В дальнейшем Федотов блестяще подтвердил сей диагноз, проявляя, во время гражданской войны в Испании, симпатии к Долорес Ибаррури и бесновавшихся там красных злодеев. А можно себе представить, что бы произошло с Европой, если бы на Пиренейском полуострове восторжествовали коммунисты! Имей Сталин такую опору, его шансы на захват мирового владычества необычайно бы выросли.
Отмечавшийся в «Нашей Стране» факт, что у Федотова нашлись в наше время горячие поклонники, в частности на страницах «Вестника Русского Христианского Движения», весьма симптоматичен: «покойники» оживают вновь в наши дни, и ищут возможности напиться кровью в России, пытающейся вырваться из-под груза обломков проклятого советского режима.
Вспомним еще, что в годы Второй мировой войны Федотов выступал с целой серией антирусских статей, возмущавших русских патриотов Зарубежья, но пришедшихся весьма по вкусу американцам (на благо их автору…). Хотелось бы заклять вставшего из могилы упыря и всех присных его, – да где найти нужную формулу? Впрочем, полагается-то забить им в сердце осиновый кол, словами их совесть не пробьешь!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Миражи современности», 18 сентября 2004, № 2754, с. 1.
Две истории советской литературы
За последнее время интерес к русскому языку и ко всему, связанному с Россией, по всему миру чрезвычайно вырос. Естественно, в числе вопросов, вызывающих любопытство у иностранцев, находится и вопрос о советской литературе. Но если о русской литературе дореволюционного времени можно найти довольно много книг, с почти сорокалетним послереволюционным периодом дело обстоит гораздо хуже. Существует, положим, изданная по-итальянски работа профессора Ширяева[611], но достать ее, скажем, в Париже, почти невозможно, ни в магазинах, ни в библиотеках, даже для тех, кто владеет итальянским языком.
Кое-что можно почерпать из истории русской литературы И. И. Тхоржевского[612], но, при широте ее охвата, специально советской литературе там отведено в силу необходимости не так уж много места, и о ней даны лишь самые общие сведения.
Можно бы перечислить еще несколько книг довольно высокого уровня, посвященных данному вопросу, но большинство из них решительно устарели, как, например, «Contemporary Russian Literature» князя Святополк-Мирского, доведенная только до 1925 года.
Практически доступной для читателя является «Русская советская литература», изданная в СССР в 1951 году, Учпедгизом, и составленная А. Дементьевым[613], Е. Наумовым[614] и Л. Плоткиным[615].
Из них Дементьева автор этих строк хорошо знает, имев в свое время случай слушать его лекции в Ленинградском университете, непосредственно перед Второй мировой войной. Это был талантливый лектор, выделявшийся среди остальных преподавателей своей принадлежностью к партии – редкая тогда вещь среди профессуры. Проку, однако, от этого большевистского опуса, в чисто познавательном отношении, мало. Достаточно сказать, что во всем курсе даже не упомянуто имя Есенина! Зато много места отведено Демьяну Бедному[616]. Говорить о менее важных, попавших так или иначе в опалу, писателях и поэтах, понятно, уж и не приходится. Даже и из строго ортодоксальных с советской точки зрения перечислены лишь самые крупные фигуры (Горький, Маяковский, А. Н. Толстой, Шолохов…). И характеристики их даны в тонах самой грубой, лживой и пошлой пропаганды. Восторженные, подхалимские ссылки на каждом шагу на Сталина делают этот учебник несвоевременным даже для нынешней советской России.
За рубежом мы имеем книгу Глеба Струве, на английском языке, «Soviet Russiаn Literature», изданную в США в 1951 году. Зная Струве по его книге «Русская литература в изгнании», которую мы разбирали уже в «Возрождении», мы, должны признаться, не без опасения раскрыли этот том большого формата. Нас ждала, однако, приятная неожиданность.
Потому ли, что над этой книгой Г. П. Струве больше работал, потому ли, что ее тема ему ближе и интереснее, она гораздо лучше, чем его вторая, позже написанная, работа. На 414-ти страницах здесь сжато, но довольно полно, отражена советская литература с 1917 по 1950 год, в форме деловых и объективных биографических сведений об отдельных авторах и их характеристик, разбора различных литературных группировок, воспроизведение политических лозунгов и директив, определявших их работу; в некоторых случаях Струве прибавляет краткие резюме литературных произведений. При этом, как правило, его оценки очень объективны, и не вызывают никаких возражений. Надо еще прибавить что его анализ политических событий и требований власти к литературе, в большинстве случаев меткий, продуманный и справедливый.
К сожалению, как только Струве отступает от принятого им очень разумного и удачного метода безличного и бесстрастного изложения, он проявляет тот же недостаток вкуса, какой ясно обнаружился в его «Русской литературе и изгнании».
