Помню, я смущенно пробормотал свое имя и сослался на общего знакомого.
– Да, но вы должны были приехать не сегодня, а завтра, – сказал Мельгунов, делая шаг назад.
Мне показалось, что он захлопнет сейчас дверь, и я растерянно попятился к лестнице. Добродушная, немного лукавая улыбка скользнула под усами моего собеседника.
– Заходите все-таки, раз уж вы приехали, – сказал он. – Поговорим несколько минут.
И эти несколько минут растянулись самое меньшее на четыре часа; собственно говоря, мне кажется, на шесть, но точно не знаю. Сергей Петрович и его супруга угощали меня чаем с чудесным вареньем, вкус которого я помню до сих пор, и мы обсуждали все политические вопросы с тем жаром, с каким их обсуждали всегда русские интеллигенты, забывая о времени. Оказалось, что самое главное все же у нас с Сергеем Петровичем было общее: любовь к свободе и ненависть к большевизму, – остальное отступало на второй план.
С каким увлечением я включился в работу, которую вел Мельгунов: издание – единственного в тот момент – русского антибольшевистского журнала во Франции! Со второго номера, если не ошибаюсь, я стал сотрудником «Свободного Голоса», которому пришлось, впрочем, с каждым выпуском менять название: не было разрешения на издание периодического журнала.
Нас было тогда, может быть, с десяток новых эмигрантов, группировавшихся вокруг Мельгунова; и для всех нас, хотя политически мы и не во всем с ним были согласны, его авторитет был огромен. Мы чувствовали сердцем его благородство и порядочность, его искреннюю любовь к людям.
Грустно сказать, что большинство из этой нашей группы разошлись потом с Сергеем Петровичем; и я – одним из первых. Но это не было ни в какой мере результатом разочарования в нем или обиды на него; нет, он честно следовал той политической линии, в которую верил. Для нас же она представлялась слишком узкой. Но уважение к нему, – думаю, и любовь, – каждый из тех, кто с ним раз близко познакомился, сохранил навеки.
Хочется еще сказать, что в личных, интимных беседах Сергей Петрович выражал часто чрезвычайно широкий и терпимый взгляд на все политические вопросы. Его связывало, однако, то, что он стоял во главе известной группировки и не мог не считаться со взглядами своих старых соратников, часто гораздо более непримиримых и догматически упорных, чем он сам.
Но то, что Мельгунов делал в самый тяжелый и опасный для русской эмиграции период, сразу после войны, но справедливости никогда не должно быть забыто: так мог вести себя только большой, мужественный человек, не останавливающийся перед риском ради идеи. И все, что он делал позже, хотя бы иногда и ошибочно, до конца дышало тем же духом – он выполнял свой долг и боролся за правду…
«Возрождение» (Париж), июль 1956, № 55, с. 144–145.
С. П. Мельгунов
Гуль обещал познакомить меня с Мельгуновым; но в неопределенном будущем. А к Гулю я в то время заходил в среднем каждую неделю. Раз, однако, случайно пропустил. И когда потом у него появился, он меня принял с несколько смущенным видом и объяснил, примерно, следующее:
– Я говорил о вас с Мельгуновым, и тот было назначил вам приехать к нему домой на завтрашний день. Но так как я вас не видел, то и отправил ему письмо, что, мол, встреча отменяется.
Ни у Гуля, ни у Мельгунова телефона не было. Обсудив положение, Роман Борисович посоветовал мне поехать теперь же: на следующий день меня бы все равно не ждали, и хозяин мог бы оказаться занятым, а сейчас представлялось вероятным, что он дома и свободен.
Во избежание того, что память меня подведет, позволю себе процитировать себя самого, из позднейшей статьи, написанной после смерти Мельгунова и опубликованной в журнале «Возрождение» № 55 за 1956 год.
Мельгунов жил тогда в предместье Парижа, Шампиньи, в районе, именовавшемся Сите Жарден.
«Дело было летом. Автобус пронес меня через просторный, шумящий зеленой листвой Венсенский лес, и я вышел на маленькой загородной улочке, окруженной новыми большими, однообразными домами. На лестнице я отыскал нужный номер и позвонил. Дверь распахнулась, и худощавый мужчина с опущенными вниз усами, с густой темной шевелюрой и живым лицом немного южного типа, вопросительно посмотрел на меня.
Ни тогда, ни позже, я бы никогда не назвал Сергея Петровича стариком, хотя ему, и при этой первой встрече было уже больше шестидесяти лет:
в нем была та живость и непосредственность, какие обычны в молодые годы, но какие лишь немногие сохраняют всю жизнь.
Даже когда он бывал болен или утомлен, в нем всегда ярко чувствовалась его натура борца, побеждавшая любую физическую слабость.
Помню, я смущенно пробормотал свое имя и сослался на общего знакомого.
– Да, но вы должны были приехать не сегодня, а завтра, – сказал Мельгунов, делая шаг назад.
Мне показалось, что он захлопнет дверь, и я растерянно попятился к лестнице.
Добродушная, немного лукавая улыбка скользнула под усами моего собеседника.
