И поэт столь мало известный! Правда, настоящие-то ценители литературы, не колеблясь, упоминая о ней прибавляли: «Настоящий, большой поэт!» Чтобы не называть живых, сошлюсь на покойную писательницу Ирину Сабурову, которая так о ней и выразилась однажды в письме.
Но, на беду, Волкова за рубежом жила, как она сама любила определять, на отшибе, вдали от русских центров; сперва в Литве, потом в восточной Пруссии, позже после Второй мировой войны – в немецкой глуши, где-то в Баденской области. Печаталась она, главным образом, в казачьих журналах (где ее вещи поди-ка, найди!), связанная кровью с казачьей средой, как стоит в ее стихах:
Моя мать казачка с Урала,
Мой отец сибирский казак
Положим, публиковалась она когда-то во «Владимирском Вестнике» и в «Русской Мысли», затем в «Современнике», а вот сейчас, – какая запоздалая и недостаточная дань ее огромному таланту! – появляются ее стихи в «Новом Журнале». Только, отчего-то, тут фигурируют лишь ее вещи на философские темы и те, в которых сильнее чувствуется настолько понятная горечь жизни. А творчество ее так разнообразно, так богато оттенками!
Издано было всего два сборника Волковой: «Песни Родине» в 1936 г. в Харбине и «Стихи» в 1944 г. в Париже; оба давно стали библиографическими редкостями. Так вот и получилось, что о ней широкая публика попросту не слышала. «Она сама горячо желала выпустить еще книгу, в которой бы отразились труды всей ее жизни, от которой, ей было ясно, мало уже оставалось». И никто не хотел вложить деньги (а своих у нее не имелось), рискнуть капиталом ради ее произведений! В наши дни, – когда тоннами печатаются бездарные вирши и всяческая макулатура в прозе! Вот уж сбылись на ней слова Пушкина: «Мы ленивы и нелюбопытны…» Каждый новый отказ ей причинял, разумеется, горе; и это, наверное, значительно приблизило ее кончину.
Конечно, что имеем не храним, потерявши плачем. Погибла, по вине Зарубежья (и при участии большевиков) Цветаева, – и теперь о ней все жалеют! А Волкова, тою порою, задохлась в молчании… Может быть, хоть теперь о ней вспомнят. Хотя ей-то с того какой уже прок? Но несчастьем будет для русского рассеяния, и худшим еще для грядущей свободной России, если ее сочинения пропадут, затеряются втуне. У меня, благодаря ее ко мне мало чем заслуженным симпатии и доверию, лежат полностью стихи, предназначавшиеся для намеченного нового сборника. Но что я могу? Разве что, – дать читателям бледный намек на похороненный и недоступный им клад…
Трагически звучит сейчас начало ее стихотворения:
Кого проводили? Жалеют о ком?
Шумят кипарисы над новым крестом,
О чем говорят? Кто кому не помог?
Чей слышится в воздухе полуупрек?
А до этого конца, – сколько потерь! Путь русских заграницей начертан у нее так:
Было время свыкнуться и с этим:
Никому не люб незванный гость!
Навидались разного на свете,
Наскитаться досыта пришлось…
Гибли страны. Умирали люди.
Разрушались зданья, очаги,
Хлеб слезами смоченный был скуден.
Были неуверенны шаги.
Жизнь одну спасти еще рвались мы
И в тупом отчаяньи, без слов,
Все бросали… И горели письма,
Дневники и кружево стихов.
И в другом месте:
Через все мы проищи мытарства,
Мир увидели без прекрас…
Разве где-нибудь есть лекарство,
Чтобы память отнять у нас.
Вот отрывок, который нам бы принять как мудрый совет:
Ветра нет. Улегся снежный прах.
Не пора ль, переборов усталость.
Подобрать все то, что на буграх
По дороге в спешке растерялось?
Очень ясно умела Волкова оценивать наш сегодняшний предельно беспросветный мир:
Атомный век и дыханье пещеры:
Всюду провалы, всюду пустоты,
Песни без радости, горе без веры,
Даже кумиры без позолоты!
Но душа ее оставалась спокойной и твердой:
Может быть, что в огне печали
Средь безвремений и разрух
Наподобие дамасской стали
До конца закалился дух?
И она умела любить красоту природы, и все то, что есть хорошего в людях:
Надо странствовать долгие годы,
Много видеть и все испытать,
Чтоб и самой неяркой природы
Затаенную прелесть понять.
Или:
Дерево весеннее в цвету
Празднует свое преображенье.
Чуешь ли, что в эту красоту
Вложено глубокое значенье?
Приведем еще строки из стихотворения «Нежность»:
Не даст поднять и нетяжелой ноши,
Тайком цветы положит на порог,
Наполнит вдруг о чем-нибудь хорошем
Без лишних слов, как будто между строк.
