Как он владел русским языком! Никто из журналистов и не очень многие из русских писателей могли достигать тех эффектов, какие у него словно сами собой рождаются на каждом шагу.
Большое счастье для монархического движения было, что такой большой и выдающийся человек был в нашем стане. Подобных ему нет среди врагов… но нет и среди нас.
Глубокая горесть царит сейчас на сердце у всех без исключения русских монархистов; у всех, достойных этого имени. Но не о скорби друзей горько думать: она закономерна и понятна. Тяжело наблюдать радость врагов, низкую радость всех тех, чью тупость и лживость Иван Лукьянович блестяще и безжалостно разоблачал… тех, кто из ненависти к монархической идее, которой Иван Лукьянович всю жизнь так благородно и самоотверженно служил, не в силах бороться с ним его же оружием, вечно пытались его лично оскорбить или оклеветать. Хочется им сказать: не ликуйте, господа! Бич Солоневича никому из нас не по руке, но вам мы сумеем нанести удары, которых с вас хватит.
Конечно, Иван Лукьянович пожелал бы, чтобы мы продолжали его борьбу. Чтобы мы беспрестанно били по всему, что мешает святому делу восстановления монархии в России; чтобы мы строили все, что для этого восстановления нужно. Соберем все силы, сделаем в десять раз больше обычного; покажем друзьям и врагам, что борьба продолжается, что Солоневич не умер без учеников и последователей! Пламя монархической идеи должно гореть так же ярко, как прежде, и если нашего вождя нет больше с нами – он достаточно сказал и сделал, чтобы указать нам правильный путь: продолжим его дело во всех намеченных им направлениях.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 9 мая 1953, № 173, с. 3.
Е. А. Ефимовский
О конституционном монархисте Евгении Амвросиевиче Ефимовском я, кажется, в первый раз услышал от Мельгунова, который рассказывал, что тот приходил к нему с предложением участвовать в антикоммунистическом «Свободном Голосе». Сергей Петрович проявил, однако, в данном случае чрезмерную узость и от союза с ним отказался.
Ефимовский начал тогда издавать свой журнал, «Русский Путь», печатавшийся на пишущей машинке и составлявший 20–25 страниц. Но для меня вопрос заключался не в размерах или тираже. Монархический журнал – это как раз было то, что меня интересовало.
На беду, время стояло такое, когда царила настороженность, и к незнакомым людям относились подозрительно; да и адреса давали неохотно, кто и знал.
Тут мне опять на помощь пришел Гуль, которому, решительно, судьба предназначила роль моего крестного отца в журналистике! На мой вопрос он отозвался, что с нынешним редактором «Русского Пути» он давно знаком, и припомнил даже довольно курьезную историю: много лет назад Ефимовский, – а он был на 10–15 лет старше Гуля, – пригласил его в секунданты на дуэли. Поединок, впрочем, не состоялся: противников удалось помирить. Жаль, что я не добился от Романа Борисовича уточнения, с кем и по какому поводу вышло у Ефимовского это столкновение.
Забегая вперед, скажу, что годы спустя, когда я однажды спросил про это дело у самого Ефимовского, он с улыбкой отмахнулся, не отрицая факта, и перевел речь на другое.
Пока же я получил от Гуля рекомендательную записку и указание, что Ефимовский обычно после обеда играет в приятельской компании в карты в одном небольшом французском ресторане около станции метро Конвансион.
Я направился туда. Кафе это и посейчас существует – «Au Petit Saint Hubert», на улице Алэна Шартье, – но внутри оно сильно перестроено. А в тот день, спустившись на несколько ступеней от тротуара, я оказался в полутемной продолговатой комнате, внутренняя часть которой отделялась от внешней стеклянною перегородкой. В передней половине стояло несколько столов со стульями, а у стойки одинокий посетитель что-то пил.
Я спросил у хозяина, можно ли видеть г-на Ефимовского. На мои слова клиент оставил на миг свой стакан и, постучав о перегородку, крикнул по-русски в глубину:
– Евгений Амвросиевич! Тебя спрашивают…
Ко мне вышел худощавый мужчина очень высокого роста, но сильно горбившийся, в светло-коричневом, помнится, пиджаке, гладко выбритый, кроме небольших белокурых усов того же цвета, что и слегка редеющие волосы. Лицо его, округлой формы, было покрыто мелкими морщинами. В отличие от Мельгунова, чьим примерно сверстником он был, Ефимовский выглядел старше своих лет. На носу у него красовалось пенсне, которое он за разговором часто снимал и протирал.
Я передал ему письмо, – он распечатал конверт и бегло проглядел бумагу, – и объяснил, что хочу ему предложить статью для его журнала.
Мой собеседник взял рукопись и пригласил меня прийти сюда же через неделю, в такой-то день и час. Он держался вежливо, но с некоторым недоверием. Да оно меня и не удивило. Рекомендация Гуля имела вес в том смысле, что я не коммунист и не провокатор; но, с политической точки зрения, Гуль, – который всю жизнь оставался левым, а в данный момент был близок к социал-демократам, – не представлял собою очень-то надежного поручителя для монархического органа печати.
