ий лагерь, откуда сбежал. С 1948 года живет в Париже».
А где же упоминаемая Байдалаковым в его воспоминаниях служба г-на Рутченко, Рутыча тоже, чекистом в Прибалтике во время первой советской оккупации? И описанная там же служба в германских «войсках СД»? И пребывание в Италии, о котором когда-то писал Сукачев в «Новом Русском Слове»? И служба там в английской армии в период насильственных репатриаций казаков и кавказских горцев?
Да и в Париже он появился вроде бы в 1942, а не в 1947 году, о чем я тогда же писал в журнале «Знамя России» в Нью-Йорке.
Опять же Солженицыну он рассказывал еще по-другому: «А группа ленинградской молодежи свыше 1000 человек (студент Рутченко) вышла в леса под Гатчину, чтоб дождаться немцев и бороться против сталинского режима».
Позвольте! А как же «командовал ротой» в советской армии? И ужасно хотелось бы уточнений: за что и почему он сидел «в Заксенхаузене и Дахау»? Решительно, г-н Рутченко, есть Протей, непрерывно меняющий формы! Не порадует ли он нас в дальнейшем еще какой-либо новой историей своей жизни?
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 19 июля 2003, № 2737, с. 2.
Дух большевизма
В № 172–173 «Нового журнала» опубликованы письма историка А. Кизеветтера[606] редактору «Современных Записок» М. Вишняку, относящиеся к 20-м годам. Выпишем оттуда следующие мысли:
«Основной ошибкой Степуна мне представляется его желание представить большевицкие деяния выражением опять-таки русского национального духа, то есть основной черты этого духа, состоящей в грандиозности стихийного размаха. Вероятно, я скажу сейчас то, что почти все признают за ересь. Никакого размаха в большевизме я не вижу. Напротив, для меня большевизм есть выражение необычайной узости, прямолинейности, скопчества духовного, не видящего решительно ничего за частоколом вызубренной шпаргалки. Это – аракчеевщина, это – шигалевщина, а вовсе не размах. Это – жалкая попытка забить в свои колодки многообразие жизни и, конечно, жизнь еще покажет – да уже и теперь показывает – этим духовным скопцам кузькину мать. А Степун-то заливается валдайским колокольчиком о шири, размахе и прочих поэтических приятностях».
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Печать», 6 января 1990, № 2057, с. 2.
Г. Федотов, «Защита России» (Париж, 1988)
Помню раздражение, с каким читал статьи Федотова в первые для меня годы изгнания. Впрочем, те же чувства со мною разделяли многие новые эмигранты. Он тогда развивал теорию, что мы все представляем, мол, собою тип homo sovieticus, отмечены некой каиновой печатью, и не можем быть допущены в круг русских беженцев прежних лет, и особенно – интеллигенции. А интеллигенцию он понимал на свой лад: как исключительно левую интеллигенцию, «орден русских революционеров». (Прошло 2–3 года, и наши журналисты, писатели и поэты стали играть в российском Зарубежии видную роль, и как факт почти во всех его политических секторах. Но в тот момент, к сожалению, немало людей из первой эмиграции с удивлением прислушивались к подобным бредням). Однако, не меньше возмущали нас у него всякие гадости о старой России, хотя и высказываемые с лицемерными оговорками.
Издательство ИМКА-Пресс в Париже сочло нужным сейчас опубликовать полное собрание публицистических работ Федотова; и вот перед нами 4-й том, содержащий его творчество с 1936 по 1940 год, то есть прежде тех, которые я упоминаю выше. Они производят столь же отталкивающее впечатление. Не лучше бы было для памяти автора предать их забвению?
Пером блестящего журналиста все время двигают ложные идеологические концепции и нездоровые общественные страсти. Федотов – убежденный, фанатичный социалист; злоба его против нашего поколения, против беглецов из Советской России, вызывалась именно тем, что мы в массе, почти целиком, от идей социализма твердо и ожесточенно отмежевывались. Специально противны у сего служителя неправого дела постоянные попытки увязать социализм с христианством. Как отметил кто-то из наших современников, христианский социализм есть столь же нелепое понятие, как христианский каннибализм.
Сквозь мастерские стилистические приемы талантливого и опытного литератора на каждом шагу просвечивает внутренняя фальшь и непростительная неверность оценок.
Рассуждая о шедшей в те годы гражданской войне в Испании (и правильно схватывая ее значение для России), Федотов восклицает: «Я с Пассионарией[607], потому что я с демократией». Жизнь позаботилась опровергнуть фальшивую схему. Мы видим теперь, что победа коммунизма везде, включая и в странах испанских языка и культуры, как, например, Куба, приводит к тоталитарной системе, к рабству, к ущемлению мысли и свободы. Тогда как Испания, где слава Богу восторжествовал предельно ненавистный Федотову генерал Франко, путем мирной эволюции пришла к демократическому (может быть даже слишком демократическому) строю, который уже ее более левые соседи ни в чем не находят возможным упрекнуть. Доходя в неистовстве до Геркулесовых столпов[608], Федотов бросает по адресу генералов-националистов такую фразу: «Я предпочитаю им одержимых, которые жгут монахинь и надругаются над трупами». Вот каково его христианство!
