Сталкиваясь с явлениями как гомосексуализм и наркомания (и зря Аксенов пытается преуменьшить статистические данные: факты, – в частности, катастрофическое развитие эйдс, – показывают обратное), он испытывает сперва свойственное нормальному человеку отвращение; но спешит – как въелись ему в мозги левые клише! – сразу же выразить свое сочувствие извращенцам. И пускает заодно в ход весьма маловероятную гипотезу: это-де из Третьего Мира, с Востока, идут в здоровые и чистые Соединенные Штаты всяческие пороки и пакости. Ах, не наоборот ли?
Крайне неприятны его рассуждения о негритянской проблеме. Не только ее в России нет, но расизм и чужд нашему духу. Он же успел проникнуться комплексом вины перед черными, присущим известной части белых янки, и хочет нам те же переживания во что бы то ни стало навязать.
Прямо-таки комично выглядит его упоение сытостью и материальным комфортом. В больших магазинах можно купить любую снедь! – восхищается он. Да разве, – только в США? То же, более или менее, везде в свободном мире, на Западе и Востоке (вот где социализм, там музыка не та). Тем более, что в анализ цен и заработков наш писатель не входит; вероятно, не все и не всем так уж легко и доступно. А комфорт… лифт, мусоросжигатель, холодильник… но, выясняется, когда они выходят из строя (что случается нередко), – месяцами не добиться, чтобы починили.
Да, и по правде сказать, по русскому счету еда, удобства, – не главное в жизни. Нравится еще Аксенову неравенство (отчасти, вероятно, потому, что он-то попал в категорию привилегированных, нужды не видел и не предвидит). Если бы, допустим, речь шла о некой аристократии с подлинно высокой культурой… но американские миллионеры духовно ничем не выше дворников и грузчиков.
Взвинчивая себя все больше, автор восклицает под конец своего опуса: «Будь я молод, я бы записался сейчас в американскую морскую пехоту». Дело как раз в том, что сейчас, мало кому из нас такое захочется. Хотелось, пожалуй, пока Америка воевала во Вьетнаме. Однако, последующий непоправимый позор ее капитуляции такую охоту радикально отбил. Аксенов сию катастрофу (замолчать-то немыслимо…) затушевывает. Мол, это было внутреннее поражение. То-то и страшно; как гласит грузинская пословица: «Все крепости падают изнутри».
Насчет же более близкого во времени «Уотергейтского дела», Аксенов признает: «Последствия этой кампании оказались более чем трагическими. Кризис института американского президентства привел к установлению тоталитаризма в нескольких странах Азии и Африки, к уничтожению красными трех миллионов камбоджийцев, к глобальному падению авторитета демократии». И делает вдруг потрясающий вывод: все это содействовало «укреплению американской демократии!» Поистине – Пиррова победа; еще одна такая, и…
Несколько страниц посвящено вовсе пустой проблеме (в коей, как ни странно, плутают и другие новейшие: кого считать правыми, кого левыми? Почему бы не взять за базу при отсчете отношение к коммунизму? Кто за него, тот левый; кто против – правый (маоисты не в счет, ибо сами суть – вид коммунистов). К несчастью, левые диссиденты в СССР внесли непоправимую терминологическую путаницу в простой по сути вопрос.
Итак, в целом, мы убедились: друзья для Аксенова – американцы (и еще его же компашка бывших диссидентов); и особенно – американские слависты, каковых он до небес и превозносит. Ну, реальные-то достижения оных славистов не столь уж и велики; но – молчок: не будем в спор ввязываться! Спросим себя лучше: а кто же его враги?
Одни, с большим накалом, – довоенные эмигранты. Подумать: группа старых эмигрантов отказалась служить молебен за Сахарова! А, между прочим, умно ведь сделали: Андрей Димитриевич и без нас сумел подружиться с Горбачевым и воспеть гимн «гласности»; да он же, кстати сказать, и неверующий. Хуже того: отсталые эти люди не умеют ценить авангардизм, включая и творения самого Аксенова! К примеру, о второй эмиграции он не собирался говорить (в его кругу твердо принято делать вид, что ее нет и не было), а сорвалось, не выдержал! Нашлась женщина из наших, которая посмела выразить неодобрение его языку (в частности, какому-то его детальному описанию геморроидальных шишек); такого ведь не стерпишь! Ну и дается за то ее шаржированный и явно фальшивый, проникнутый злостью, портрет.
Другой предмет ненависти г-на Аксенова – выдвигающиеся теперь на первый план в борьбе с большевизмом подсоветские писатели, которых заграничные иуды окрестили национал-большевиками, и для которых он самостоятельно изобрел кличку нацболы. Первым делом шельмует он поэта С. Куняева, – имя уже нам знакомое по мужественным выступлениям в защиту памятников родной старины.
Мы коснулись было выше языка Аксенова. Что о нем скажешь? Основное в нем – пересыпанность грязными словами и неприличными образами (нередко притянутыми совсем без нужды). Ну… кому что нравится!
