Немудрено, что лагерная тема в русской литературе для него начинается прямо с Солженицына; Шаламова и Гинзбург, С. Максимова, Б. Ширяева и даже И. Л. Солоневича для него как бы не существовало… Тем более уж, понятно, более мелких величин (в том числе и из первой эмиграции; скажем, Бессонов).
О писателях старой эмиграции, Нива трактует не раз, но весьма несправедливо расценивает их вес, отводя главное место Б. Зайцеву, Н. Берберовой и особенно В. Набокову, и не упоминая совсем И. Шмелева (ни, уж, разумеется, П. Краснова!), и почти никого из поэтов, среди которых были и замечательные. На первую эмиграцию (второй, как мы уже констатировали, он просто не видит!) он смотрит сквозь вовсе затемняющие зрение очки: с безоговорочным сочувствием левым, «либералам» и брезгливым неодобрением правым.
Специально раздраженного отзыва удостоились у него русские в Аргентине: там собрались, по его мнению, «заскорузлые монархо-фашисты»…
Ну да Бог с ним, с господином Нива и с его химерами! Будем ему благодарны за то дельное, что он все-таки говорит. В частности, поставим ему в заслугу его откровенное презрение к американской вульгарной массовой культуре, – вернее, антикультуре, – поработившей ныне Европу и активно протягивающей щупальца к России. Когда речь об этой псевдокультуре, он не в силах скрывать свое отвращение, – хотя оно, в теперешних условиях не модно и даже не выгодно.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 20 ноября 1993, № 2259, с. 2.
G. Nivat, «Vivre en russe» (Lausanne, 2007)
Ha 490 страницах большого формата, известный французский славист Жорж Нива предлагает нам весьма разнообразный материал, как бы подводящий итоги его опыту изучения русских языка и литературы. К числу самых интересных его наблюдений принадлежит описание начала его увлечения Россией – через изучение русского языка. Чрезвычайно любопытна картина, даваемая им, французских славистов разных поколений и разных толков.
Он метко и справедливо констатирует, что в их среде доминировало представление, будто советский строй утвердился навеки (что побуждало их идти на всяческие идеологические уступки большевизму) и что крах коммунистической системы застал их врасплох.
С сочувствием отмечаем его убеждение, что объединение Европы невозможно без включения в ее состав России. Хотя иной вопрос: насколько России нужно вхождение в подобное политическое объединение?
Автор подробно обсуждает сложные вопросы, такие как положение демократии в России и в Западной Европе, отношение к национальным меньшинствам в России и в Америке, особенности истории России до революции и потом, не всегда находя правильные ответы.
Бросая взгляд на русскую литературу, он разбирает творчество Достоевского и Толстого, Блока и Андрея Белого, эмигрантских писателей как Ремизов и Шмелев, советских как Солженицын, Пастернак и В. Гроссман (и менее значительных как Улицкая, Горенштейн) и даже русских, писавших на французском, как Владимир Волков.
Говоря о Достоевском, он целиком прав, указывая на огромные заслуги его второй жены. Но нас удивляет, что в числе его верных друзей он называет Страхова[661], являющегося, как известно, создателем гнусной клеветы о великом писателе.
Не знаем, чему приписать изобилие ошибок, иногда, возможно, просто опечаток, а в других случаях скорее небрежности составителя книги. Например, в нескольких местах Император Александр Первый упомянут как царь-освободитель и как жертва покушения. Тогда как речь явно идет об Императоре Александре Втором.
Роман В. Волкова на русском названный «Операция "твердый знак"» во французском варианте носит имя «Le montage», а не «Le retournement» (это на самом деле другое его произведение). Жуткое стихотворение «Attis» написано Катуллом, а не Салюстием[662]. Коробят порою фонетические написания фамилий вроде Chvartz вместо Schwarz. Удивляет упоминание С. Мельгунова (крупного историка и политического деятеля) в форме «журналист Мельгунов». И курьезно написание Rurikovides, являющееся амальгамой русского «Рюриковичей» и общепринятого за границей Rurikides.
Нива несомненно любит Россию и желает ей добра. В числе людей, на которых он возлагает надежды в отношение ее будущего, он указывает молодых священников и приходских деятелей, трудящихся часто в провинциальной глуши. Однако он лишь мимоходом упоминает о направлении деревенщиков, и ни словом о столь замечательном писателе, как Солоухин! Уделяя куда больше внимания писателям значительно более слабым, но зато считающимся «прогрессивными».
Не будем требовать слишком многого от иностранца; он пытается понять нашу страну и наш народ; и если не всегда вполне достигает цели, следует быть ему благодарным за то, что он делает.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 12 апреля 2008, № 2841, с. 2.
Свет во мраке
Мы отмечали уже, по поводу работы Э. Бройде о Чехове, острую нужду для будущей России, да и сейчас для эмиграции и тех в СССР, кому заграничные издания доступны, в настоящей истории русской литературы. Увы, почти все ныне имеющееся засорено ошибочными идеями, с легкой руки дореволюционной левой интеллигенции и ее зарубежных эпигонов с одной стороны, и советских фальсификаторов с другой.
