Мы свергнули царей…
Убийцу с палачами
Избрали мы в цари!
О ужас, о позор…
О декабристах же зрелый Пушкин этих лет отозвался так: «Что же тут общего с несчастным бунтом 14 декабря, уничтоженным тремя выстрелами картечи и взятием под стражу всех заговорщиков?» (Эткинд данную фразу опускает, хотя in extenso[529] цитирует все остальные объяснения Пушкина по поводу стихотворения). Не буду разбирать ложности приводимых в рассказе интерпретаций: я это подробно сделал уже в вышеназванной статье в «Единении».
Не хочу останавливаться и на рассеянных в изобилии по «Стихам и людям» противоречиях, неточностях и передержках. Коснусь лучше своеобразных мировоззрения и жизненной философии бывшего советского профессора, явно не избавившегося от прежних своих марксистских и большевицких предрассудков.
Коснусь лучше его мировоззрения, жизненной философии. В рассказе «Кленовый лист» повествуется о декабристе князе Е. Оболенском, который в беседах с Рылеевым «ставил сложный вопрос»:
«Имеем ли мы право, как частные люди, представляющие едва заметную единицу в огромном большинстве, составляющем наше отечество, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения налагать почти насильственно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего, если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путем исторического развития?»
И Эткинд парирует, явно выражая свое мнение: «Жан-Жак Руссо, за несколько десятилетий до Оболенского предвидел подобный вопрос: "Если человек не хочет свободы", – отвечал на него Руссо – "его следует принудить быть свободным под страхом смертной казни"». Да, вот нас большевики и принудили. И мы теперь знаем, что вышло…
Далее, о том же лице, следующее: «На площади Оболенский не предавался ни сомнениям, ни колебаниям. Он был организующим центром восстания. Увидев, что граф Милорадович подъехал к солдатам и ведет с ними разговор, пытаясь убедить их сложить оружие, Оболенский подошел к нему и сказал:
– Ваше сиятельство, извольте отъехать и оставить в покое солдат, которые делают свою обязанность.
Когда же Милорадович дважды не повиновался, Оболенский взяв у солдата ружье, размахнулся и нанес графу штыком глубокую рану».
Кто же из двоих вызывает у нас уважение и симпатию? Исполняющий свой долг, жертвуя жизнью, генерал Милорадович, или мятежник Оболенский? У нас-то первый, но Эткинд, понятно, на стороне второго. О Милорадовиче вспомним заодно, что Пушкин, после того как тот заступился за него перед царем по поводу его вольнодумных стихов, писал: «Что касается графа Милорадовича, то я не знаю, увидя его, брошусь ли я к его ногам или в его объятия».
Эткинд описывает подробно, как при дискуссиях среди заговорщиков, Оболенский одобрял убийство царя и его семьи, – и негодует, зачем того сослали в Сибирь! А что делали с заговорщиками в СССР? Что с ними делали всегда в Англии? Эткинд не может не знать, но у него тут два веса и две меры.
Царь Николай Первый, даже когда действует, бесспорным образом, гуманно и благородно – для него «тиран» и «лицедей»; революционеры, – для него герои. Единственное, что он им ставит в упрек (в частности и Е. Оболенскому), это когда они раскаиваются в своих безумных поступках!
Закроем изящно изданный томик в 160 страниц, написанных не без ловкости, но политически нечестно, а исторически во многом неверно и даже невежественно. Увы, сколь незаслуженна слава, которой почтеннейший Е. Г. Эткинд пользуется в печати, особенно левой!
Впрочем, – кому что нравится…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 11 декабря 1993, № 2262, с. 2.
Е. Эткинд, «Процесс Иосифа Бродского» (Лондон, 1988)
Про эту книгу писать нелегко, ибо в ней правдивое перемешано с сомнительным, а порою и возмутительным. Начнем с того в ней, с чем нельзя не согласиться. Не так давно Б. Бровцын писал в «Нашей Стране», будто стихи Бродского не имеют ни рифм, ни размера. Вот что говорит на сей счет Эткинд:
«Во всех странах Запада поэты уже несколько десятилетий пишут верлибром – свободными, близкими к прозаической форме стихами; они считают рифмы признаком обветшалого, архаического вкуса, а уж строфическое строение стихотворений – тем более. Они – во всяком случае большинство из них – видят в понятности поэзии нечто ей, поэзии, враждебное, превращающее ее в элементарную прозу. Поэзия должна предназначаться малой группе ценителей, узкой элите, а если кто из читателей не понимает прихотливых ассоциаций или субъективных намеков поэта, – что же, тем хуже для них, для читателей. Иосиф Бродский, с этой точки зрения, – поэт несовременный, в его сочинениях преобладает вкус "ретро". Шведская Академия, в этом смысле, пошла наперекор ожиданиям; в современном мире немало заслуженных поэтов, пишущих "модерные" стихи, вроде, например, Рене Шара[530] или Ива Бонфуа[531]».
