«Голос зарубежья» (Мюнхен), декабрь 1992, № 67, с. 30–32.
Черные боги
Занимая пост главного редактора единственной в Европе еженедельной газеты на русском языке, З. А. Шаховская, и стоящие за нею силы, имеет возможность в исключительном и почти принудительном порядке контролировать внутренний мир российской эмиграции во Франции и прилегающих к ней странах, автоматически превращаясь во властителя дум и идеологического диктатора для людей, зачастую кроме «Русской Мысли» ничего не читающих.
При подобном положении вещей любопытно установить собственные взгляды княгини, в различных сферах. Оставим на будущее политику, и попробуем выяснить ее литературные позиции, тем более, что ей и самой писательские амбиции не чужды, в качестве автора мало известных, правда, стихов по-русски и романов по-французски.
В плане отрицания г-жа Шаховская громогласно проявила покамест враждебность к Пушкину, представляющемуся ей устаревшим, вышедшим из моды и бесповоротно подлежащим сдаче в архив. Надлежит отдать должное упорству и пылу, с коими, объединив свои усилия с А. Д. Синявским, почтенная Зинаида Алексеевна ринулась, не так давно, на бой за низвержение нелюбезного ее сердцу поэта! Не ее вина, если кампания закончилась крахом: русская эмиграция оказалась решительно не склонной к предлагавшейся ей переоценке ценностей, и даже у сотрудников редактор-ан-шеф парижской газеты наткнулась на глухую, а там и открытую оппозицию.
Столь же неприязненно относится сиятельная публицистка и к Есенину, доходя в своей ненависти к тени загубленного большевиками певца русской деревни до скандальных и безобразных обвинений, не подтверждаемых никакими фактами.
В извинение ей, учтем, что здесь речь идет, вероятно, о ревнивом недоброжелательстве к подлинно великим и всенародно любимым мастерам отечественного стихосложения, со стороны их собрата по ремеслу… несколько менее прославленного, ибо менее щедро наделенного «даром чудных песен».
Бросив беглый взгляд на опрокидываемых франко-русской аристократкой от публицистики идолов, рассмотрим теперь, кто же суть ее кумиры на ниве российской и иностранной изящной словесности?
Имя Зинаиды Алексеевны несомненно будет запечатлено в анналах литературоведения в роли горячей почитательницы и активной прославительницы В. Набокова, творчеству которого она сама посвятила восторженную статью в № 122 «Вестника РХД», и на популяризацию произведений которого были ею мобилизованы все ее сотрудники сколько-то компетентные в литературных делах, в номере «Русской Мысли» от 29 декабря 1977 года.
Не секрет, что мировую известность Набокову снискал его роман «Лолита», неприличный не столько по теме, сколько по бьющему из него намерению эпатировать западного обывателя и щегольнуть своим прогрессистским презрением к общечеловеческим моральным нормам и принципам. Вероятно, этим он и подкупил сердце княгини, в свое время прямо выразившей на страницах своей газеты убеждение, что теперь пора отбросить нравственность, воспитание и религию, как они понимались в XIX веке.
Сильно обогащает также наши сведения о вкусах и воззрениях мадам Шаховской ее статейка в «Русской Мысли» о 16 февраля с.г. под игривым заголовком «О вечно молодом». На русском языке, бесспорно, никогда еще не печаталась столь пламенного, страстного и приподнятого панегирика «удивительной судьбе» «юноши» Артюра Рембо!
Должен признаться, что лично меня продукция Рембо оставляет вполне холодным; но, конечно, остановлюсь тут лишь на занимающей Шаховскую судьбе и на том «неопределенном в незабываемых словах», которое французский автор имел высказать.
Бежав подростком из дома и погрузившись в пучины парижского разврата молодой Рембо писал приятелю: «Я стараюсь сделаться совершенным мерзавцем; и мне это неплохо удается». Удалось вполне. В литературной и уголовной хронике он отмечен своей наделавшей немало шуму гомосексуальной связью с более крупным по таланту и старшим по возрасту поэтом Полем Верленом. Для этого последнего Рембо поистине предстал посланцем ада! Счастливый муж и отец семейства, человек с известным положением в обществе и начинающий завоевывать признание стихотворец Верлен, под демоническим влиянием своего нового «друга» (не дай Бог никому таких друзей!), превратился в отверженца, попал в тюрьму, а затем влачил, до конца, жалкое и позорное существование вечно пьяного и полуголодного деклассированного оборванца…
Что до самого Рембо, он продолжал столь же достойно, как начал. Авантюрист в Африке, он торгует там оружием и рабами… деньги, конечно, не пахнут… но, не преуспев, умирает от гангрены в марсельском госпитале. (3. А. Шаховская называет его колониалец; сей причудливый неологизм займет почетное место в подготовливаемом мною к изданию обширном «Словаре языка принцессы Шаховской»).
Можно бы и пожалеть нелепого, заблудшего человека, сеявшего вокруг себя зло и грех. Если бы не его сочинения, в частности в прозе, полные грязного, мерзкого богохульства (в первую очередь против католичества; но метит-то он в христианство вообще). Рече безумец в сердце своем: «Несть Бог!»