Образовательный уровень вчера подсоветского, а ныне североамериканского мэтра невысок. К примеру, толкует он про остров Анталью. Из контекста выясняется, что под сим именем скрывается Антигуа (не совсем то же…). Креольский диалект антильских владений Голландии на деле называется не «папальяменто», а «папиаменто». Но всего удивительнее: он, видимо, думает, что категория грамматического рода наличествует только в русском, да разве что иных славянских языках! Не вполне так: есть она и во всех романских, в немецком, в греческом… словом, почти повсюду в Европе; английский язык со своим средним родом для неодушевленных и абстрактных предметов является, напротив, исключением.
В остальном, достойно поощрения, что Аксенов пишет Виргиния, а не Вирджиния, Мичиган, а не Мишигэн, и даже Тифлис, а не Тбилиси. Увы, рядом мы наталкиваемся на Джорджию вместо Георгии и на совсем уж нелепое Рейген вместо Рейган.
В заключение, вернемся на миг к заглавию разобранного нами произведения. Его бы по праву можно наименовать, вслед за Прустом: «В поисках утраченного времени». Со страниц пухлого тома непрестанно встает ностальгия по периоду, когда юный Василий Аксенов, подающий большие надежды начинающий литератор, стоял во главе течения, сегодня полузабытого, носившего титул «молодежной прозы». Все атрибуты 50-х годов имеют над ним непреодолимую власть, насыщены для него терпким очарованием: с нежностью вспоминает он увлечение джазом, Хемингуэем, всяческие стиляжество и штатничество. Движения сии канули в Лету; Солженицын положил начало иному, успешно развитому затем деревенщиками: возврату к почвенничеству, каковое и стало доминирующим, мощным и перспективным. Но этому направлению Аксенов чужд и даже враждебен. В результате, он очутился не просто в эмиграции, а еще и в духовном отрыве от родины (не от официальной, – оно бы полбеды! – а от истинной, народной). Это его и терзает, хотя он того открыто не признает. Да ведь и не нужно: писатель (а он все же настоящий писатель, пусть, к сожалению, и целиком исписавшийся!) волей-неволей свои заповедные мысли в своих сочинениях выражает; довольно их со вниманием читать.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 21 ноября 1987, № 1947, с. 2.
Биографические справки, некрологи
М. А. Алданов
Русская литература не могла получить удара более жестокого, испытать потерю более жестокую, чем кончина Алданова. Нет за рубежом писателей столь любимых и популярных для русской читающей публики, книги которого имели бы столь верный и широкий успех, вызывали бы столько интереса и разговоров.
М. А. Алданов был для русской эмиграции не только одним из самых крупных русских романистов заграницей, но и единственным литератором такого калибра, творчество которого целиком развернулось уже вне России, уже после грандиозного краха революции. Но его оригинальность отнюдь не ограничивается тем, что его по праву можно назвать писателем русской эмиграции. В то время, как так много других его коллег оставались всегда в традиционной области психологического романа, все более принимающего характер статического повествования, лишенного действия, и все более скатывающегося в унылый анализ тоски, скуки и отвращения ко всему на свете, испытываемых героями и передающихся читателям, Алданов смело отыскал себе совершенно особую сферу.
Он избрал жанр исторического романа и создал в нем целый цикл, связанный между собой единством ряда персонажей, глубоко своеобразный, увлекательный, и содержащий столько острых и новых мыслей, что, закрыв его книгу, всякий впечатлительный человек оставался перед лицом раскрывшихся ему неведомых дотоле горизонтов.
Алданов, как никто, осознал ту истину, что в свете событий нашей эпохи мыслителю делается понятным многое, очень многое в прошлом, что прежде представлялось необъяснимым, или по меньшей мере чуждым и странным. Это мироощущение дало ему возможность с яркостью и убедительностью очевидца рассказать нам о французской революции, о дворцовых переворотах в царской России, о Наполеоне, и в более близком прошлом, о народовольцах. Может быть еще более замечательным являются, однако, его рассказы о том, что он сам непосредственно видел, широкое полотно российской жизни перед революцией и в эпоху революции, равно как и первых лет эмиграции.
Типично для Алданова, и, мы думаем, немало содействовало его привлекательности для широких масс русской диаспоры, то, что он всегда с интересом искал в прошлом и в настоящем сильных, волевых, энергичных и чем-либо выдающихся людей. Особенно отчетливо чувствуется эта его склонность в его блестящих портретах современников и деятелей далеких времен. Сколько мастерства и жизни он сумел вложить в изображения генерала Пишегрю[574], вождя шуанов Жоржа Кадудаля[575]. Очерк под его пером приобретает всю яркость романа. Но и в беллетристике он любит говорить о таких же людях. Вспомним его прекрасное описание Суворова в «Чертовом мосту», или созданные им персонажи Федосеева и Брауна в «Ключе» и «Бегстве».