Это перечисление и так вышло уж слишком длинным, и я сознательно оговариваю его самым главным, оставляя в стороне все второстепенные курсы. Настойчиво подчеркну только, что все это провозилось отнюдь не небрежно, и проверялось весьма основательно.
Дух университета не имел ничего общего с казенной зубрежкой; студенты горячо спорили обо всем в тесно спаянных личной дружбой группах и часто специально занимались каким-либо вопросом вне программы. Профессора, между прочим, всегда живо шли навстречу всем, заинтересовавшимся каким-либо научным вопросом.
Теперь, полагает ли в действительности Г. Месняев, что люди, изучившие все перечисленное выше, не получили вовсе «высшего образования»? Или что их культурный уровень много ниже, чем у европейских или американских студентов?
«Новое русское слово» (Нью-Йорк), 18 декабря 1958, № 16709, с. 3.
Упорствующие в заблуждении (О высшем образовании в СССР)
Моя статья «Вредные иллюзии» послужила поводом к ругательному письму от незнакомой мне русской дамы г-ж Т. из Америки и к возражению г. Месняева в «Нашей Стране» от 5 февраля. На письма такого рода не отвечают, но разобраться в этом письме, пожалуй, следует, потому что оно отражает скверные теорийки, с которыми следует всячески бороться.
Почтенная дама сначала не без гордости подчеркивает в своем письме, что никогда не жила в советских условиях, а затем… поправляет меня по вопросу о постановке высшего образования в СССР, где я провел больше половины жизни и окончил университет. И добро бы речь шла о моих оценках и взглядах – о вкусах, как известно, не спорят, но нет: г-жа Т. заявляет, что таких курсов, о которых я пишу, в Советской России «не может быть», как не может быть ни таких профессоров, ни таких студентов, как те, о каких я говорю. Моя корреспондентка добавляет, что я «не имею морального права рассказывать басни».
Мои слова можно ведь и проверить. И за границей сейчас есть десятки новых эмигрантов, окончивших в СССР университеты, в том числе и тот же, что я, и их можно спросить. Более того, нет ничего невозможного получить через какое-либо американское научное учреждение или библиотеку программу одного из советских университетов, а это было бы, полагаю, неопровержимым доказательством. И тогда сомневающиеся удостоверились бы в том, что я не только решительно ничего не прибавил, а еще об очень многих курсах не упомянул, единственно из нежелания занимать слишком много места в газете.
По мнению г-жи Т., в СССР «не может быть» хороших профессоров. Но мне как-то при всем желании непостижимо: что же тогда случилось со всеми учеными, по тем или иным причинам, вольно или невольно, оставшимся в России после революции? Надо ли считать, что после октября 1917 года они вдруг потеряли все свои знания и все свои моральные принципы (а ведь и в том, и в другом отношении русская интеллигенция, как признают даже и иностранцы, стояла на непревзойденной высоте)?
Представления г-жи Т. тверды и непреложны о подсоветских студентах, но несколько упрощенного характера: она убеждена, что это все «бывшие беспризорники». Не стоит с нею спорить. Я, например, ни в школе, ни в университете ни одного бывшего беспризорника не встречал; зато встречал молодежь из старых дворянских фамилий и из некоторых известных в истории русской культуры семей; в том числе из семей, имеющих представителей и в эмиграции. Люди, впадающие в то озлобление, в каком пребывает г-жа Т., забывают, у сколь многих русских за границей есть в СССР сыновья, племянники и внуки, кровь от их крови, и, говоря о новом поколении в СССР, видят только какой-то отвлеченный образ зверя и хама, вот этого самого мифического «бывшего беспризорника». Кстати, эти беспризорники тоже способны подносить сюрпризы: вот, несколько лет назад в США была издана по-английски книга Н. Воинова «Беспризорник», написанная в форме автобиографии, с литературным талантом н на высоком культурном уровне.
Несколько более осмысленно заявление г-жи Т., что многие советские специалисты имеют технические знания, но невысокую общую культуру. Не следует, однако, и тут преувеличивать. Это может быть верно применительно к тем, кто учился в первые годы после революции, но судя по личным встречам, должен сказать, что студенты с других факультетов университета, как математический или геологический, или из медицинских институтов, в общем стояли на том же культурном уровне, как и филологи, о которых я писал.
Эти пункты возможно еще обсуждать. Но что я могу ответить на утверждения, что я «советский пропагандист» и что я будто бы доказываю, что в СССР – «благорастворение воздухов»? Или на полные ненависти вопросы «зачем же вы оттуда уехали»?
За более чем 10 лет моего участия в различных эмигрантских печатных органах, никакой здравомыслящий человек не найдет ни одной фразы, которую без злостного извращения можно бы было истолковать в смысле примирения с большевизмом.