Вечно молодой! Как безвкусно, неуместно, не по-хорошему наивно сие словосочетание! Порок – включая и грех содомский – стар, как мир, и под румянами лик его испещрен морщинами и болячками.
Наоборот: именно потому мы любим детей, что они чисты и невинны; и лучшее в молодежи, – истребляемое ныне чуть не с пеленок осатаневшим миром, – есть неиспорченность.
Развращенный, обративший со школьной скамьи свою душу к дурному, Рембо никогда не был молод. И диво ли, если у него (словами его поклонницы) рано: «Иссяк источник творчества или поэзия показалась… не стоящей игрой»?
Есть поговорка: «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты». З. А. Шаховская избрала себе в учителя жизни Набокова и Рембо, – что же тут можно возразить? Попросим ее только нас, русских эмигрантов, не тянуть на их бессолнечные дороги: у нас – иная шкала ценностей.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 18 апреля 1978, № 1468, с. 3.
Рыцарь без страха и упрека
С глубокой скорбью узнал из письма его жены, что 18 ноября умер скоропостижно Димитрий Михайлович Панин. Странны и страшны судьбы людей нашего времени, и особенно самых лучших, тех, кому без преувеличения можно бы дать имя героев!
Многолетнее заключение в концлагерях, где он был соузником Солженицына (тот вывел его под именем Сологдина в романе «В круге первом», и Дмитрий Михайлович позже издал книгу воспоминаний под названием «Записки Сологдина»). Отъезд на Запад, устройство во Франции. Казалось бы – более или менее счастливая развязка?
Нет, – начало борьбы, и самой тяжелой. Правые взгляды сделали Панина неприемлемым для той литературной и политической мафии, которая, на беду, всем заправляет в русском Зарубежии. Его имя стало почти что табу; его статьям, чем дальше, то больше, трудно становилось пробиваться в печать.
А он был по природе искатель правды, ни перед кем не хотел ни склоняться, ни сгибаться и неуклонно говорил и писал лишь то, что думал, то, во что верил.
Даже и в правых кругах он не нашел себе заслуженного места, потому что не соглашался принимать программы той или иной группировки, хотя бы и относительно к нему близкой, а упорно проводил свои собственные оригинальные идеи.
Идей и мыслей у него имелось много, не только в политике, а и в науке. Не берусь судить о значении его работ в сфере физики и математики, но с уверенностью скажу, что стена, которую перед ним воздвигали иностранные специалисты, их тупой упрямый отказ даже рассматривать его гипотезы, – никак не могут содействовать научному прогрессу.
В русском же эмигрантском кругу творилось и худшее еще. Последняя как будто по времени статья Панина, опубликованная в «Континенте», вызвала яростные нападки в «Русской Мысли» (а затем и в журнале «Время и Мы»). Особенно разозлило противников (не забывших и не простивших ему его прежней книги о «Созидателях и разрушителях») слова Димитрия Михайловича о рыцарском идеале, как образце для нас всех в общественной работе. А он выразил то, что являлось сущностью его натуры: таков и был он сам, рыцарь и боец, одинаково готовый сражаться и с большевистскими танками, усмирявшими восставший концлагерь в Экибастузе, и с толпой мелких людишек, гоняющихся больше за своими личными интересами, чем за истиной или хотя бы за искренним убеждением, – и столь уютно процветающих в зарубежной прессе.
И вот, сия последняя война оказалась для него трагичнее. Перенесенные им в ее процессе разочарования и огорчения несомненно сильно приблизили кончину, поразившую его внезапно, словно бы в разгаре битвы.
Перед памятью такого человека все мы должны благоговейно преклонить голову. Многие ли из нас сумеют жить и умереть как он?
Хорошо, по крайней мере, что после него осталась верная его подруга и помощница, его супруга Исса Яковлевна, которая наверняка все усилия приложит, чтобы сохранить и довести до читателей творческое его наследие.
«Голос зарубежья» (Мюнхен), рубрика «Обзор зарубежной печати», 1988, № 47, с. 47.
Памяти Демина
Смерть писателя Михаила Демина поразила меня полною неожиданностью. Далеко еще не старый, он казался в расцвете сил и никогда не жаловался на здоровье. Случилось, что я его довольно долго не видал (о чем сейчас горько жалею…). Он отсутствовал из Парижа: полетел в Америку по литературным делам и остался там месяца два. Когда же вернулся, сообщил мне и предлагал зайти; да я не собрался.
Мы были знакомы года полтора-два (с 1982-го). Началось с того, что он, заинтересовавшись моими статьями в «Голосе Зарубежья» и узнав мой адрес от общих знакомых, послал мне любезное письмо с приглашением в гости, уточняя, что он часа в 3–4 дня обычно дома и один.
Когда я позвонил у дверей его квартиры, на 6-м этаже в огромном доме на улице Сен-Мор, мне открыл дверь мужчина со светлыми волосами и усами, ниже среднего роста и скорее хрупкий на вид (в несоответствии с его биографией!) и сразу потянул к столу со вся