И закончим строфой из другого, под заглавием «Наследство»:
Все, что прочно вросло в мою память,
Передам раз от разу твоей:
Это будет звеном между нами,
Между миром отцов и детей.
Сумеем ли мы сохранить наследство Волковой? Вероятно, нет. Что же, тем хуже для нас…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 26 марта 1983, № 1705, c. 4.
Памяти М. В. Волковой
Выходящий в Казахстане литературно-художественный журнал «Простор» № 4 от с.г. воспроизводит отрывки из книги П. Краснова «На рубеже Китая», которую я когда-то, уже давно, читал.
Автор рассказывает в этих отрывках о многих своих прежних сослуживцах, – Ионове[579], Артифексове[580], Анненкове[581], Грызове[582], Баженове[583].
Но мое внимание особенно привлекли нижеследующие строки: «Четвертую сотню при мне принял подъесаул Вячеслав Иванович Волков[584]. Он окончил кадетский корпус и Николаевское кавалерийское училище. У него была единственная дочь – Маруся. Застал я ее 8-летней девочкой с густою темною косою и громадными пытливыми глазами. Кто мог тогда думать, что в кабинете командира 4-й сотни, на тахте, в углу, наблюдая за нашим спором, лежит будущая незаурядная русская поэтесса, певец казачьей доблести, скорби и незабываемого горя?»
Я имел счастье переписываться с Марией Вячеславовной, и было это, к сожалению, в последние годы ее жизни.
Началось-то дело с того, что я когда-то опубликовал в журнале «Возрождение», в Париже, рецензию на ее сборник стихов, – первый, или, быть может, второй, какие ей удалось издать.
Оказывается, она мой отзыв прочла и очень высоко оценила (вероятно, чрезмерно), увидев в нем понимание своего творчества. Поэтому позже, через много лет, когда я завязал с нею переписку по поводу ее сотрудничества в газете «Русское Воскресение» она очень приветливо и по-дружески ко мне отнеслась.
Письма ее всегда были письмами очень умного человека с благородной душой и, конечно, письмами, прежде всего, большого поэта. Она была уже тогда тяжело больна сердечным расстройством, которое и свело ее в могилу. А в тот момент хлопотала об издании книги, где бы была собрана ее поэзия за все время ее работы.
Ей обещал помочь Фабрициус, издатель журнала «Современник» в Канаде; но, по тем или иным причинам, у того ничего не вышло. Я изо всех сил хлопотал за нее, но, увы, безуспешно. И Мария Вячеславовна непременно хотела, чтобы в книге было мое предисловие. Я его и сделал, но все оказалось напрасным.
После ее смерти – как жаль, что так поздно! – книга была-таки выпущена, кажется, ее дочерью. Но мне, хотя я писал, просил, всячески добивался, ее не прислали, и купить ее нигде не оказалось возможным.
У меня осталась, однако, эта книга в рукописи, – точнее, отпечатанная на машинке, присланная прежде автором. Как равно и ее воспоминаний, необычайно интересные, обо всей ее жизни со многими несчастьями и испытаниями.
Я чувствовал своим долгом эти доверенные мне мемуары издать, – но никакой к тому возможности у меня не было. Теперь же даже не знаю, сохранились ли они. Врагам удалось у меня на квартире произвести погром, и что из бумаг уцелело, – нельзя определить.
Грустно. Потому что Волкова была совершенно замечательным человеком, не только по большому таланту и твердым антибольшевицким убеждениям, но и по общему благородству души.
Благодарю судьбу за то, что ее знал, – хотя бы по письмам, тем более еще за то, что сумел заслужить ее дружбу.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 5 декабря 1998, № 2521–2522, с. 4.
Непоправимая потеря
Как бы я желал никогда не получить этого письма! Одним из первых в Париже я узнаю из нескольких печатных строк на листке желтоватой бумаги, что русское монархическое движение постигла столь тяжелая утрата, что тяжелее, пожалуй, не может и быть… что на нас пал удар, все значение которого мы лишь постепенно сможем измерить. Рядом с этим листком лежит последний номер «Нашей Страны» со статьей Ивана Лукьяновича, с очередной главой его романа. Как горько думать, что не будет других статей, что никогда не будет закончен роман, ни политические произведения, от которых мы все так много ждали… что нам не читать больше тех строк, которые дарили наслаждение многим тысячам читателей по всему миру.
Страшная потеря. И насколько непоправимая!
Кто может заменить Солоневича? Он был королем русской журналистики, не только нашего времени, но, думается, за все время существования русской прессы. Нет равных ему имен ни в эмиграции, ни в России… Трон усопшего монарха может занять наследник, но в чьих руках перо может стать тем, чем было в руках Ивана Лукьяновича?