Не знаю, о каких моих иллюзиях говорит Месняев. Я стою на почве фактов, виденных и пережитых лично мною. Было бы не иллюзией, а прямой галлюцинацией, если бы пять лет моей жизни и люди которых я встречал за это время, вдруг оказались для меня не существовавшими; но и тогда осталось бы загадкой, откуда же я вынес специальные познания, которыми потом не раз пользовался. Университетское образование тем и полезно, что приучает рассматривать факты объективно и научно, а не заниматься, как мой уважаемый оппонент, своеобразным «самоуслаждением».
До крайности несерьезно, когда г. Месняев пытается меня опровергнуть ссылкой на те курьезы безграмотности в деловых бумагах или газетных статьях, которые попадаются в СССР, и перлы из которых цитирует нередко советская и эмигрантская печать. Такие же курьезы случались и в старое время у провинциальных канцеляристов и захолустных газетчиков. Но не станет же Месняев утверждать, что и в царской России не было гуманитарного образования?
Нелепо утверждать, вопреки очевидности, что в Советском Союзе нет ни науки, ни интеллигенции. Ведь именно эта интеллигенция призвана сыграть решающую роль в восстановлении свободной России. И уж совсем бессмысленно обливать ее, совершенно незаслуженно, помоями, вместо того, чтобы видеть в ней ценнейшего союзника и стараться ее понять, а если возможно, то и установить с ней контакты.
«Новое русское слово» (Нью-Йорк), 31 марта 1959, № 16812, с. 3.
Незаслуженная хула
Книга Бориса Башилова «Незаслуженная слава», вышедшая в Аргентине в новом русском издательстве «Русь» вызовет вероятно у многих читателей разочарование (особенно у тех, кто оценил по достоинству его, действительно, полезную и любопытную работу «Унтерменши, морлоки или русские»). Самое в ней лучшее, это – расположенные в начале размышления об истории России; в них нет, положим, особенно новых фактов или оригинальных взглядов, но они подкупают теплотой тона и искренней любовью к родине. Впрочем, их немного портит обостренное антизападничество, способное иногда затемнять понимание хода событий и внутри и вне Киевской и Московской Руси.
Отметим еще встречающуюся местами небрежность языка. Не стоит требовать крайнего пуризма от публицистической работы, но неприятно режут глаз фразы, вроде следующей: «Россия всегда имела более лучшую государственную организацию, чем народы Европы». Это прямо не по-русски написано. Гораздо серьезнее другой недостаток, присущий, сколько можем судить, не только этой книге, всей в целом, но и другим сочинениям Башилова, а именно: невероятное нагромождение цитат, занимающих страницы и страницы. Читателю приходится на каждом шагу заглядывать то назад, то вперед, чтобы не потерять нить и сообразить, с чьими словами он, собственно говоря, имеет дело.
Главное же, скучными, вероятно, будут для публики все те места, – а они, увы, составляют значительную часть этого небольшого томика, – которые исключительно посвящены полемике с автором данной рецензии (хотя вскользь задевают также профессора Ширяева и А. Невельского). Все время повторяется: «В. Рудинский считает… В. Рудинский утверждает…». Многие читатели книги, без сомнения, никогда не читали того, что написал в «Нашей Стране» В. Рудинский, и не очень этим интересуются. Хуже того, на основе пересказа Башилова у них может об этом создаться совершенно ложное представление.
Между тем, эта газетная полемика, перенесенная теперь в отдельную книгу, имеет все же значение, в силу важности вопроса, из-за которого она загорелась, – вопроса о том, что представляет собою русская интеллигенция[637].
Что такое русская интеллигенция? Мы имеем культуру, которой можем гордиться, которую признают и Запад, и Восток. В нее входит очень много составных частей. Тысячи художников, музыкантов, техников работали каждый в своей области, чтобы ее создать. О значительном числе не знаем ничего. Есть, допустим, картины, свидетельствующие более или менее ясно о социальных идеях их творцов. Но дивные пейзажи русских лесов и степей, зимы и лета, которые мы все помним с детских лет? Мелодии, завоевавшие весь мир? Мосты, железные дороги, заводы? Могут ли они рассказать, как их создатели думали о социализме или коммунизме, о конституции или самодержавии? Однако, они ясно говорят, что те, кто над ними работал, были частью замечательного класса русской интеллигенции.
