Автор убедительно показывает ложность представления, будто «есть марксизм, который хорош, и «марксизм», который плох, ибо представляет собою искажение правильного учения преступными политиками». Плох всякий марксизм.
Поэтому плох и Горбачев, который «по сей день утверждает, что только в границах этой идеологии возможно спасение». И, наоборот, прав Солженицын, считающий, что «неподдельное изменение катастрофической внутрисоветской ситуации к лучшему невозможно без отказа от монополии марксистско-ленинской идеологии».
Свою задачу в данной книге Дора Штурман формулирует так: «Мы обязаны точно знать, с чем имеем дело, чтобы честно принять или не менее честно опровергнуть учение, владеющее и миллионными толпами, и гордящимися своей обособленностью от этих толп интеллектуалами». Эту цель ее работа вполне и выполняет.
Впрочем, она вполне уместно ссылается, в самом начале своего труда, на очерк Т. Тиля[649] «Социал-демократическое движение молодежи 1920-х годов»: «По его наблюдениям, подростки и молодые люди примыкали к движению, как правило, не в результате основательного изучения ими марксистских источников, а под воздействием факторов эмоциональных и биографических: семейной традиции, дружеского влияния, случайно услышанной зажигательной речи, яркой популярной статьи талантливого пропагандиста, импонирующей политическому темпераменту читателей. Первоисточники изучались позже и, уж разумеется, не в полном объеме».
Нам тут излагаются в блестящей и елико возможно общедоступной форме подлинные основы марксизма, и мы видим всю их несостоятельность. Параллельно обнаруживается и полная неправильность «тенденции снять с Маркса и Энгельса ответственность за реальный социализм». На деле, оный не может быть иным, чем он есть, там, где он победил.
Ибо:
«Огосударствленная, с центральным управлением экономика работает плохо. Уничтоженные формы хозяйственных отношений постоянно стремятся вернуться к жизни. Государство-монокапиталист, движимое интересами своих верхов и догмами идеологии, все время вынуждено подавлять как свободную экономическую деятельность, так и свободную мысль… Поэтому псевдопереходное государство, созданное марксистами, неизбежно оказывается и всегда остается деспотическим. Оно всегда использует по отношению к своим гражданам то массовый, то выборочный (в зависимости от своих очередных задач и состояния общества) террор».
Любопытны и приводимые здесь враждебные и презрительные отзывы основоположников марксизма о славянах, мало чем уступающие высказываниям Гитлера или Розенберга.
В конце книги, переходя к современному положению дел в Советском Союзе, Штурман справедливо констатирует: «Тоталитарная диктатура до сих пор нигде не допускала принципиальной системной эволюции своих структур, ибо для нее это означало бы перестать быть самой собой – утратить тотальность всевластия своей верхушки». И продолжает: «В начале этой работы был поставлен вопрос: кто прав – Солженицын, утверждающий, что спасение народов СССР невозможно без отказа от марксистско-ленинской идеологии, или Горбачев, который продолжает на нее уповать? Ответ представляется однозначным: прав Солженицын».
Существенно и следующее: «Никто ни разу не заявил свыше, официально, четко и однозначно, что во что следует перестраивать. Поэтому бессмысленно невнятное бормотание власти и ее "порученцев" о том, как это неопределенное «нечто» в нечто иное, но при этом не более определенное "нечто" надобно практически преобразовать». Процитируем в заключение несколько важных мыслей, которые мы читаем на последних страницах разбираемого нами трактата:
«Невозможно предугадать, что будет завтра. Но в начале 1989 года, когда пишутся эти строки, автору видится только одна, крайне проблематичная, но все же возможность для народов СССР избежать катастрофы. Начало спасительного процесса хоть как-то можно себе представить только в форме абсолютно правдивой правительственной декларации о несостоятельности марксизма, о неустранимых пороках социализма, об истинном положении дел в стране в экономическом, экологическом, демографическом, нравственном, межнациональном, внутриполитическом, внешнеполитическом и всех прочих существенных пунктах».
«Если надо изменить планировку квартир, изолировать их друг от друга, провести в них горячую воду, электричество, газ, пристроить балконы и пр., и пр. – нельзя начинать со взрыва дома. Правда, дом можно довести до такого состояния, когда ремонт уже невозможен, и переселяться некуда. И жильцы так озлоблены, что готовы взорвать кто – дом, а кто – соседнюю "коммуналку" в том же доме. Эта аналогия не претендует на полноту, но какое-то представление о проблеме дает. Кремлю очень легко использовать это сравнение демагогически, потребовав от жильцов терпения и ничего радикального не предпринимая для их спасения. Но тогда дом обрушится и на лгущих, и на обманутых, и на прозорливых».
«Тоталитаризм ужасен не только сам по себе. Он ужасен еще и тем, что из окостеневшей и устоявшейся тоталитарной ситуации, тем более – многонациональной, нет легкого и быстрого выхода».