Небезупречны у него и литературные взгляды: «Горький, бесспорно, был одним из крупных русских писателей». Так ли? Чем далее, тем более ясно становится, что мы тут имеем дело с дутой величиной: все его дарование вылилось в юношеских, романтических рассказах, – да и оно, трезво взвешивая, оказалось относительным. И совсем уж зря Федотов упрекает эмиграцию, что она-де не сумела удержать Горького за границей, не проявила к нему должного почитания!
В смысле политической концепции, статьи, в их совокупности, устремлены в первую очередь на одну цель: доказать необходимость союза западных демократий с Советами против Гитлера. Мы знаем, что тут сочинитель предваряет будущее. И что же? Сейчас мы можем оценить непоправимое зло, которое этот шаг принес всему миру. Яростно воюет Георгий Петрович против возможности крестового похода против СССР, основанного на альянсе Германии с Францией и Англией. Между тем, состоись такое соглашение, легко угадать, что большевизм рухнул бы как карточный домик, что Россия освободилась бы от внутреннего гнета и, скорее всего, избежала бы внешнего, поскольку крестовый поход обусловил бы иные методы войны, чем те, какие в ней практиковались, – и погубили Германию.
Заодно с национал-социалистами, главными врагами Федотова является правая часть эмиграции, включая и Синодальную Церковь (по его терминологии Карловацкую). Им он приписывает безоговорочный союз с фашизмом, впадая нередко в грубые передержки. Скажем, он бушует по данной линии против И. Л. Солоневича и штабс-капитанов. Но на практике Иван Лукьянович с немцами никогда не сотрудничал, и его убеждения для гитлеровцев оказались совершенно неприемлемыми.
Отдадим автору «Защиты России» (ох, нехорошая это защита!) должное: Сталина он тоже не любит. Правде, скорее всего потому, что тот занимает в Кремле место, где бы хотели сидеть меньшевики. Однако, смешновато выглядит в наши дни то, что парижский профессор богословия раз за разом поучает товарища Джугашвили, как тому следовало бы поступать с точки зрения практической выгоды и для того, чтобы предотвратить будто бы ему угрожающую катастрофу!
Иосиф Виссарионович вправе был бы ответить: «Благодарю вас! Та политика, которую я веду, мне приносит достаточно пользы, и я не нахожу нужным ее менять». В самом деле: он ведь обдурил все те демократические державы, на мудрости коих молится Федотов (в первую очередь, на Англию), и вышел безусловным, – как факт, единственным, – победителем, им всем в ущерб, из Второй мировой.
Можно бы согласиться со многократно повторяемым в книге мнением, что большевизм есть то же самое, что фашизм (или, точнее, национал-социализм), хотя, как сам Федотов оговаривается, в Германии все же свободы было больше, чем в СССР. Однако, к сожалению, симпатии-то Федотова всегда клонятся в пользу Советского Союза; а это уже труднее одобрить.
Пропагандируемая же им идея союза Церкви с демократией, – в смысле «с левыми партиями», – глубоко порочна, ибо вот он сам признает: «Демократия в целом ряде стран вела борьбу с Церковью. В истории Франции, Италии, Испании эта борьба составляет, может быть, главное содержание XIX века. Это одно из роковых наследий "великой" революции». Зачем же пытаться примирить непримиримое?
Изумительно, что в предисловии Н. Струве хвалит Федотова за непредвзятость! Поистине, сие есть последнее качество, какое мыслимо ему приписать. Тот всю жизнь подчинялся химерическим, нелепым воззрениям; они у него определяют все.
Отметим несколько забавных технических ошибок (трудно решить, виноват ли автор, или издательство; скорее – последнее). Коробит конструкция потерять войну, вместо правильного по-русски проиграть. Упоминание о разгроме педагогии в СССР означает, надо полагать, разгром педологии (каковая, действительно, была изобличена и запрещена, в качестве буржуазной пауки). Кулендорф-Калорги стоит, очевидно, вместо Куденхове-Калерги[609].
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 11 февраля 1989, № 2010, с. 3.
Ненавистник России
В изданном в 1995 году в Москве «Грасском дневнике» Г. Кузнецовой, мы находим интересную характеристику данную, в разговоре с Буниным, крупным мыслителем и церковным историком А. Карташевым[610] небезызвестному по своим левым настроениям профессору Богословского института в Париже Г. Федотову: «Федотов, это один из тех интеллигентов, которые насквозь прогнили ненавистью к России, ко всему ее прошлому, ко всему ее укладу. Он умный – потому скрывается, но он ведь большевизм лучше примет, чем прежнее… Эти прежние интеллигенты, которые вместо того, чтобы покаяться, принимаются за старое – это покойники!»