ческим угощением и с напитками от чая до водки и различных сортов вина. Кстати, один из первых тостов был (и, помнится, по его инициативе): «За царя!».
Мое внимание сразу привлекло изобилие книг, от которых комната казалась тесной: в шкафах, на полках, на стульях, они громоздились повсюду. В процессе беседы, я невольно на них косился, и в конце концов перевел на них речь. Кинулись мне в глаза преимущественно русские писатели – почвенники, от Мельникова-Печерского и Мамина-Сибиряка до теперешних деревенщиков (потом уже я разобрался, что с особым предпочтением тем, кто писал о Сибири: Федосеев[588], С. Марков, Тан[589] и др.), из иностранцев же – полное собрание сочинений Джека Лондона.
Вот я и сказал Демину, что о человеке можно судить по книгам, которые он любит. Самого же Демина я, надо признаться, до тех пор не читал; хотя и слышал много о его романе «Блатной». Когда я уходил, он мне дал и «Блатного», и несколько томиков своих стихов, и изданную еще в России повесть «Одинокий лось» (сильно мне напомнившую книги Виталия Бианки, особенно «Одинец», и отчасти «Лесника»; и, несмотря на то, вполне оригинальную по трактовке сюжета; замечательно совершенное отсутствие в ней советской пропаганды!).
Проглотил я все это дома, с маху, и с большим удовольствием, какое всегда испытываешь при встрече с настоящим талантом. Стихи дышали ностальгией просторов, воспоминаниями о тяжелых и увлекательных странствиях, о суровой северной природе, о стоянках и кострах среди диких лесов. Можно было в них уловить реминисценции Лондона, а из русских писателей, – двух, особенно мною любимых: Гумилева и А. С. Грина. О «Блатном» я уже писал в «Нашей Стране», почему и не буду к нему здесь возвращаться. Не стану, по той же причине, говорить и об его продолжении, опубликованном покамест только по-французски (и которое я тоже позже получил от автора), в форме двух книг: «Le vagabond de la taïga» и «Le Diable roux»[590]. Жизнь Демина, отразившаяся и в его сочинениях, – из самых курьезных: сын красного командира и дочери белого генерала, познакомившихся на фоне гражданской войны, он принужден был позже, – первый раз подростком, а потом юношей, – скрываться по политическим мотивам, оказался втянут в среду уголовников, годами скитался по стране, сидел в концлагере, потом пробился сначала в журналисты, а там и в писатели. Но что об этом говорить! Кому интересно, – пусть прочтет его произведения (не пожалеют о потерянном времени!).
После я бывал у него часто. Сколько любопытнейших вещей он рассказывал об СССР, о своих встречах с писателями разного круга и разных лет (например, с Шолоховым, с Берггольц…); мне не пришло в голову записывать: кто же мог подумать, что воспоминания умрут с их носителем!
Говорили мы и о другом, интересном для меня: о монархических настроениях в России, про живучесть которых он мне немало важного сообщал; да вот! и намекать неудобно, чтобы ненароком не повредить людям там…
Одну деталь из наших встреч хочу зафиксировать. Как-то раз Демин, несколько конфузясь, попросил меня дать ему адрес Е. И. В. Владимира Кирилловича: он хотел послать ему свои сочинения. Я и дал, конечно. Но он еще спрашивал, как надо, согласно этикету, обращаться в письме, в каких выражениях надлежит сделать посвящение. Посоветовал я ему и это, добавив, впрочем, что Великий Князь такой человек, что меньше всего придает значение формальностям, лишь бы чувствовалась искренность корреспондента.
Книги Демин и послал (он мне позже упомянул), а успел ли получить ответ, – не знаю. Тут он уехал, и больше нам видеться не довелось. До того, как раз я его посетил в один из его последних дней в Париже; причем встретил у него приехавшего из США писателя Э. Севелу[591], автора книги «Остановите самолет, я слезу!».
Демин работал последнее время над новым романом, о басмачах. Не все ему давалось; он бился над различными трудностями психологического и исторического характера, которые неоднократно мною обсуждал. Увы, наверное, замысел погиб вместе с ним: сколько было написано, – не могу сказать.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 9 июня 1984, № 1767, с. 3.
Воспоминания о Н. Воейкове
Смерть Николая Николаевича Воейкова[592], в Монреале 10 июля с.г., составляет тяжелую утрату для русского монархического движения в целом, а для меня лично явилась тяжелым ударом. В его лице я потерял одного из тех друзей, каких мало бывает, на которого всегда и во всем можно было положиться, и который всегда рад был чем только в силах помочь.