Ценным вкладом в дело является книга профессора В. Ильина[663] «Арфа Давида» (том 1, «Проза», Сан-Франциско, 1980). Написанная ученым с широким кругом знаний, – литературоведом, богословом, философом и музыковедом, – она, самое главное, составлена с национальных и религиозных позиций. Хотя, конечно, это еще не есть полный курс русской литературы, а лишь общий взгляд умного, глубоко образованного и одаренного верным художественным вкусом человека на историю нашей словесности вообще, иллюстрированной отдельными примерами из творчества ее наиболее выдающихся деятелей.
Труд Ильина построен на решительном отвержении материалистического и прогрессистского подхода, восторжествовавшего, к несчастью, в российской критике со времен Белинского. Оговоримся, что, разделяя вполне убийственные, – и особенно блестящие благодаря в высокой мере присущему автору чувству юмора, – нападки Ильина на Писарева, Чернышевского, Добролюбова и иже с ними, мы не думаем, чтобы он был прав, отказывая в таланте самому Белинскому. Неистовый Виссарион проделал за сравнительно недолгую жизнь длинную эволюцию налево, и под конец, действительно, дошел до безумных и ничем не оправдываемых поступков вроде знаменитого письма Гоголю. Но стоит перечитать его сочинения, чтобы убедиться, что многое у Пушкина, Лермонтова и других своих современников он сумел понять с большой проницательностью, не будучи никак лишен эстетического чувства.
Особо отметим специальное внимание, уделяемое в книге, струе, которая здесь именуется оккультно-мистической. О ней, в частности, комментируя рассказы Тургенева, Ильин констатирует: «Но если Чехов едва только коснулся "стихии чуждой, запредельной", то лучшие вещи Тургенева целиком погружены в эту стихию, а некоторые из них представляют настоящие поэтические откровения в этом роде, как, например, "Призраки", "Песнь торжествующей любви", "Клара Милич"».
Действительно, данная линия развития, к которой принадлежат перлы, как «Пиковая Дама» Пушкина, «Штосс» Лермонтова и «Портрет» Гоголя, продолжается до самой революции, отражаясь у Короленки (о каковом Ильин отзывается чересчур сурово) и Сологуба; и безусловно, ее надо бы было основательно исследовать (в «Арфе Давида» о ней высказано не очень много, но все, что есть, – подлинно глубокое и интересное).
Начиная с некоторых экскурсов в допетровскую письменность (в частности, касаясь любопытного «Сказания о Савве Грудцыне»), автор дает обзор прозы Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого и Чехова, подробно останавливаясь на Гончарове.
Более своеобразны отрывки, посвященные сравнительно менее знакомым широкой публике литераторам, как Лесков, Ремизов, Розанов, Леонтьев и Андрей Белый. Оригинален и включенный сюда анализ стиля русских философов (В. Соловьева, о. Павла Флоренского). Последний раздел содержит восторженный (на наш вкус, даже чрезмерно!) отзыв о «Докторе Живаго» Пастернака.
К недостаткам книги отнесем свойства, какие русские парижане могли и прежде наблюдать в блестящих лекциях и статьях покойного Владимира Николаевича (в том числе и в серии превосходных очерков по русской литературе в журнале «Возрождение»): ему случается увлекаться. Трудно согласиться с его мнением, что у Гринева образование было скудным и что писал он мало чем лучше Савельича. Ведь «Капитанская дочка» составлена как воспоминание Гринева! – а лучше-то слога от русской речи требовать нельзя… включая и чудные в ней стихи (умышленно стилизованные в духе эпохи). Да и Гончарова не вполне законно сравнивать по натуре с Обломовым: как никак, он совершил кругосветное плавание на фрегате «Паллада», бывшее в те годы трудным и даже опасным.
Удивляет несколько и высокий отзыв о критических статьях В. Соловьева; он, как ни грустно, о Пушкине и Лермонтове высказывался неглубоко и даже не слишком умно (впрочем, сам Ильин признает, что он к ним был несправедлив).
В целом, концепция русской истории и русской литературы у Ильина сугубо индивидуальна, что и составляет ее очарование, хотя не все его оценки каждому читателю подойдут. Нас, скажем, коробит повторение избитого, но прочно укоренившегося обвинения дворянству, получившему при Екатерине Второй указ о вольности и якобы освободившемуся от службы государству. Указ-то на деле не помешал ему и дальше умирать на всех полях сражений, больших и малых, ведущихся Российской Империей, и внести весьма значительную лепту в формирование русской науки и русского искусства, создав заодно ту великую литературу, о коей в «Арфе Давида» идет речь. А оное совершить без некоторого минимума досуга и свободы, пожалуй, никому бы не удалось.