Как мы видим, Бродский именно привержен к рифме и к строфическому размеру, и упреки, сделанные ему Бровцыным, были вовсе незаслуженными. Иное дело, когда Эткинд безапелляционно заявляет, что выбор Шведской Академии не зависит-де от политики. Безусловно, зависит; не играет роли, что это обвинение выдвинуто и большевиками. Оно все равно справедливо. Пока Запад безоговорочно простирался ниц перед большевизмом, – выбрали в лауреаты Шолохова; когда немного отрезвел – шведы выбрали Солженицына. Теперь же, с целью показать, что они ничуть не сочувствуют идеям русского возрождения – выдвигается на сцену Бродский. Соответствует оно или нет действительности, – в его лице премируют левого диссидента и притом еврея.
Впрочем, утверждая его якобы аполитичность, Эткинд совершенно не прав: Бродский его целиком опровергает своими недавними грубо антирусскими выступлениями. Таким путем, несомненно, новоявленный лауреат обеспечивает себе сочувствие и шведов и – главное! – американцев: им именно это и нужно.
Переходя к основному содержанию книжки Эткинда, описанию процесса над Бродским, волей-неволей приходится судить о нем с точки зрения того, что мы знаем сейчас.
Тогда, в тех условиях, не удивительно, если ему покровительствовали три замечательных женщины: А. Ахматова, Ф. Вигдорова и Л. Чуковская. Неизвестно, что бы они о нем сказали сегодня. Из них только Чуковская еще жива, но и та от нас отделена расстоянием и Железным Занавесом (какие бы дыры в нем не образовались). Одобрили ли бы они его русофобские позиции? В отличие от них, А. Солженицын, с немалой прозорливостью, отказался примкнуть к шумной публичной кампании в его защиту. За это Эткинд его гнусными приемами лягает, – но мы уже и без того осведомлены об его нутряной ненависти к автору «Архипелага ГУЛАГ» и «Красного колеса».
Приведем для информации подлинные слова из разбираемого произведения: «Обычно в жизни встречается немало выдающихся людей – особенно в политике или литературе – которые обостряют противоречия, разъединяют несогласных, углубляют раскол между воюющими странами, к их числу в России последних десятилетий относятся Ленин и Солженицын. Фрида Вигдорова относилась к противоположному лагерю, она соединяла несогласных…»
Ничего себе сравнение! Солженицын, оказывается, похож на Ленина! Разве что – масштабом, полагаем мы. Противопоставление же его Вигдоровой, – и вовсе вымученное. О ней, кстати, Эткинд трактует со странными умолчаниями, не называя лучших ее книг, как «Черниговка» и оставляя нас в неизвестности, почему же ее биографию, написанную Л. Чуковской, нельзя опубликовать за рубежом, – если уж в СССР тому противится цензура.
Что до самого суда над Бродским, тут двух мнений быть не может: он был безобразной комедией и явным беззаконием. В отличие от Эткинда, который осуждает только применение указа о тунеядцах к интеллигенции, мы считаем, что преследовать и наказывать можно только за преступления, а не за бедность, безработность или отсутствие положения в обществе.
Надо констатировать, что у Эткинда налицо курьезная манера хвалить своих кумиров и протеже; часто он их делает, в наших глазах, как раз малопривлекательными. Вот, к примеру, что он восторженно сообщает о Пастернаке: «Автор революционных поэм ("Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт"), даже панегирика Ленину ("Высокая болезнь")». Вроде бы гордиться тут нечем!
Бродского же он в таких выражениях противополагает одному из его гонителей, А. Прокофьеву[532], в те годы председателя Союза Писателей: «Ненависть Александра Прокофьева к Иосифу Бродскому совершенно понятна – могло ли быть иначе? Деревенский парень, рыбак, – против городского интеллигента; малограмотный, хотя и одаренный мужик – против рафинированного эстета, выросшего на английских метафизических поэтах; русский, до кончика ногтей русский балагур – против еврея, да еще к тому же еврея-космополита, бесконечно далекого от деревенских народно-песенных мелодий».
Почитаешь, – и невольно начинаешь сочувствовать Прокофьеву, а не Бродскому! Хотя в качестве советского чиновника от литературы, роль первого по отношению ко второму и являлась, бесспорно, некрасивой.
Немного противно тоже, когда в союзники себе Эткинд привлекает «известного французского поэта, давнего члена компартии Франции Шарля Добжинского». Признаемся, – о таковом поэте не слыхали; но, что бы там ни было, – а от таких лучше подальше!
Недоумение вызывает ссылка автора книжки на мультанский процесс. Село, жителей которого в 1892 году обвиняли в совершении человеческой жертвы, называлось не Мультан, а Мултан.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 6 мая 1989, № 2022, с. 2.
А. Опульский, «Вокруг имени Льва Толстого» (Сан-Франциско, 1981)
Вокруг этого имени в эмиграции периодически вспыхивают горячие споры. Так и я, не будучи специалистом по Толстому, был однажды втянут в полемику о нем с Л. Пожарским. Поэтому не приходится сомневаться в актуальности разбираемой книги.