Я с ним познакомился в 1948 году, когда он жил еще в Бельгии, приехав из Парижа в Брюссель на съезд имперцев. По его приглашению я остановился у него и – не знаю, чем я только заслужил, – он, его мать и его жена все отнеслись ко мне с живою симпатией, и сохранили ее для меня навсегда. А близость подобных людей была мне поистине драгоценна: высоко культурные, остроумные, чуткие и деликатные, они были из тех, общение с которыми возвышает душу.
Воейков готовился тогда к отъезду в Аргентину, где он получил как талантливый инженер выгодную работу, но откуда он перебрался через несколько лет в Канаду. Там я посетил его и его жену снова в 1978 году, и провел с ними более недели на их даче под Монреалем. Правда, его матери на этот раз с ними не было: она осталась в Бельгии, а умерла совсем недавно, года два тому назад. Но они оба были все те же и даже внешне мало изменились, хотя и имели теперь взрослых сына и дочь.
Всюду, где он был, Николай Николаевич находился в центре общественной деятельности; он умел всем, русским и иностранцам, внушить к себе доверие и уважение, и пользовался этим на благо российского монархического движения, вкладывая в дело свои прирожденные способности организатора и руководителя.
Ему было 10 лет, когда он с матерью покинул Россию, в середине 20-х годов, но его интересы всю жизнь принадлежали далекой родине.
Последнее время он упоминал мне в письмах, что хворает, но ни я, ни видимо он сам, не придавали тому серьезного значения. Я привык его видеть всегда здоровым, могучим, полным энергии; и мне никогда в голову не приходило, что я его переживу… Пока я не получил от его супруги, Эдит Федоровны, конверт с извещением об его кончине.
Как я сочувствую ей и разделяю ее горе! Да и в наших рядах он оставил пустым место, которое трудно заполнить…
Активный журналист, в том числе сотрудник «Православной Руси», «Нашей Страны» и «Голоса Зарубежья», Воейков опубликовал в 1983 году большую книгу, изданную в Джорданвилле, «Церковь, Русь и Рим», посвященную отношениям православия и католичества, – проблемы, которыми он всегда интересовался.
Это солидное исследование, без сомнения, долго будет служить пособием специалистам и обеспечит автору память, даже со стороны тех, кто его как человека не знал.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 20 октября 1990, № 2098, с. 2.
Историческая публицистика
«Новейший самый полный и подробный письмовник или всеобщий секретарь» (Париж, 1986)
«Синтаксис» сделал доброе дело (такими бы ему и заниматься, а не тем, что обычно!), переиздав эту книгу, выпущенную первоначально в свет в Петербурге в 1822 году, но отражающую, в основном, еще традиции блистательного XVIII века. Здравый смысл, благожелательность к людям, очаровательные формы светской учтивости, какие мы тут находим, делают чтение сего учебник хорошего тона своего времени чрезвычайно уютным и приятным.
Помимо наставлений и указаний, как надо составлять письма в разных случаях жизни (поздравление, приглашение, просьба о помощи и т. д.), данный маленький изящный томик содержит письма замечательных людей, русских и иностранцев: мы встречаем здесь послания Екатерины Великой к ее полководцам и их ответы, письмо Паткуля[593] к Петру Первому, письма Вольтера, Руссо, Нельсона и много других не менее интересных.
Особенно привлекает внимание письмо Суворова вандейскому вождю Франсуа-Атаназу де Шарету (1763–1793), включающее такие фразы: «Герой вандейский знаменитый! защитник веры отцов твоих и трона твоих государей! Бог войны да хранит тебя вечно… И вы, бессмертные вандейцы, верные блюстители чести французов, достойные ратники героя, предводимые им! восстановите падший храм Бога и трон ваших государей!.. Таковы желания воина, поседевшего на поле чести». Подобный текст представляет нам Александра Васильевича с неожиданной и весьма привлекательной стороны. Как глубокий мыслитель, он сполна понял значение сохранения монархии во Франции для Европы в целом, сумел взглянуть на вопрос с мировой и общечеловеческой, а не только узконациональной точки зрения. Как полководец же, он должным образом оценил военные таланты Шарета, который оперировал на бесконечно меньшем участке и меньшими силами, чем привычно было российскому фельдмаршалу, но искусство и смелость которого не знали себе равных среди современников.
Другое письмо, в первой части сборника, любопытно тем, что напрашивается мысль, не послужило ли оно источником для стихов Петруши Гринева в «Капитанской дочке». В нем мы читаем: «Без сомнения, сему смятению причиною красота ваша, которая возмутила покой моего духа… Взор ваш, речи и все в вас меня пленяет…»
У Пушкина же это звучит так:
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной.
Они дух мой возмутили,
Сокрушили мой покой.
Сходство велико. Не прибегнул ли поэт, в поисках колорита екатерининской эпохи, к «Письмовнику», в его время находившемуся в руках у всех интеллигентных людей?
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 22 августа 1987, № 1934, с. 4.