Она, впрочем, в принципе посвящена не столько самому Толстому, его взглядам и художественным приемам, сколько описанию состояния исследовательской о нем работы в СССР. Каковую задачу живые и интересные очерки Опульского[533] (частично появлявшиеся уже в различных зарубежных журналах, – «Грани», «Новый Журнал») выполняет блестящим образом.
Иногда, однако, автор выходит за пределы вопроса и касается непосредственно личности и творчества Льва Николаевича. Например, он решительно – и справедливо! – берет под защиту его жену, Софью Андреевну: «Неужели нам, слишком хорошо знающим, что произошло с Россией через какие-нибудь семь лет после смерти Толстого, следует славословить его ошибки и порочить память той, которая, несмотря на свою любовь к мужу, не пошла за ним, когда он заблудился!?»
Под пером Опульского изображение Толстовского музея в Ясной Поляне и портреты деятелей и сотрудников сего храма толстоведения принимают увлекательный характер даже для далеких от предмета читателей; он умеет рассмотрение частных и, казалось бы, второстепенных вопросов, вроде отношения Толстого к фотографии и к кинематографу или детали его переписки с Н. Н. Страховым[534], превратить в трактовку важных и значительных проблем.
Особо отметим показ судеб зарубежных совпатриотов, имевших глупость вернуться в Советский Союз, как скульптор Эрьзя[535] или бывший секретарь Толстого В. Ф. Булгаков[536]: их жестокого разочарования и раскаяния в своих ошибках.
Трудно понять (хотя Опульский с их же слов объясняет), какая наивность могла побудить Степана Димитриевича Нефедова, избравшего своим артистическим псевдонимом имя Эрьзя, поехать в СССР, где он, вместо славы и признания нашел нищенское существование и унижения, или почему живший в Чехословакии толстовец Булгаков уверовал в коммунизм. Но ведь все мы знаем подобные случаи, имевшие место в годы совпатриотического угара после окончания Второй мировой войны, да, бывало, и гораздо позже…
Сам Эрьзя резюмировал, в разговоре с Опульским, происшедшее с ним так: «Обманули меня, старого дурака, и вся недолга… Поверил коммунистам, подонкам, разбойникам, людям без стыда и совести».
Можно пожалеть, что автор сравнительно мало рассказывает о внучке великого писателя, С. А. Толстой-Есениной; те подробности, которые он приводит, в высшей степени любопытны.
В целом, данный небольшой томик в 170 страниц ценен от начала до конца и содержит превосходно изложенные материалы из первых рук; наблюдения очевидца, сопровождаемые притом редкими фотографиями.
Мы упоминали когда-то прежде про написанную в ином ключе работу Э. Бройде о Чехове. Общее с нею у книги Опульского то, что они обе являются драгоценным вкладом в пересмотр истории русской литературы, необходимость коего назрела давно. Пожелаем им, и другим, кто трудится или будет трудиться на этой ниве, успеха!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 15 октября 1983, № 1734, с. 3.
Чехов по-новому
Замечательная книга Э. Бройде «Чехов» (Франкфурт-на-Майне, 1980) представляет собою ценный, веский камень на фундамент здания истории русской и мировой литературы, которое послебольшевицкая Россия обязана будет, начиная с основы, возвести и, без сомнения, с творческой радостью, хотя и не без труда, воздвигнет. В самом деле: ведь придется пересмотреть и переделать все! В советский период литературная критика целиком лгала: иные из его деятелей, допустим, и с удовольствием, а большинство – со скрежетом зубовным. Да и в прошлом (не говоря уже о современных нам явлениях) наша критика во многом шла ложными путями еще со времен Белинского. Кое-что сделано в эмиграции; но увы! и тут часто следовали прежним канонам, а то и прибавляли к ним свои ошибки в виде капризных фантазий всяких Адамовичей и Вейдле, Ивасков и Филипповых.
Бройде сумел совершенно по-новому, в свете нашего постреволюционного опыта, прочесть Чехова и увидеть в нем то, что не видел до сих пор никто (или разве что редкими смутными проблесками). Освобожденный из-под спуда лжетолкований, Антон Павлович предстает как защитник старой России, символизируемой в образе Вишневого сада, как борец против воцарившейся в его эпоху «прогрессивной» идеологии, как принципиальный противник революции и главное, – как гениальный провидец надвигавшегося на нашу родину тоталитарного ада, в тот момент еще отвратимого, и к отпору которому он и призывал.
Тут можно поставить себе вопрос: не вкладывает ли исследователь в уста Чехова чувства и прозрения, каких у того не было, понимание событий, свойственное нам, но не людям конца прошлого и начала теперешнего веков? В ответ нужно сказать две вещи:
1) свои тезисы Э. Бройде великолепно и убедительно аргументирует, так что и возражать ему очень трудно;
2) оно, пожалуй, и не столь уж важно, в какой мере сам Чехов сознавал смысл своего творчества; пророки (и тут к месту будет вспомнить глубокие, мудрые слова И. Л. Солоневича об извечно пророческом характере русской литературы) вещают вдохновляемые свыше и не обязательно с ясностью отдают себе отчет в предрекаемом ими миру. Предсказанное же Чеховым осуществилось с полной точностью; и уж здесь-то Бройде, несомненно, совершенно прав!