Но борясь против коммунизма, я категорически отказываюсь клеветать на русский народ. Никогда и нигде я не говорил, конечно, что в СССР людям живется хорошо. Как это было бы возможно при условиях отсутствия свободы, террора и низкого экономического уровня? Однако, воображать, будто там нет ни науки, ни техники, – нелепое самообольщение, политика страуса.
Переходя от письма г-жи Т. к новой статье г. Месняева «Безотрадная жизнь», попадаешь в другую атмосферу. Если письмо г-жи Т. вызывает не столько досаду, сколько улыбку, то вторая статья Месняева огорчает. Не знаю, зачем и почему он твердо решился защищать неверные позиции, даже и вопреки очевидности. Это приводит его к жонглированию словами, правда ловкому, но крайне неубедительному.
Так, он говорит: «Владимир Рудинский… сослался лишь на свой собственный опыт». Собственный опыт, это, по-моему, очень неплохое основание для суждений. Гораздо хуже судить о том, чего не знаешь. То, о чем я говорю, оказывается «могло быть в Петербурге, старом очаге русской культуры, как единичное и случайное явление, теперь конечно прекратившееся». Но «того не могло быть и не было ни в Саратове, ни в Смоленске, ни в Ростове и нигде еще». Я не учился ни в Смоленске, ни в Ростове, и потому, в отличие от г. Месняева, и не высказывал ничего о преподавании в этих городах. Но в этой же самой статье г-Месняев пишет: «я утверждал, да и утверждаю по сей день, что в СССР по вине невежественной власти – нет вовсе подлинного гуманитарного образования»… А надеюсь, что и сам г. Месняев со мной согласится: «бывший Петербург» (как он выражается) находится на территории СССР. Следовательно, я имел все же основания ему возражать и в данной голословной форме его утверждения неверны.
Теперь: я не чужд местному патриотизму, и мне приятно допустить, что Петербург – исключение, и что моя «альма матер» есть лучшее и единственное высшее учебное заведение в России. Но объективность и здравый смысл говорят мне, что в Москве в мое время университетская программа была та же, и надо полагать, что Московский университет ничем не хуже нашего. И есть ли основания думать, что, скажем, в Киеве дело обстояло намного хуже? Это, впрочем, домыслы; как факт же я помню только то, что к нам в университет иногда переходили прямо на старшие курсы студенты из провинции, и учились потом вполне благополучно, ничем не выделяясь среди других: это заставляет меня думать, что очень уж резкой разницы не было. Любопытно, собственно, одно: судит ли сам г. Месняев по личному опыту о постановке преподавания в высших уч. заведениях Саратова, Смоленска и Ростова? Если это так, то интересно узнать от него фактические данные; если нет, то по данному вопросу его суждения мало существенны.
Г-н Месняев настойчиво подчеркивает, что данная мной картина относится к годам перед Второй мировой войной. «В те времена» – комментирует он – «в бывшем Петербурге сохранялись еще старые профессора»… Нет оснований думать, что дело сильно изменилось. Во-первых, едва ли, все прежние профессора перемерли, как полагает г. Месняев. Правда, года два назад я прочел о смерти Владимира Федоровича Шишмарева[634], заведующего нашей кафедрой романо-германских языков. Но он и в мое время был одним из самых старших по возрасту профессоров. Встречались мне несколько лет назад в печати упоминания о графе Иване Ивановиче Толстом[635], который читал нам курс римской и греческой литературы; надеюсь, что он здравствует и поныне. Оба они остались у меня в памяти как настоящие люди науки и подлинные джентльмены; как, впрочем, и значительно более молодые Александр Александрович Смирнов, читавший нам западную литературу Средних Веков и Возрождения, специалист по кельтским языкам, и Стефан Стефанович Мокульский[636], читавший курс литературы XVII–XVIII веков, знаток французского классицизма. Еще младше их, уже советского выпуска, был Григорий Александрович Гуковский, самый блестящий лектор университета, на лекции которого по русской литературе собирались студенты со всех факультетов, так что все аудитории оказывались слишком тесны. Хорошо читал, тоже по русской литературе, и Дементьев, имени и отчества которого я не помню, если не ошибаюсь, единственный из профессоров, вступивший в компартию, вероятно по чисто материальным соображениям; надо сказать, что, на его преподавании это ничем особенно не отражалось.
Но если все эти профессора и умерли (что маловероятно), то их без сомнения, заменили их ученики, как это происходило и в мои студенческие годы, и уровень преподавания от этого не мог сильно упасть. Поэтому никак не понятно, отчего прежнее положение вещей «теперь прекратилось».
Этому нет никаких доказательств, и даже никаких оснований это предполагать. Г-н Месняев вообще позволяет себе дидактические фразы в таком роде: «Однако, правда остается правдой, как бы она ни была горька, а иллюзии, коими себя утешает Вл. Рудинский, ничего не дают, кроме самоуслаждения».