[623] и Келлога, покушавшихся связать монархическую идеологию с фашистской (тогда как они в действительности несовместимы!). Собственно говоря, контакты с фашизмом (и прежде всего с гитлеризмом) не были возможны, кроме как при его первых шагах, пока это движение представало как противовес коммунизму и не обнаруживало своей подлинной сущности.
В остальном, подробно освещены конфликты внутри русской диаспоры: церковные, династические, идеологические и стратегические, равно как и проникновение в ее организации советских провокаторов, сводивших на нет ее героические усилия перебросить борьбу против большевизма на территорию России.
Удивляет странная ошибка при описании «операции Трест»: имя выдающегося советского агента дается как Оппертут (Oppertout), тогда как его звали на деле Опперпут[624]. (Г. Иоффе в «Новом Журнале» номер 247 уточняет, что его настоящее имя было Упелиньш, т. е. по-латышски «ручеек».) Можно выловить в тексте некоторые мелкие ошибки против русского языка, как джигитка (djiguitka) вместо «джигитовка».
Любопытно сообщенное Жеваховым мнение генерала графа Келлера[625] в 1918 году, что народ пойдет на борьбу против большевиков лишь за теми, кто открыто будут выступать за царя. Не был ли он прав и не отсутствием ли подобного лозунга объясняется неудача Добровольческой Армии?
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 28 апреля 2008, № 2842, с. 4.
Гай Валерий Катулл, «Новые переводы» (Иерусалим, 1982)
Те, кто любит латинскую поэзию и одного из лучших в ней лириков, Катулла, раскроют маленькую книжку переводов, сделанных Анри Волохонским[626], с любопытством и закроют с досадой. Вместо основанного на многовековой традиции и общепринятого у русской интеллигенции произношения, Волохонский пытается ввести в обиход выговор древнего Рима, – и неудачно. Он заменяет обычное Цецилий на Кекилий, а того не возьмет в толк, что в архаической латыни выговаривалось Кайкилий (как и Аймилий, но он пишет Эмилий). Отчего, например, латинское Caesar вошло в немецкий язык как Kaiser. К тексту переводчик относится небрежно и развязно. Для соблюдения размера, он не стесняется, например, вставить (и это в один из шедевров Катулла, его переложение из Сафо: Ille mi par esse deo vide tur[627]!) слово «вечно», которого в подлиннике нет, и которое совсем некстати, и даже обращение «Лесбия». Верно, что возлюбленную Катулла звали Лесбией, и что он ей посвятил многие стихи; да здесь-то она совсем не поминалась. Еще того хуже, когда Волохонский уснащает перевод непечатным словечком на ж… У Катулла упоминается соответствующая часть тела, но у древних ее название не звучало столь грубо и неприлично, как у нас; почему и надо было передавать иначе. В общем, новые переводы эти не идут в сравнение не только с поэтическими переложениями Фета (не будем уж говорить о Пушкине), но и со стандартным академическим переводом Пиотровского[628]. Не знаем, для чего они нужны, и полагаем, что их ценность равна нулю.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Библиография», 22 октября 1983 года, № 1735, с. 3.
Вредные иллюзии
Я с настоящим ужасом прочел статью Г. Месняева в номере «Нашей Страны» от 30 октября под заголовком «Советское просвещение», открывающуюся следующим вступлением, которое мне кажется необходимым привести в пространном виде:
«В Советской России, в сущности, нет вовсе высшего образования, в том смысле, как образование это поминалось в дореволюционное время и как понимается оно сейчас в нормальных государствах. Если еще химики, медики, агрономы и строители довольно успешно постигают технические знания, то люди, изучающие гуманитарные науки, представляют собой подлинных невежд, хотя они и изучают псевдо-философию, пародию на право (какое может быть право в стране вопиющего бесправия?), диалектический материализм и историю коммунистической партии. О богословии они не имеют никакого понятия, а история, литература и политическая экономия преподносится им в марксистском разрезе».
В ужас меня привело не самое это высказывание. Горько сказать, но это факт, что есть в эмиграции люди, которые постоянно повторяют подобные мысли. Зачем? Что же тут приятного, воображать, будто наша родина впала в какую-то тьму кромешную, что на ней все поголовно разучились думать, опустились до полного варварства, потеряли человеческий образ? Уж куда как грустно было бы, будь это в самом деле так. А вот поди ж ты! Люди себя услаждают такими фантазиями, и сколько уж лет; и ведь вопреки очевидности.