Ну, на следующий раз прием оказался вполне радушным. Евгений Амвросиевич сказал, что берет статью и поместит ее в ближайшем номере (что он и сделал), и разговаривал теперь со мною в дружеском тоне, как со своим человеком.
Статья называлась «О монархизме в советской России», и я в ней проводил ту мысль, что чем больше большевики поносят монархический строй и монархическую идею, тем привлекательнее сии последние становятся в глазах населения, прочно усвоившего правило, что похвалы и осуждения коммунистов надо понимать наоборот.
Начиная с того дня, мы долгие годы часто встречались, участвовали во множестве разнообразных предприятий, устраивали одни собрания, выступали на других, состояли в различных организациях, сотрудничали вместе в газете «Русское Воскресение» (больше двух лет не просуществовавшей) и в журнале «Возрождение» (существовавшем прочно, пока был жив финансировавший его миллионер Гукасов[585], но в котором редакторы сменялись с кинематографической быстротой). Без сомнения, от Ефимовского я многому научился.
«Русский Путь», к которому он постепенно утратил интерес, выходил еще долго, то на ротаторе, то типографским способом, но перешел в конце концов в руки казака Н. Г. Колесова, убежденного монархиста и вполне порядочного человека, но в смысле образования, как говорится, звезд с неба не хватавшего.
Как о человеке, приведу о Ефимовском фразу, которую он любил повторять: «У меня хороший характер!» Это было верно в том отношении, что он легко шел на уступки во всех вопросах, не носивших принципиального характера, и умел избегать ссор, не являвшихся необходимыми. Добавлю еще, что он постоянно находился в жизнерадостном и веселом настроении, – хотя внешние обстоятельства не слишком тому благоприятствовали.
В отличие от Мельгунова и Гуля, живших если и скромно, то, по эмигрантским масштабам, в достатке, у Ефимовского никогда не имелось гроша за душой, и он еле-еле перебивался. Что, понятно, страшно мешало ему в политической работе. Мечту издавать свою газету ему так и не удалось осуществить.
Тяжело давила и необходимость зависеть в таких делах то от одного, то от другого мецената, входить в соглашение то с одной, то с другой группировкой, не всегда целиком подходящей. Это делало его, помимо прочего, не очень иногда надежным союзником.
Окончив в дореволюционные времена Московский университет, Ефимовский был компетентным юристом (неизменно способным дать толковый совет в области административных осложнений), блестящим оратором и личностью многообразно одаренной… но решительно не приспособленной к жизни на Западе, хотя, между прочим, он отлично владел французским и немецким языками и умел найти нужный тон в любом обществе как остроумный и интересный собеседник.
Выделялась в его натуре некоторая авантюристическая жилка; так, он однажды снял громадный зал «Лютеция» для бала, под маркой единства славян, в расчете покрыть расходы за счет успеха… и оказался потом перед лицом неприятного фиаско, так как публики собралось мало.
Не задалась ему и семейная жизнь, в отличие опять-таки от Гуля и Мельгунова. С первой женой, артисткой Зоей Ефимовской, он почему-то разошелся, сохранив, видимо, хорошие с нею отношения. Я раз встретился с нею, нанеся ему визит (он был чем-то серьезно болен, – кажется, воспалением легких, – но в тот момент уже поправлялся) и застав ее там вместе с их дочерью, девушкой лет 25, научной сотрудницей в Пастеровском институте. Вторая жена, француженка Марсель Соммер, не понимала ни слова по-русски, но трогательно сочувствовала во всем его целям и старалась ему помогать.
Любопытно, что три человека, сыгравшие важную роль в моей жизни в первые годы во Франции, все принадлежали к одному и тому же классу более или менее разорившегося дворянства. Самым знатным был Мельгунов, ведший род от Гедимина и чьим предкам случалось родниться с царями в эпоху Московской Руси.
Из иного слоя вышел Ефимовский, происходивший от одного из братьев Екатерины Первой. Сам он, при каком-то случае, рассказал, что ветвь семьи, к которой он относился, была лишена графского титула за участие в заговоре Лопухиных при Елизавете Петровне.
Гуль, тот был праправнук шведского герцога Вреде, от тайного брака (видимо, законного, но официально не признанного) с разночинкой Марией Гуль.
Для Ефимовского одним из важных пунктов в его миросозерцании являлась конституция; мне это понятие ничего не говорило. Вплоть до того, что я не вступил в эфемерное объединение конституционных монархистов, где наиболее видными членами, кроме Ефимовского, являлись князь С. С. Оболенский[586] и Н. В. Станюкович[587]. Группировка, впрочем, через год-полтора сошла на нет.
Данное различие между нами не мешало, однако, совместной работе: главным для меня были монархизм и легитимизм, – а в этом плане Ефимовский был безупречен и от сих принципов никогда не отступал.