Наши дни полны политической борьбы. Не удивительно, хотя и грустно, что делаются попытки вложить политическое содержание в слова и идеи, по здравому смыслу его лишенные, причем каждая партия дает свое толкование. Но все же нас поражает желание Башилова относить к интеллигенции только людей определенных политических взглядов, в частности, левых. Ведь, если бы мы нашли о каждом их тех людей, о которых говорили выше, точные указания о воззрениях на политику, без сомнения оказалось бы, что идеи у них были самые различные: ультраправые, ультралевые, умеренные, – а некоторые были и просто аполитичны. Башилов увлечен мыслью доказать, будто русскую культуру двигали вперед исключительно люди правого образа мыслей, – у которых он почему-то отнимает право на звание интеллигентов, – а люди левого лагеря делали России только вред. Опасная теория! Легко понять, что в сфере медицины или геологии важные открытия совершались и левыми, и правыми, а значит, и те, и другие входили в ряды двигателей и создателей русской культуры. Может показаться, что легче отделить овец от козлищ в области литературы. Но и здесь все переплетено гораздо запутаннее, чем, видимо, хотелось бы Башилову. Большевики не могут вычеркнуть из русской литературы имена монархистов Жуковского или А. К. Толстого, не говоря уже о Достоевском; и безумными были бы монархисты, которые захотели бы вычеркнуть Рылеева или Некрасова, многие сочинения которых, между прочим, давно стали фольклором, – и именно те, которые не содержали ничего революционного.
Русская интеллигенция была, конечно, просто образованным слоем общества. И в широком смысле можно говорить – и говорят – о французской или английской интеллигенции. Если тем не менее сами иностранцы подметили, что русская интеллигенция есть явление особое и неповторимое, то здесь нет особого противоречия. Как все на свете получает местный, национальный колорит, так и русский, вернее российский, образованный класс отличался от всякого другого. Отметим, что само собою было бы дико говорить о каком-либо этническом, русском или славянском, характере нашей интеллигенции – стоит лишь вспомнить огромность вклада в нашу культуру, сделанного армянами, грузинами, татарами, евреями, и даже иностранцами, немцами, французами и иными. Но все это слилось в одно целое. На Западе стало давно обычным, что доктор или инженер замыкается в своей узкой профессии, русский же медик или архитектор был непременно с широким образовавшем и кругозором, знакомый с русской и иностранной литературой, с философией, знающий, как правило, несколько западных языков. На вершинах, разносторонность и высота знаний русской интеллигенции были изумительны. Резкий разрыв между образовательным уровнем простого народа и культурного общества, тоже необычный на Западе, еще подчеркивал своеобразие русской интеллигенции. Любопытно, что китайская или индийская интеллигенция, видимо, во многих отношениях оказывается ближе к русскому, чем к западному порядку вещей. Но всего более, может быть, поражали иностранцев строгость этических норм русской интеллигенции, – значение, которое та придавала своему общественному служению, и страсть, которую вкладывала в разрешение отвлеченных вопросов религии и философии и более конкретных вопросов политики.
Русскую интеллигенцию объединяет множество принципов и навыков куда более глубоких, чем политические идеи. Если поместить двух русских интеллигентов в среду иностранцев, хотя бы самых культурных, или в среду русских крестьян, можно быстро заметить, как много у них общего, хотя бы они на политической почве ненавидели один другого.
Башилов хочет обосновать утверждение, что интеллигенция была только в России и только после Петра, на факте, что слово интеллигент создалось в прошлом веке. Зачем понадобилось особое слово вместо слов «образованный человек»? – спрашивает он. Но это никаких затруднений не может вызвать в филологическом отношении. Слово обычно возникает в момент, когда понятие стало повседневным и ясно ощутимым, когда перифраза начинает казаться длинной и неточной, а нужда говорить о новом явлении, встречается на каждом шагу. XIX век в России увидел возникновение множества новых слов, в силу бурного роста русской культуры. Московская Русь не знала слов «литератор» или «публицист», но бесспорно литераторы и публицисты в ней были; не знала и слова «культура», а не думает же Башилов, что до Петра не было русский культуры? Здесь он вообще впадает в противоречие с самим собой, ибо с одной стороны признает Радищева типичным интеллигентом и, очевидно, допускает существование интеллигентов самое меньшее с петровских времен, а с другой стороны, считает, что нельзя применять этого термина к эпохе, предшествовавшей тому, как Боборыкин его ввел в оборот.
Башилов настойчиво желает употреблять слово интеллигент по-своему, и когда ему указывают, что так-то и так-то говорит вся Россия, он надменно отвечает, что обыватель ему не указ. Каждый может выдумать свой собственный язык, но рискует при этом, что его никто не будет понимать, и имеет мало шансов навязать свое употребление всем. Вот почему лучше стараться говорить, как все. Не странно ли слышать сообщение, что ни Достоевский, ни Чехов не были интеллигентами? Они бы удивились, узнав это; оба себя многократно так называли, и, например, в недавние дни чеховского юбилея мы в десятках статей, и русских и иностранцев, читали, что Чехов – типичнейший русский интеллигент. Да это, вероятно, и правильно. Но что уж! Не интеллигентом оказывается даже Милюков… за то, что верил в эволюцию.