[543], пока Белинский его не развенчал. Но Белинский, при всех своих политических заблуждениях, имел хороший вкус; нынешние же наши критики, увы! без оного вполне обходятся, поелику природа им его не дала.
Однако, если воспевать Ю. П. Иваска можно и должно, – согласно правилу utili miscere dulce[544], – то вот петь его в буквальном смысле слова было бы довольно-таки затруднительно. Это таких старомодных поэтов, как Есенин, Некрасов, А. К. Толстой, Пушкин с Лермонтовым петь было просто, ибо их стихи сама музыка. А у Иваска, например, рифмы по большей части такие: дуэли – дали, радений – рыданий, сплетни – лютни, и даже Бахом – блохам (!). Запоешь – споткнешься…
По мнению Райса, это – ассонансы. Да ничуточки! Ассонанс есть неполная рифма, где налицо соответствие одних гласных, а согласные не принимаются в расчет. Вот как у Пушкина в выброшенной сцене из «Бориса Годунова»: житье – одно, колокол – бегом.
Такие же комбинации, как здесь, это, наоборот, – диссонансы или, точнее говоря, дикая какофония. Да, бывает подобное и у Блока (розах – ризах), у Цветаевой. Но большие поэты даже и сомнительные приемы употребляют, как правило, кстати, не скатываясь в крайнюю безвкусицу. А у поэтов… не столь больших, именно это последнее и получается. Quod licet Jovi, non licet bovi[545].
Кто-нибудь, пожалуй, удивится: «Да что это вы нынче, батенька, все так и шпарите по-латыни?!» А это потому, что ведь Иваск-то – завзятый латинист; он даже свой главный опус, исполинских размеров поэму, напечатанную в «Возрождении», – №№ 240, 241, 242… – озаглавил «Homo ludens[546]»; кстати, в этом произведении, название – почти что единственное, что можно понять; дальше идет вполне невразумительная игра ума. Ну вот и надо показать, что и мы тоже – не вовсе лаптем щи хлебаем.
Перечисленные выше «рифмы» Райс комментирует так: «Читатель без сомнения сам заметил остроту и хищную точность этих якобы небрежных созвучий», – каемся, мы не заметили! – «тем более, что у Иваска есть немало редкостных рифм: рая ли – простираю я». А вот это, на деле, как раз не рифма, а ассонанс; притом же и весьма неточный.
Зато согласимся, mutatis mutandis[547], со словами Райса, что у Иваска: «Бывает и заумь: немизна, рококошна, раеутрый». Заумь тут, пожалуй, все же не совсем то слово, что нужно. Не лучше ли бы звучало: задурь?
Если у кого наша статья вызовет желание ознакомиться ближе с творчеством Иваска, считаем долгом честно предупредить, что на этом пути встретятся серьезные препятствия. Передадим опять слово Райсу, которому и книги в руки: «Потому что автор – подлинный до мозга костей интеллигент, эрудиция в его стихах не утомляет, она естественна и уместна, даже если для понятности текста необходимы бывают примечания».
Это ведь как сказать… Специалиста по литературоведению Э. М. Райса может быть эрудиция его протеже Иваска совсем не утомляет, и даже вызывает у него приятные эмоции.
Но сколько-нибудь обыкновенный читатель не исключено, что и устанет читать стихи, обложившись словарями и справочниками, – которые ведь не всегда и достать-то можно, по условиям нашего нелегкого эмигрантского бытия.
А без оных не обойтись никак. Ибо, как с восторгом уточняет Райс о своем любимце: «И кого он только не перечисляет в своих стихах! Тут и Феофан Грек, и аорист, и Пиндар, и Мандельштам, и Херберт, и Гельдерлин, и Бриндизи, и Андрей Критский[548], и Сурбаран[549], и Дюрер, всех не перечесть». Да и не надо! И то хочется воскликнуть, как дуэнья из «Сирано де Бержерака» Ростана:
Ах, сударь! Даже слишком…
Но только данный список, хотя и свидетельствует о неумеренной и неудобоваримой эрудиции и автора, и критика, все же у нас вызывает некоторые недоумения.
Например, аорист, сколько нам известно, это ведь вовсе не личность, а только грамматическая форма глагола? Так зачем же он, собственно, попал в список поэтов, художников и святых? Да и Бриндизи, это, вроде бы, город? Для тех, кто стал бы искать в энциклопедиях Хельдерлина и Сурбарана, поясним, на всякий случай, что по-русски они называются Гельдерлин и Зурбаран. О Херберте (sic!) говорить не будем, полагая, что он никому и не нужен.
Впрочем, ученость Иваска и без помощи Райса не ускользнула бы от нашего внимания:
Зашумело море Омира
И уединенная лира
Застонала: Сапфо, Катулл.