– Заходите все-таки, раз уж вы приехали, – сказал он, – поговорим несколько минут.
И эти несколько минут растянулись самое меньшее на четыре часа; собственно говоря, мне кажется, на шесть; но точно не помню.
Сергей Петрович и его супруга угощали меня чаем с чудесным вареньем, вкус которого я помню до сих пор, и мы обсуждали все политические вопросы с тем жаром, с каким их обсуждали всегда русские интеллигенты, забывая о времени.
Оказалось, что самое главное все же у нас с Сергеем Петровичем было общее: любовь к свободе и ненависть к большевизму, – остальное отходило на второй план».
Нарочно оставляю все, как написал тогда, не исправляя даже шероховатости слога. Выпишу, пожалуй, и еще два-три параграфа.
«С каким увлечением я включился в работу, которую вел Мельгунов: издание, – единственного в тот момент, – русского антибольшевистского журнала во Франции!.. «Свободного Голоса», которому приходилось, впрочем, с каждым выпуском менять название: не было разрешения на издание периодического журнала.
Нас было тогда, может быть, с десяток новых эмигрантов, группировавшихся вокруг Мельгунова; и для всех нас, хотя политически мы и не во всем с ним были согласны, его авторитет был огромен. Мы чувствовали сердцем его благородство и порядочность, его искреннюю любовь к людям.
Грустно сказать, что большинство из нашей группы разошлись потом с Сергеем Петровичем, и я – один из первых. Но это не было ни в какой мере результатом разочарования в нем или обиды на него: нет, он честно следовал той политической линии, в которую верил. Для нас же она представлялась слишком узкой. Но уважение к нему, – думаю, и любовь, – каждый из тех, кто с ним раз близко познакомился, сохранил навеки».
Мельгунова я не только любил и уважал: я им восхищался. Это был человек абсолютно бесстрашный и неколебимый в защите своих убеждений; хотя и очень терпимый к чужим.
А бояться очень даже было чего: во Франции стояло полное засилие коммунистов, большевики делали в ней буквально все, что хотели; и им всем Мельгунов и его журнал приходились чрезвычайно некстати, застревали у них как кость в горле.
Помню разговор с Гулем и его женой о том, что Сергей Петрович поступает очень неосторожно, работая по вечерам у себя в садике на глухой, пустынной улице. Даже выстрел из револьвера не привлек бы там внимания (его бы, скорее всего, приняли за выхлоп автомобильного газа). Да, как уточнила Ольга Андреевна, супруга Гуля, советскому агенту или фанатику ни к чему бы и стрелять: довольно бы было жертву тюкнуть, как она выразилась, лопатой по голове, и скрыться.
Такого, по счастью, не произошло. Мельгунов ко мне относился тоже с симпатией (что не всем в его окружении нравилось), добродушно называя меня анархистом за слишком порою горячие и смелые действия.
О социализме мы с ним, кажется, никогда не спорили. Впрочем, его народный социализм несомненно являлся наиболее умеренною и гуманною формою социалистической доктрины в целом.
Вот от чего я не сумел воздержаться, были слова ему (и даже не раз) о том, что их поколение подготовило нашему поистине страшную судьбу. Он, конечно, отвечал, что они не того хотели. Увы! Недостаток предвидения у русской интеллигенции сыграл в участи нашей родины самую трагическую роль…
Врезался мне тоже в память такой эпизод: он дал мне свою книжку «Красный террор в России» и спросил потом о ней мое мнение. Я ответил, что книжка-то хорошая, но назвать ее надо «Первые шаги красного террора в России». Понятно, что уж тут-то автор не мог предугадать будущее…
Причины, по которым я в конце концов с Мельгуновым и его кругом разошелся, сводились к следующему. По мере того, как пробольшевистский дурман и во Франции, и в Америке рассеивался, с его журналом стали устанавливать связи социалисты всяких иных, чем у него, мастей, Далин, Вишняк, сотрудники меньшевистского «Социалистического Вестника» в США. Он тому искренне радовался. Я и мои товарищи – нет. Потому что и «Свободный Голос» отходил постепенно от направления, отражавшего взгляды всех русских антикоммунистов, и превращался в печатный орган левого, социалистического сектора.
А тут начал издаваться Е. А. Ефимовским печатавшийся – на пишущей машинке! – журнал «Русский Путь», куда я и перешел. Последним благожелательным жестом по отношению ко мне со стороны Сергея Петровича было то, что, став на время редактором «Возрождения» (они менялись не по дням, а по часам, и ни один не мог удержаться долго!), он поместил там один мой рассказ. Характерно, однако, что он попросил меня взять псевдоним: имя Рудинский сделалось уже известным в качестве монархического журналиста.
Тем более было грустно, что мои пути с ним разошлись, что Сергею Петровичу пришлось вскоре испытать большие трудности. Неожиданно для русской эмиграции, американцы приняли политику, представлявшую собою прямое продолжение линии Розенберга и национал-социалистов в целом: они решили делать ставку на расчленение России и опираться на сепаратистов.