Большинство представленных здесь работ выражает старое и зловредное противопоставление западной и восточной культуры. Зачем русским не свойственны либертинаж[568] и gauloiserie[569]? Зачем их развитие миновало расцветшие в Европе порнографию и эротику?
В поисках виновного составители обрушиваются на православную Церковь, традиции, национальный характер.
Но, между прочим, и западные христианские Церкви, как и государственные учреждения, и народные традиции, до совсем недавних времен строго осуждали разврат вообще, а противоестественный – наипаче! В частности, за педерастию полагалось сожжение на костре…
Пускают участники сборника в ход и иные приемы, тоже отнюдь не новые. Выкапываются свидетельства иностранцев о допетровской России, из коих мы узнаем, что любую русскую женщину можно иметь за очень дешевую цену.
Нет нужды опровергать явную ложь, то же самое неблагожелательные иностранцы неизменно говорят о женщинах любой страны, куда попадают. От русских старых эмигрантов (особенно от не шибко культурных) мы не раз слышали такие именно отзывы о француженках, немках, англичанках.
Курьезно, откуда эти путешественники берут слухи о наличии будто бы в России общих бань для двух полов? Сколько нам известно, такой обычай существует, в пределах Европы, только в Финляндии (где нельзя сказать, чтобы нравы были очень распущенные…). Русские же, вплоть до наших дней, и тем более в прежние годы, когда с такими явлениями сталкиваются, изумляются и даже возмущаются.
Некоторые работы, здесь же, предлагают нам ядовитый разбор подсоветской литературы, которая того, конечно, и заслуживает. Жаль лишь, что эти издевательства часто превращаются в глумление не над режимом, а над страною и народом.
Многие участники сборника употребляют сугубо научный язык, доходя до почти комического педантизма; читать их произведения порою нестерпимо скучно. И всегда – противно! Более того, от посредственной и в сущности ничтожной книжки отчетливо пахнет серой; в ней ощущается дыхание Сатаны. Прославление чуждых природе пороков всегда ведь было исторически связано с поклонением нечистой силе…
Во всяком случае, как бы мужеложники и лесбиянки ни воспевали свои уродливые склонности, для нормальных людей, составляющих огромное большинство человечества, они все останутся либо личностями, пораженными позорным недугом, либо искателями худших форм разврата.
Возникновение болезни эйдс, вероятно, сильно сократит их число; и уже привело к гораздо более, чем прежде, враждебному к ним отношению широкой публики. Вспышки их пропаганды, в сферу каковой входит разобранная нами книжка, составляют, скорее всего, вспышки угасающего огня.
«Голос зарубежья» (Мюнхен), март 1993, № 68, с. 24–25.
Затмение солнца
Само по себе, казалось бы, очень похвально, если русский эмигрантский писатель, пишущий преимущественно по-французски, выпускает в свет биографию святого и равноапостольного киевского князя, просветителя нашей земли. Но некоторые сомнения внушает нам уже самое название роскошно изданной книги Владимира Волкова: «Vladimir, le soleil rouge» (Париж, 1981). Традиционный и общепринятый, а главное точный и правильный перевод прозвища «Красное Солнышко» есть «Beau Soleil», что мы и находим во всех французских курсах истории России.
В самом деле, красный на старорусском языке означало ведь «прекрасный». Красна девица не есть «алая» или «пурпурная» девушка, девушка с розовыми щеками или в платье из кумача: нет, это выражение значит девица-краса, или, на более современный лад, «прелестная, очаровательная девушка»; равно как и Красная площадь была «красивая» площадь, а не, скажем, мощеная кирпичом или гранитом. Имя нашему национальному герою, о котором Волков справедливо отмечает, что он – наш король Артур и наш Карл Великий, было, без сомнения, дано сперва дружиной и затем принято народом как раз в смысле «могучий и великодушный государь, проливающий на всех милости, подобно солнцу». Аналогия же с красным по цвету солнцем тут особенно неуместна, поскольку солнце красным бывает зимой, когда оно, именно, и не греет!
Конечно, важно не название, а суть: передача и оценка исторических событий. Тут тоже возникает известное разочарование: автор почти всюду не говорит ни наивным, но пленительным языком летописей (хотя на них и базируемся в своем рассказе), ни серьезным деловым языком историка.
Вместо того, он избрал себе какой-то игривый, иронический слог a la Voltaire (впрочем, без очарования этого талантливого стилиста), словно бы он трактовал о готтентотах, на коих смотрит свысока… А ведь смешного ничего нету в нравах иной, пусть нам и не всегда понятной эпохи; и наша будет наверняка потомкам забавна своим языком и мышлением!
Утомляет несколько и эрудиция автора (похоже, не столь уж и глубокая; но все время нам назойливо показываемая): он на каждом шагу цитирует то Пушкина, то Достоевского, то Льва Толстого, то даже Бердяева или С. Булгакова, и часто безо всякой нужды (когда же А. К. Толстого или былины, то это, по крайней мере, более или менее кстати).