Ужасно же то, что такие идеи высказывает Г. Месняев, человек культурный и умный, и, притом, сколько могу судить, новый эмигрант. Просто непонятно, как он до этого дошел. Единственное объяснение, какое я в силах придумать, это что его, как говорилось в старину, «среда заела», и что он следует вредному и вздорному шаблону. В приведенном мною отрывке все глубоко неверно. Но я хочу настойчиво оговориться, что возражаю никак не из какой-либо личной неприязни к Г. Месняеву или из политического антагонизма к его взглядам. Ничего подобного и в помине нет – просто то, что он на этот раз пишет, определенно неверно, и притом носит вредный и опасный характер, почему и заслуживает опровержения.
«Если еще химики… довольно успешно постигают технические знания» – пишет он. Шутка сказать: «довольно успешно»! Вот, например, русских химиков только что наградили Нобелевской премией. Так, пожалуй, выходит, что они даже очень успешно постигли свою науку.
Однако, сфера технических наук – не моя специальность. Но вот относительно гуманитарных, окончив филологический факультет Ленинградского университета, могу и считаю должным категорически опровергнуть представления Г. Месняева, вероятно, вполне искренние, но совершенно ошибочные и фантастические. Вот как в действительности обстояло дело. В последние годы перед второй мировой войной программа университета, рассчитанная на 5 лет, была очень обширной и солидной. Все студенты филологического факультета проходили обстоятельный, длящийся несколько лет, курс истории античного мира, западного Средневековья и Ренессанса, а затем – Новейшей истории: и отдельно подробный курс истории России. Гораздо большее число часов занимал, однако, начавшийся с первого года и тянувшийся до конца курс литературы, включавший древнегреческую и древнеримскую, а затей европейскую (вместе с американской), опять-таки от истоков ее до наших дней. Параллельно с этим читался и подробный курс русской литературы.
Могу заверить, что ни преподавание, ни проверка усвоения не были поверхностными. Изучение включало огромные в списки обязательной для чтения литературы, и если на экзамене обнаруживалось, что студент не прочел включенное в список произведение Помяловского, Глеба Успенского, то это вело сразу же к снижению отметки, что отражалось на дипломе и чего студенты очень боялись. Если же студент проявлял нетвердое знакомство с Чеховым или Тургеневым, профессор почти неизбежно приглашал его зайти в другой раз, углубив свои познания. Вопреки твердо укоренившимся в эмиграции представлениям, в программу входил Достоевский, в том числе и «Бесы», Лесков, А. К. Толстой и ряд писателей, находящихся на плохом счету у советской власти. Большевики все же не идиоты и понимают, что специалистам нельзя изучать литературу с вырезками.
То, что я говорил выше, относится в частности к преподаванию русской литературы на «западном цикле», т. е. у студентов, специализировавшихся на изучении европейских языков. Для «русистов» требования были соответственно еще выше, как у нас «западников», они были выше по европейской литературе. Что до курса этой последней, его размеры были поистине необъятны, от французских «шансон де жест» до Тассо[629] и Ариосто[630], Мильтона[631] и Шелли[632], Сервантеса и Кальдерона[633]; заканчивали мы Джойсом, Прустом и Ромэн Ролланом. Естественно, что часть этой программы читалась в русских переводах, а в подлиннике – то, что было для каждого доступно.
Г. Месняев очень пугается мысли, что все лекции читались в марксистском разрезе; и напрасно. Марксизм в них играл роль поверхностного лака, который профессора нехотя набрасывали на свой предмет, по тяжелой необходимости, и который студенты мысленно откидывали в сторону. Никто, даже комсомольцы, всерьез не принимали те отдельные фразы и цитаты из Маркса или Энгельса, которые наши бедные профессора, старого или нового призыва (старые, т. е. получившие образование еще в царское время, были в большинстве) иногда принуждены были произносить – обычно безо всякой внутренней связи с их курсом. Студенты, между прочим, у в основной массе происходили из старой интеллигенции – притом, вопреки некоторым зарубежным представлениям, отнюдь не привилегированной при советском строе, а живущей очень скромно, а то и бедно.
Далее, обязательный курс включал общее языкознание и ряд специальных предметов, частично общих для всех филологов, частично разных для отдельных групп.
В отношении более специальных предметов, я остановлюсь на тех, которые изучали специалисты по романским языкам, начиная с первого курса: это дает представление об объеме на других отделениях, где, понятно, предметы были другие, на каждом свои. «Романисты» изучали, в частности, французский язык, бравший и у них в среднем не меньше как по два часа ежедневно. Кроме того, очень основательно проходилась латынь, абсолютно для них необходимая. Дело несколько упрощало то, что многие поступали в университет, уже зная французский язык. Те, кто в школе изучал немецкий, обычно здесь брали английский, и наоборот. На старших курсах к этому прибавлялись, опять-таки на выбор, испанский или итальянский; некоторые успевали заниматься обоими этими языками. К этому надо прибавить курсы истории французского языка и истории испанского или итальянского языка; старофранцузский язык с изучением текстов; введение в романскую филологию, т. е. сравнительную историю и грамматику романских языков.