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 30 декабря 1989, № 2056, с. 3.
В начале жизни школу помню я…1. Post tenebres spero lucem[650]
Дора Штурман принадлежит к числу бескомпромиссных антикоммунистов и является одним из тех зарубежных публицистов, которые неустанно наносят большевицкому режиму (да и всем его союзникам в мировом масштабе) самые сокрушительные удары, – и по самым больным местам!
То она убийственно критикует марксизм как научную систему, подрывая схоластическую основу самого передового в мире учения; то разоблачает личность и приемы Ленина, которого теперь компартия пытается выдвинуть на роль божка, вместо разжалованного Сталина; то публикует сборник анекдотов, красочно рисующих советский быт, во всем его уродстве и в его гротескной абсурдности.
Естественно у читателей, и в первую очередь тех, кто ей сочувствует, возникает желание знать ее биографию и те пути, какими она пришла в наш стан. Ее новая книжка, «Моя школа» (Лондон, 1990) предназначена дать ответ именно на их вопросы.
Много мы встречаем тут неожиданного. Одна из неожиданностей, – что Штурман не только писатель, в прозе, но еще и ярко талантливый поэт. И вот как она в стихах излагает свои первоначальные убеждения:
Такой огонь с детсада в нас горел,
В такие нас запеленали латы,
Что подвести под эти постулаты
Могли бы мы и собственный расстрел.
Но сердце бунтовало против книг
И клало постулаты на лопатки.
Нас мучили греховные догадки
И Красный Рим под их напором ник.
И чувствуя, что вера отомрет,
Как только сердце доводы добудет,
Смотрели мы вперед, вперед, вперед, —
В грядущее, которого не будет.
Эти строки сам автор комментирует так: «Мы стали наглядным свидетельством того, почему неправедная власть должна истреблять прежде всего своих честных сторонников, – тех, кто всерьез воспринимает ее словесность: идеалист, уверенный в чистоте ее побуждений, полагающий, что честная работа мысли лишь усилит позиции этой власти, для нее опаснее врага».
Родившаяся уже при советской власти, Штурман оказалась сперва в плену советской идеологии. Предоставим слово ей самой, о себе и о своих друзьях юных лет: «К чему же сводилось наше мировоззрение? Нас обуревал первозданный хаос нелепостей и прозрений, лживых догм и неожиданно зрелых догадок, подтвержденных потом годами работы. Все это было весьма далеким от чего-то похожего на последовательное миропонимание. Но мы напряженно размышляли над этим хаосом и пытались навести в нем порядок. Когда я пытаюсь очертить тему, которая увела нас из университета в тюрьму, на ум приходят опять мои собственные непоэтические, но биографические точные стихи:
Легко ли детям было верить,
Что их прозрения не лгут,
Что государством правят звери,
И правды взрослые бегут?
Все наши мысли были данью
Той долгой гибельной борьбе,
Когда искали оправданья
Ему и вам, а не себе!
Вот она – Тема: мы искали оправдания тому, что уже не могли оправдывать, и неотвратимо шли к его отрицанию. Подозреваю, что весьма расплывчатый комплекс наших тогдашних идеалов, пожеланий, надежд, симпатий и антипатий был близок к нынешнему «прокоммунизму» американских и западноевропейских «высоколобых»».
И дальше: «Подобно многим нынешним марксистам и почти марксистам, мы остро чувствовали потребность найти для советского строя более точное имя, чем социализм. Ведь социализм – это должно было быть нечто очень хорошее, идеально хорошее, а советский строй был чрезвычайно несимпатичен – вопреки всем, в том числе нашим собственным доводам в его пользу! Этот строй сам называет себя социализмом. Так привыкли его называть миллионы людей. Стремление дать точное имя существующему, но "ненастоящему" социализму приводит к необходимости дать определение "настоящему", но в природе не существующему».
Ключевыми высказываниями к эволюции мировоззрения писательницы являются, может быть, нижеследующие ее слова: «Мы не сомневались в то время в основных коммунистических догматах, но и не исповедовали их как некие сознательно обретенные убеждения. Они были нами впитаны как впитывается детьми язык – из речевой стихии времени. В этой стихии время объявляло себя хорошим, но слишком во многом оно было плохим. Нам надо было понять, почему и где, в какой точке, по чьей вине оно свихнулось, изменило замыслу или от него отошло. Когда я говорю "мы", "нам" – это не дань традиции величать себя печатно во множественном числе. Мы – это и какая-то часть поколения, и дружеский круг, развивавшийся духовно в одном направлении… Те, с кем росла и дружила я, прозревали медленно, и коммунистическая фразеология долго оставалась их языком. Посредством массы приемов нам внушалось, что, обязательные для нас взгляды являются не догматами веры, а объективными истинами, добытыми самой правильной научной доктриной на основании опыта всего человечества».