Так, например, говоря о Константине Симонове[617], он заявляет, что его «Жди меня» в художественном отношении очень слабое стихотворение. Это звучит почти смешно в применении к вещи, которую публика – подсоветская, эмигрантская, иностранная, – признала единогласно лучшей в творчестве Симонова, которая стала народной песней, циркулирующей притом даже далеко за пределами СССР! Право, публика в таких вопросах не ошибается, и нужно хоть немного считаться с ее мнением. Если бы этакий отзыв дал не Струве, а кто другой, мы бы заподозрили, что он шутит.
Рядом, говоря о другом широко известном послевоенном советском поэте, Алексее Суркове[618], Струве перечисляет целый рад его стихотворений, и среди них не называет самое популярное и удачное, ставшее знаменитым и общеизвестным – «Землянку». Что это, рассеянность или оригинальничание?
Далее, разбирая творчество Николая Островского[619], автор книги причисляет его к выразителям социалистического реализма и, приводя указание советской прессы о его популярности в массах СССР, с неожиданным скептицизмом выражает сомнение в возможности такого успеха и объясняет его, будь он все же налицо, поддержкой и рекламой со стороны властей и чувством жалости читателей к писателю, составлявшему свои книги больным, прикованным к постели.
По личному опыту, мы можем засвидетельствовать, что публика в СССР действительно любила книги Островского – и «Как закалялась сталь», и «Рожденные бурей» (об этой последней Струве даже не упоминает), – особенно молодежь. Это в значительной степени объясняется тем, что Островский, конечно, никакой не «социалистический реалист», а один из самых ярких, хотя и самых поздних по времени, революционных романтиков, то есть представитель направления, которое всегда имело относительно большую симпатию масс. Еще важнее, может быть, то, что у Островского, коммуниста-идеалиста, отстраненного болезнью от жизни сразу после героических лет революции, чувствуется редкая у советских писателей искренность, и что его образ политического борца, Павел Корчагин, в сущности, не неотъемлемо связан с большевизмом, и может вызывать симпатии даже у людей, советскому строю враждебных.
Сомнительное впечатление оставляют и многие экскурсы Г. П. Струве в область дореволюционной русской литературы, вроде его незаслуженно и необоснованно презрительного отзыва о «Князе Серебряном» А. К. Толстого, когда он говорит о развитии исторического романа в России вообще; или, еще более, его отчетливо отрицательное отношение к Достоевскому, глубину и силу влияния которого на советских писателей во все периоды, он, однако, принужден многократно отмечать.
Можно бы указать на отдельные пробелы и пропуски, не особенно, впрочем, важные, в его перечислении советских писателей. Почему вовсе не упоминается имя Никифорова, даже в библиографическом указателе?
Почему так скупо и односторонне, как бы только вскользь, затронут Вячеслав Шишков?
Но более серьезны другие дефекты истории советской литературы Струве в качестве пособия для изучения предмета, будь то русским, будь то иностранцем. Часть из них нельзя поставить в вину автору; зато другая часть вытекает из принципиально занятых им позиций.
Так, одна из главных бед, что его книга уже отстала от жизни. С 1950 года в советской литературе столько произошло событий – смерть Сталина, оттепель, новая реакция, – столько появилось новых книг, что ограничиться собранным Струве материалом уже нельзя, и нужно искать дополнение.
В предисловии автор книги сам заранее отказывается от мысли проанализировать литературу на языках национальных меньшинств СССР. Понятно, что это была бы очень тяжелая задача. Она пока, как будто, не выполнена и в СССР. Да и вряд ли одиночный ученый мог бы ее взять на себя. Это скорее дело для целой группы специалистов. Хочется только отметить, что тема эта вообще очень интересна, и была бы особенно интересна, если бы была обработана в эмиграции, в условиях свободы. Пути местных литератур, одни из которых старше, чем русская, и имеют свои вековые достижения, другие только родились уже под советским игом – представляют собой поле для важных и ценных наблюдений.
Краткие сведение о национальных литературах в упомянутой нами выше книге Дементьева, Наумова и Плоткина, к сожалению, совершенно легковесны и несерьезны.
Жаль, может быть, что Г. П. Струве сознательно отказался также заниматься детской литературой в СССР. Потому что она, по общему признанию, там стоит на очень высоком уровне и составляет уникальное в мире явление. Что, в свою очередь, отчасти объясняется, полагаем, ее несколько большей свободой от социального заказа в сравнении с литературой для взрослых. Но, пожалуй, наиболее стоит пожалеть о таком же принципиальном нежелании Г. П. Струве трактовать обо всем, что можно отнести в рубрику авантюрной, детективной или научно-фантастической литературы в СССР. Вряд ли какой-либо историк английской литературы нового времени вздумает обойти молчанием Стивенсона, Конрада, даже Конан Дойля, или наследователь американской – Джека Лондона. Вообще же грань между серьезным и несерьезным жанром весьма нелепо провести; и следовало бы, думаем, исходить исключительно из критериев высоты художественного уровня.