохо. Но все-таки назовем кошку кошкой. Г. Струве пишет с сугубо левой точки зрения и излишком объективности отнюдь не страдает. При всем том (даже если мы признаем такое вторжение политики в литературу вполне допустимым), можно ли отделываться от И. Л. Солоневича несколькими строчками петита в подстрочнике? Было бы, с любой точки зрения, разумнее посветить ему обстоятельный разбор, хотя бы и резко критический… или уж, по старой левой традиции в отношении политически несозвучных, промолчать о нем вовсе.
Впрочем, что уж Солоневич. И о Шмелеве, о Краснове, о Сургучеве, Струве весьма явственно пишет и слишком мало и, главное, весьма несправедливо их недооценивая. Как не объяснить этого той же застарелой левой антипатией к писателям правого, национального лагеря эмиграции? Традиция, которую нам очень не хотелось бы видеть увековеченной.
Однако, постараемся оставить политический аспект в стороне. И то сказать, не всякий в силах освободиться от партийных мер. Хотя, зачем же тогда браться за предприятие, явно требующее беспартийности? Так или иначе, нам придется, однако, констатировать и слабость чисто художественных оценок Г. Струве.
Возьмем такой случай. Владимиру Смоленскому посвящено три странички. Казалось бы, довольно мало для одного на лучших нынешних поэтов эмиграции, одного из двух-трех, занимающих первые ряды. Может быть, зато, глубина мыслей Струве о Смоленском искупает сжатость отведенного ему пространства?
Но можно ли о Смоленском сказать, что его поэзия полна «предельного одиночества, отчаяния и пессимизма», и что «эти настроения напоминают Георгия Иванова»? Как это Струве ухитрился просмотреть религиозный характер творчества Смоленского, и все те, столь многочисленные, стихи, где христианское понимание смысла жизни противопоставлено пессимизму? И почему о стихах Смоленского, посвященных России, столь важных для его писательского лица, упомянуто лишь вскользь? Смазав мистицизм, религиозность, чуть-чуть лишь упомянув о патриотизме, Г. Струве отсылает Смоленского со словами: «Поэзия Смоленского серьезна и значительна». Верно, положим. Но нам бы все-таки хотелось хоть немного более серьезного анализа.
Только… может ли вообще Г. Струве дать подобный анализ? Страшно сказать, как кажется, что у него целиком отсутствует эстетический вкус. Его суждения, авторитетные и безапелляционные о поэзии, или вообще не обосновываются, или обоснованы на редкость неубедительно.
Несколько примеров. Свою вообще неожиданно резкую оценку Поплавского, с которой верно, многие не согласятся, Струве решает подтвердить цитатой: «В выборе слов Поплавский беспощадно неточен и небрежен… "Сюрреалист" Поплавский поражает иногда своей крайней банальностью, даже безвкусицей… в таких, например, строчках:
Этот вечер был чудно-тяжел и таинственно душен,
Отступая, заря оставляла огни в вышине…
Ты меня обвела восхитительно-медленным взглядом
И заснула, откинувшись навзничь, вернулась во сны…»
Признаемся откровенно: никакой крайней банальности и безвкусицы мы в этих сильных и ясных стихах не видим. А вот во многих изречениях Г. Струве – да. И иногда он приводит как образец сентиментального безвкусия отрывок из стихотворения Сирина:
Простим ли страданью, найдем ли звезду мы?
Анютины глазки, молитесь за нас.
Чтоб стали все люди, их чувства и думы,
Немного похожи на вас.
мы, опять-таки не находим в нем что-либо столь уж ужасное.
А вот язык самого Г. Струве… Конечно, публицистика – это не поэзия. Но все же, известную вразумительность должна же она иметь? Несколько раз мы перечитывали такую фразу: «Эту нашу теорию, "единого потока" мы смело можем противопоставить советской, которая там к тому же не в чести». Мы ее так и не поняли. Прибавим, что контекст ничем не помогает ее уразумению. Пусть читатель проверит – он ее найдет на странице 7. И таких фраз, случайно или нарочно двусмысленных и неясных, с грамматической точки зрения вряд ли защитимых, в книге много, очень много.
Не будем останавливаться на часто неприятном, желчном и недоброжелательном тоне суждений Г. Струве. Они часто кажутся несправедливыми. Это бы не беда: у каждого критика есть индивидуальные взгляды и бывают ошибки. Но именно их резкость наводит на неприятную мысль, не стоит ли уж иной раз за этим какие-либо сведения счетов? Будем надеяться, что нет.