Третье, наконец, разветвление романа переносит нас в подсоветскую Польшу, и оттуда опять в Англию: жизнь девушки, ненавидящей всем сердцем коммунистический режим, к которому ей приходится приспособляться, и поставившей себе задачею вырваться за границу. Ей и удается…
на время: благодаря отдаленному родству, она гостит несколько месяцев все у той же семьи в Англии, но не в силах зацепиться и принуждена вернуться назад. Трагична ее встреча с эмигрантами, принимающими ее за большевичку и едва ли не советского провокатора. И это тоже, как все знакомо нам! Мы, вторая эмиграция, разве не испытали всего того же?
Сходство и разница… Старая наша эмиграция покинула родину после революции, помнит старую Россию, но отделена от нее долгим изгнанием. Мы, вторая эмиграция, бежав из России советской, только ее и знали по живому опыту (а дореволюционная для нас – как сказка…). Поляки бежали из нормального государства, из независимой Польши, но в гораздо более позднюю эпоху; для них счастливые времена продлились на 20 с лишним лет больше, чем для нас, для России; катастрофа настала гораздо позже. По времени выезда они ближе ко второй эмиграции, а психологически – скорее к первой. Но страдания, материальные и духовные, в значительной мере те же самые у нас всех. Жаль, что мы не общаемся теснее и не умеем найти, – да и не ищем? – путей для сотрудничества против общего врага.
Книги Топорской превосходны, и их можно от души рекомендовать всем, кто сумеет их прочесть в оригинале. Перевода-то, увы, русская публика не скоро дождется; большевикам такая литература не с руки, а в эмиграции переводят редко, мало и не всегда то, что бы следовало.
«Голос зарубежья» (Мюнхен), декабрь 1985, № 39, с 34–36.
Э. Ло Гатто, «Мои встречи с Россией» (Москва, 1992)
Воспоминания итальянского слависта Этгоре Ло Гатто (1890–1983), фактически основателя славистики в Италии, производят в целом приятное впечатление.
Отчасти и потому, что он вполне трезво умел оценивать большевизм. Это не те коммунисты и посткоммунисты, как нашумевший позже профессор В. Страда[656] и ему подобные!
В 1928 и в 1929 году ему удалось посетить советскую Россию, после чего въезд туда был ему надолго закрыт. Вот как он сам об этом рассказывает:
«Я хотел бы поделиться некоторыми соображениями относительно отказа выдать мне визу на поездку в Советский Союз в 1934 году.
1934 год был годом первого Съезда Советских Писателей, годом "mea culpa" [657] почти всех участников съезда, годом, когда принципы «социалистического реализма» приняли форму догмы наряду с социал-политическими догмами первой пятилетки и принудительной коллективизации на селе. Известно, что Сталин, по инициативе которого проводились обе кампании, получив известие об успехах последней, воскликнул: «Головокружение от успехов!». Голова на самом деле кружилась от того, что сотни тысяч крестьян, противясь коллективизации, пытались защитить собственный клочок земли, но в конце концов давали убить себя, или, погруженные в тысячи вагонов, увозились неведомо куда. Лагеря принудительных работ «официально» возникли в ту пору, к тем годам относят начало так называемого «сталинского двадцатилетия», закончившегося смертью диктатора. Помню, после войны я беседовал с итальянским коммунистом, находившимся тогда в Советском Союзе; на мой рассказ о страданиях русских в периоде 1929 по 1931 годы, он ответил, что если бы я вернулся туда в 1934 году, то был бы ошеломлен изменениями к лучшему во всех областях жизни, в том числе и литературной. Прошло лишь несколько лет, вскруживших голову «успехами», – и начался период кульминацией которого явились ужасные процессы 1937–1939 годов – периода «культа личности»».
Понятно, что для большевиков такой иностранец был совершенно неприемлемым! Это, впрочем, они почувствовали еще при поездке Ло Гатто в 1929 году по «многим городам древней Руси». О чем он сам говорит следующее:
«Из этого путешествия родилась моя "Vecchia Russia" ("Старая Русь"), опубликованная в том же 1929 году и многим понравившаяся. Многим, но не заведующему Отделом Печати Наркоминдела. Когда мы встретились с ним однажды в 1931 году, он высказал свое удивление тем, что я, вместо того, чтобы интересоваться новой Россией и ее успехами, ездил по старым монастырям и церквам и излагал на страницах своих книг легенды вместо фактов. Помню, я ответил ему, что большие заводы я могу увидеть и на Западе, а старую Русь – "основу" моей культуры – исключительно в России».
В результате въезд в СССР был для Ло Гатто закрыт на 20 лет. Он возместил это многочисленными встречами с эмигрантскими писателями и с теми из подсоветских, которым удавалось еще тогда вырываться за границу. Об этих встречах с зарубежными и с советскими писателями он и повествует в своих мемуарах, всегда благожелательно, может быть иногда даже и слишком, – но подобный недостаток легко простить!