Вот как мы умеем… Не только Омира вместо Гомера, а еще и Сапфо вместо Сафо! Сие последнее немножко и чересчур; возможно, что древние греки произносили Сапхо, но уж Сапфо – никоим образом. Так – если вообще – могут произносить только немцы. А с чего бы средиземноморская лира стала стонать по-немецки?! Разве что ей уж очень туго пришлось…
Райс нам объясняет, что эрудит и философ Иваск не занимается такой ерундой, как простые и вечные человеческие чувства, «любовные жалобы или сожаления об уходящей юности».
Нет, он вместо того трактует проблемы эзотерической мудрости:
Канат образует угол,
А истина мира – сфера…
ну тех адептов, которые не поленятся следовать за ним по жутковатым путям, где
Улицы узки, подъемы круты,
Рыбно-тухло, весело-легко
приводит вот к каким продуманным и глубоким заключениям:
Ты не бойся Святого Духа,
Время – выжившая старуха
Смерти нету, а что же есть?
Что угодно – кашка – ромашка
И застиранная рубашка,
Ветерок откуда невесть…
Не знаем, зачем Иваск поминает всуе Святого Духа, хотя и правда, что хочется порою от души сказать ему и его поклонникам: да побойтесь вы Бога!
Вот В. Вейдле с умилением констатирует, что, напечатав в «Возрождении» свою поэму, Иваск «сразу и повысил литературный уровень этого журнала, который до сих пор, надо сказать, даже и учитывая нынешнюю скудость, оставлял желать лучшего».
Между тем, мы позволили себе справиться у читателей журнала, спросили десятка два человек (включая многих литераторов и двух небезызвестных поэтов), что они думают о творении Иваска. Общий ответ был: «Нудно», – «Невозможно читать», – «Я больше не читаю» или, – самое снисходительное: «Новая поэзия… теперь это в моде… мне лично и непонятно, и совершенно не нравится».
Проникнутый сознанием своего жреческого служения музам горделивый авгур Вейдле особенно и не удивится надо полагать: его сердце исполнено презрением к непосвященным, неспособным оценить «невычисляемое совершенство» истинной поэзии. Он даже заранее, не без издевательства, советует этой ординарной и непонятливой публике попросить у Иваска «новых примечаний, сверх уже имеющихся».
Да, и в самом деле, желательны бы подробные примечания, а то и перевод. Потому что вот возьмем наудачу кусочек:
Большой. Босой. Разорвана рубашка:
Из «Капитанской дочки» Пугачев.
Волк: у! А я не вроде ли барашка…
(Не песенка, а блеянье без слов)
– Что, испужался? Нежная издевка
(Уже намыливается веревка…
Россию разыграю, проиграв:
Увы, едва четырнадцатилетья —
Москвы и подмосковий четырех…
Не прошлое, вневременное ведь я
В игру: огромный выдох, а не вздох).
Если читатели нам пояснят, про что это все? – мы примем с сердечной благодарностью. А так, честно сказать, из сумбурного потока фраз, нас пленяет одна только строчка:
Не песенка, а блеянье без слов.
Ее бы поставить эпиграфом к грядущему полному собранию сочинений Иваска!
Закончим таким рассуждением Райса об Иваске: «Он доказал, до сих пор, свою способность не только к обогащению своего опыта, но и к самым неожиданным метаморфозам. От поэзии иного и не требуется».
Как странно! А мы так думали, что требуется еще и многое другое…
«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 8 марта 1974, № 7924, с. 3.
Новый Вигель
О своем современнике и знакомом, Ф. Ф. Вигеле (оставившем любопытные мемуары), Пушкин отметил в дневнике: «Его разговор… занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложестве». Как не вспомнить эту характеристику, читая сочинения Ю. Иваска (который, где только не пишет…)?
Исследования его (правда, не столь занимательные и дельные, как беседы Вигеля) словно бы и трактуют о русской литературе (ничего важного в изучение ее не внося), но в сущности сплошь и без изъятия посвящена теме, которую бы можно сформулировать следующим образом: «Противоестественный элемент в жизни русских писателей».
Почва не слишком благодарная: извращенцев среди наших больших мастеров слова, слава Богу, не имелось вовсе; подозрительные или уличенные в гнусных пороках – все относятся ко второму сорту. Нужно ли копаться в их несчастии и позоре – вопрос: хотя и нельзя отказать литературоведу в праве разбирать любой аспект их существования, при условии, чтобы – честно.
Попытки же Иваска набросить тень на Леонтьева и Цветаеву, а некоторых его коллег, профессоров американского производства, даже на Гоголя и Есенина, – целиком и полностью лишены основания, из пальца высосаны, и потому представляют собою, если не злонамеренную клевету, то, по меньшей мере, праздные фантазии.
Итак, оставим в жертву ученым профессионалам или лицам, эмоционально интересующимся проблемами однополой любви, Кузмина и Клюева, коих защищать невозможно, но попросим их держать руки прочь от тех, кто составляет подлинную славу нашей культуры.