Русскому читателю эти 400 страниц (с иллюстрациями, примечаниями и библиографией) дают довольно мало: даже средний интеллигент, нормально, все это знает. Французам, вероятно, содержание будет ново: но во вполне ли подходящем тоне оно подано?
В остальном, направление автора надо признать благонамеренным: он крепко ругает большевиков, противопоставляя Владимира Святославича Владимиру Ильичу, как Владимира Святого Владимиру Окаянному; указывает заслуги Рюрикова рода в создании объединенного и централизованного государства и, главное, важность и положительный характер принятия Русью православия.
Как мы сказали выше, повествование в основном построено на летописях; то, что приводится из свидетельств арабских историков или скандинавских саг, – второстепенно и частью сомнительно. Если бы этот элемент исключить, ничего бы в книге существенно не изменилось.
Остается вопрос, насколько автор сумел проникнуть в дух, чувства и мысли своего героя? И здесь, по правде говоря, у нас создается неуверенность: могучие страсти далекой, но родной нам страны, выросшие из почвы нашей своеобразной и ни с чем не сходной отчизны, переложенные не только на язык, но и на понятия современной буржуазной Франции, мельчают и бледнеют…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 2 апреля 1982, № 1666, с. 2.
А. Краснов-Левитин, «Два писателя» (Париж, 1983)
Речь идет об А. Солженицыне и о В. Максимове. Первого Левитин злобно атакует и издевательски именует Исаич (по аналогии с Ильич?); особо его раздражает вычитанная в «Пире победителей» мысль: «Октябрьская революция была навязана русскому народу». Он-то упорно доказывает, что революцию сделал народ, а борьбу с большевизмом надо вести непременно по эсеровской программе. И стоит Солженицыну процитировать (по поводу лагерных мятежей) ставшую поговоркой фразу: «В борьбе обретешь ты право свое!», как он его с маху зачисляет в эсеры, пусть и бессознательные. Смешновато, что свой до крайности тенденциозный разбор Левитин характеризует как «добросовестный и беспристрастный»! Насколько же плохо он сам себя понимает! Добросовестно и беспристрастно он вообще не пишет никогда; по натуре неспособен писать.
Например, Солженицын объективно отмечает в «Архипелаге Гулаг», что среди заключенных, ведших себя достойно, порою и героически, попадались разные люди: социалисты, а иногда и оппозиционные коммунисты, наравне с верующими и с убежденными контрреволюционерами. Левитин же правду старается использовать нечестно, представляя дело так, будто только левые проявляли мужество и стойкость. Кого он рассчитывает обмануть? Тех, кто сам читал Солженицына, – их ведь не удастся!
Максимова он уж прямо гнет под марксиста. Что не очень верно, – в том, что касается художественного творчества этого последнего. Там, наоборот, легко обнаружить сочувствие белогвардейцам и даже монархистам: вымышленному Бобошко и реальным Колчаку, Краснову и Шкуро. За что, скажем со своей точки зрения, Максимову многие грехи простятся! Зато вполне прав Левитин в своей придирчивой критике описаний у Максимова жизни в монастыре, религиозных обрядов, уставов православного быта; о тех тот, действительно, высказывается совершенно не компетентно. В целом же отметим: Левитин, как правило, Максимова хвалит за его недостатки, и ругает за его достоинства (которых не понимает).
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 2 июля 1983, № 1719, с. 2.
М. Геллер, «Александр Солженицын» (Лондон, 1989)
Автор нам предлагает свой вариант Солженицына. Мы видели уже несколько других: Доры Штурман, Марии Шнеерсон. В чем особенности данного? Геллер Солженицына любит, и оценивает высоко, без обиняков называя его великим писателем. Но вот, насколько он его понимает, – дело совсем иное.
В большую заслугу исследователю поставим его трезвый отзыв об отношении Запада к концлагерям (а тем самым – и к сталинизму в целом):
«Эта Европа, этот мир – не верили в существование советских концентрационных лагерей, бывших неотъемлемой частью СССР, Европы и всего мира. Не верили, ибо правда о них казалась слишком чудовищной, размеры лагерей, число заключенных – невероятным. Не верили, ибо правда о лагерной империи оказалась несовместимой с идеалами, провозглашенными "первым в мире социалистическим государством". Не верили первым свидетельствам – начала 20-х годов – ибо это были свидетельства врагов революции, эмигрантов. Не верили свидетельствам 30-х годов – ибо в это время появились и гитлеровские концлагеря, а защитники Советского Союза упорно твердили: тот, кто говорит о Соловках, тем самым одобряет Бухенвальд; только тот имеет право говорить правду о нацистских зверствах, кто молчит о сталинских преступлениях. После окончания Второй мировой войны разоблачение советских лагерей истребления отождествлялось с клеветой на доблестного союзника, на победителя