Вырублен дотла оказался пленительный Сад русских традиций и быта; погибли святые подвижники истины, будь они архиереи или благородные, жертвенные интеллигенты; и прочно установилась на просторах нашей страны, на десятилетия, кошмарная палата № 6, куда загоняют все живое и умное тупые, остервенелые унтеры Пришибеевы от компартии и жуткие марксистские человеки в футлярах.
Тонко и метко указывает Бройде (как будто, первым; впрочем, почти все у него есть открытие неведомых доселе земель и горизонтов), что для царской-то России типы и факты, нарисованные Чеховым, являлись редчайшими, почти невозможными исключениями: но как прогноз, как предостережение о грядущем, – они суть поразительные прорицания предстоящего.
Чтобы читатель мог оценить разбираемую нами первоклассную и выдающуюся литературоведческую работу, лучшее бы средство было – привести из нее изобильные цитаты. Но воздержимся, и вместо того посоветуем каждому ее прочесть: уж верно, жалеть не будет!
Для составления такого труда требовались, конечно, талант и эрудиция, каковыми автора Бог щедро и одарил. Но играет роль и другое: это сочинение правдивое, глубокое и добросовестное. И, как награда за то, за высоту поставленной себе цели, удалось Бройде дать нам произведение, полное гармонии, изложенное всюду простым и прекрасным – безо всяких наукообразных и невразумительных терминов или претенциозных неологизмов – языком, вспыхивающее то и дело огоньками остроумия и пересыпанное увлекательными догадками и интересными, значительными наблюдениями.
Ну как тут станешь выписывать выдержки! Пришлось бы переписывать страницами сплошь. Отметим один пункт: если мы согласимся с тезисами автора, то придется Чехова впредь перенести в совсем иной стан, чем пока принято. Его место тогда не где-то рядом с Горьким с одной стороны и Салтыковым-Щедриным с другой, а около Достоевского и – еще бoлee неожиданно! – А. К. Толстого, тоже сражавшегося с нигилизмом, во имя красоты и правды; не в лагере разрушителей, а среди трезвых и широко мыслящих консерваторов.
Одну фразу из рецензируемой книги, с полным одобрением и сочувствием, все же приведем, в заключение нашей статьи: «Возрождение немыслимо без культуры, символом которой является Чехов, Толстой, Достоевский…»
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 9 и 16 января 1981, № 1610, 1611, с. 1.
Homo mugiens[537]
Не имей сто рублей, а имей сто друзей! В разных печатных органах, и даже в разных странах, но хором, Э. М. Райс[538] и В. В. Вейдле тянут свою версию песенки Дездемоны на новый лад:
Ах, пойте мне Иваска, Иваска, Иваска, Ивас… Райс даже указывает нам прямо: «Одним из наиболее вероятных обвинителей зарубежной поэзии может стать Ю. П. Иваск».
Понятно, и сам Ю. П. Иваск, молодой, но подающий неограниченные надежды критик (кроме того, что поэт), не скупится на похвалы и комплименты по адресу своих маститых коллег. Как же иначе?
Чтобы убедиться в том, как высоко эмигрантская критика ценит выдающиеся заслуги Иваска, нам довольно проглядеть компетентный справочник, сборник под редакцией Н. П. Полторацкого[539] «Русская литература в эмиграции» (Питтсбург, 1972). Мы увидим, что там Ю. П. Иваск упоминается 17 раз. Менее часто, чем Бунин и Алданов (надо же и честь знать!). Но зато И. Елагин назван только 10 раз, О. Ильинский и Д. Кленовский – по 6 раз каждый, О. Анстей[540] и Л. Алексеева[541] – по 5; а многие талантливые и любимые публикой поэты и вообще ни разу. Есть там и критическая статья самого Ю. П. Иваска – о поэтах старой эмиграции… Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Мы бы все простили: если бы только Иваск не говорил о Лермонтове…
Если бы спросить мнение читающей публики, она бы, верно, возопила, что Ильинский, Елагин, Кленовский, Анстей, Алексеева, – бесспорно более значительные величины, чем Иваск. Но публику в таких делах не принято спрашивать. Это в древности так глупо говорили: Vox populi – Vox Dei[542]. Теперь же, мы все это изменили. В вопросах искусства важно мнение критиков, и только их одних. А в данном случае критики находятся в полном согласии. Так как же можно с ними спорить?
Конечно, и прежде бывало, что критики лучше понимали дело чем читатели; например, нам трудно понять успех, который когда-то имел по всей России пустой и напыщенный Бенедиктов