Мы узнаем от него много интересных деталей об очень разных людях: Б. Зайцев, Вяч. Иванов, А. Ахматова, М. Горький, М. Булгаков, Е. Замятин, Д. Мережковский, В. Ходасевич, И. Бунин и, с другой стороны, Л. Сейфуллина, Л. Леонов[658], И. Эренбург.
Иногда его симпатия к ним, может быть, и чрезмерна. Например, к Н. Клюеву. Но тот сам себя характеризует злобными и несправедливыми отзывами об уже покойном тогда Есенине, – отзывами, которые Ло Гатто честно зарегистрировал и донес до нас. На деле, они убийственны для их автора, а не для гораздо большего, чем тот, поэта, на кого он клеветал.
Дружба с Ремизовым не мешает итальянскому исследователю разумно заметить, что сочинения сего последнего трудны для чтения не только иностранцу, но и русскому. Вообще же, как раз для иностранца извинительно не заметить фальшивость и надутость творчества этого сильно переоцененного писателя.
Книга издана в хорошем переводе, написана ярко и увлекательно. Человек, интересующийся русской литературой, не пожалеет о времени, затраченном на ее прочтение, ни даже о деньгах, истраченных на ее приобретение.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 1 октября 1994, № 2303, с. 3.
G. Nivat, «Russie-Europe. La fin du schisme» (Lausanne, 1993)
Дать сколько-либо обстоятельный разбор этого громадного тома в 810 страниц было бы невозможно. Как выразился Козьма Прутков: «Нельзя объять необъятное». Поэтому ограничимся общими замечаниями.
У автора наблюдается некоторое раздвоение личности. Подобно шиллеровскому «Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust»[659].
С одной стороны, он хорошо изучил русскую литературу, и волей неволей подпал под ее очарование. С другой, он остался левым западным интеллигентом, и не может не досадовать, зачем это Россия пошла своим путем, а не копировала Европу (правда, тогда у нее такой великой литературы и такой высокой в целом культуры и не было бы…)? В результате, ему больше всего импонирует мысль о России, урезанной до предела, бессильной, и потому, конечно, никому не страшной; как он формулирует, Russie de petits espaces[660]. Ясно, опять-таки, у такой России, размером с Латвию или Эстонию, ни литературы, ни культуры высокого уровня не будет; но уж с этим, вероятно, г-н Жорж Нива готов примириться.
Книга его распадается на литературные и политические эскизы. Начнем с первых. К числу лучших статей, из собранных здесь, принадлежат те, где он критикует Горького, показывая глубину морального падения сперва словно бы и обещавшего многое писателя; справедливо уничтожает современного сверхнигилиста Зиновьева (причем попутно достается и литературному хулигану Синявскому) и дельно анализирует Чехова, выявляя факт, что сей кумир интеллигенции, в сущности ее весьма ядовито разоблачал и, видимо, в душе глубоко презирал.
Касаясь Блока, Нива сообщает нам нечто совершенно неожиданное: поэт умер будто бы от сифилиса! Причем он ссылается на подлинные документы, прочитанные им в советских архивах, и утверждает, что принятая картина предсмертной болезни Александра Александровича совершенно искажена. Если это верно, то, безусловно, вносит важные данные в наше представление о жизни и творчестве певца «Двенадцати» (хотя сведения эти – неприятного и даже неопрятного свойства…). Но верно ли это? Подождем подтверждения…
Этюд об А. С. Грине слегка разочаровывает, хотя иностранный славист и судит о нем с похвалой. Трудно понять его пренебрежительный отзыв о таких маленьких шедеврах, как «Корабли в Лиссе» и «Алые паруса»; хотя мы и разделяем его восторг перед «Бегущей по волнам». А вот скверно, что он путает название городов Гринландии, и пишет Гель гу, вместо Гель гью, и даже Зубаркан, вместо Зурбаган (!).
Вообще, мелких технических ошибок можно под пером Нива обнаружить предостаточно. Например, разбирая рассказ Чехова «Архиерей», он несколько раз подчеркивает, будто бы центральный персонаж очень стар. Тогда как у Антона Павловича, напротив, ясно сказано, что преосвященный Петр еще весьма молод; у него, между прочим, еще есть, в ходе повествования, мать, которой суждено сына на долгие годы пережить. Ради краткости, обойдем, – не без сожаления, – молчанием отзывы Нива о Пушкине, Гоголе, Толстом, Гончарове и Розанове, – часто интересные, порою правильные, а порою сомнительные, – и сосредоточимся теперь на его политических высказываниях (которые нередко отражаются, – и преимущественно в плохую сторону, – и на его литературных позициях).
Одобрим его решительно отрицательный взгляд на Ленина и Сталина, и, еще более, – на Кюстина и на последователей сего последнего. Но вот, что худо, это его пренебрежительное отношение к нашей второй эмиграции. Он ее до такой степени игнорирует, что даже называет (неоднократно) теперешнюю третью волну второй эмиграцией!