Казалось бы, что между этими сюжетами общего? А вот, обнаруживается нить, четко проходящая через оба произведения: озлобленность автора против России, любой России, прошлой, теперешней и будущей, какова бы она ни была.
В первой из данных книг сочинитель ставит себе вполне невыполнимую задачу: доказать, что Пушкин не был ни русским человеком, ни русским патриотом, и даже, по мере возможности, то, будто он ко своей родине относился враждебно. Несмотря на старания и изобретательность автора на все его аргументы хочется ответить: «Ну, и что ж?»
В нынешних сварах, внутри и вне Эрефии, левые все время стремятся подкинуть правым отрицание Пушкина по мотивам его нецеликом русского происхождения. На деле, сколько мы знаем, никто из правых, хотя бы даже из крайних экстремистов, в такую ловушку не попадался. Напротив, «Узник России» как раз и сфабрикован, чтобы подобную концепцию развить. И, похоже, какие-то силы очень бы не прочь отнять у русского народа его самого великого и самого популярного поэта.
Но мы знаем, – и радуемся тому! – что имперская Россия имела поэтов, писателей, полководцев, государственных деятелей разного происхождения; кто же требовал от них этнической чистоты? Кому она вообще нужна? Это только г-н Дружников претендует, будто она важна. Даже немцы (оставляя в стороне их юдофобию) к своим выдающимся людям таких запросов не предъявляли.
Впрочем, если применить сию расистскую логику хотя бы на Западе, то немецкая, английская, французская литература тоже потеряют многих из деятелей своей культуры, которыми они гордятся.
Кроме того, что Пушкин был на одну шестую или восьмую негром, Дружников разоблачает, что он с детства хорошо говорил по-французски. Так это был общий грех нашей аристократии, нашего дворянства, а так и широких слоев интеллигенции; и это им не мешало умирать за отечество на полях сражения, отстаивать его интересы в дипломатических переговорах, бороться за просвещение и благоденствие внутри страны.
Почему бы не прибегнуть к самому простому критерию, не поставить вопрос, кем они сами себя считали? И на это мы найдем непреложный ответ, тот же, что и о Пушкине лично: все они были «русские душою».
Фальшив и другой тезис обличителя. Да, Пушкин хотел побывать за границей, посмотреть на Европу и на родину своих предков, Африку. Но, несомненно, он бы оттуда вернулся домой. Если в годы ссылки, в частности на юге, он порою мечтал о бегстве за рубеж (мечтал, видимо, не очень и сильно: уехать туда из Одессы было довольно легко, – но он не уехал), то, опять же, он бы, наверное, позже пожелал бы вернуться обратно. А это, вопреки Дружникову, была вещь возможная: не советские были времена! Ссылаться тут на Герцена и Курбского, – пустая болтовня: у тех были другого порядка и гораздо более серьезные счеты с правительством.
Забавны утверждения, что, мол, Пушкин жестоко страдал в лицее, являвшемся «смесью монастыря с казармой». А мы-то думали, что это была лучшая пора его жизни! В остальном, что мы узнаем, с чем сталкиваемся в сей весьма поверхностной пушкиноведческой работе?
Что Пушкин в юности кутил и буянил, – оно и прежде было известным, и мы это охотно прощаем: «То кровь кипит, то сил избыток».
Что у него был дурной характер, что он был «мстителен и злопамятен», – позволим себе усомниться; его биография и творчество говорят об ином.
Помимо небогатого фактического материала, текст насыщен лирическими отступлениями: нам тычут в нос русофобские высказывания о нашей земле и о наших предках русофобских заезжих иностранцев в разные века. Опять же, о какой стране чужеземцы при случае плохо не отзывались?
В других местах, подсовываются, вместо пушкинских, заявления в левом духе друзей или просто знакомых поэта. А уж что говорить, что его выражения досады по мелким поводам неизменно толкуются как антирусские и антипатриотические! Приемы, мягко сказать, – мало убедительные.
От себя Дружников выражает сожаление, что Наполеон не завоевал России (тень Смердякова витает за его спиною!). С этим его мнением мы еще столкнемся дальше. Вопрос вкуса: только, русские, от царя, генералов, дворян, до рядовых солдат и последних крестьян, на это не согласились. Бонапарт, торжествовавший по всей Европе (за исключением, однако, героической Испании) напоролся у нас на столь стойкое сопротивление, что потерпел полный крах.
С облегчением закроем недобросовестный и неудачный литературоведческий опус и перейдем к гораздо более живому и, несомненно, лучше сделанному роману из советской жизни.
Главным выразителем идей и чувств самого писателя служит здесь московский журналист Яков Маркович Раппопорт, проникнутый прожженным цинизмом, готовый писать что угодно по заказу свыше. Оправданием ему является то, что он сидел в лагере, потерял здоровье и оказался целиком морально сломлен. Можно бы заметить, что не все давали себя так сломить; взять хотя бы Солженицына (о котором Раппопорт отзывается весьма пренебрежительно).
Именно в уста Якову Марковичу автор влагает свою заветную, для нас уже не новую мысль: «Да, России не повезло: она легла под монголов, а надо было – под французов, или, еще лучше, под англичан».
Россия, однако, не захотела. Хотя охотников ее изнасиловать на Западе хватало: от шведов до французов… И что ж? Еле ноги уносили… А монголы, – так ведь кончилось-то тем, что мы их разбили, подчинили и потом мирно с ними жили и вместе строили общее государство. В наши дни вот, – употребляя гнусную метафору Дружникова, – Россию тщатся, не мытьем так катаньем, уложить под Америку; но это мы еще поглядим; бабушка надвое сказала!
Второй положительный герой, тоже журналист, Ивлев, попадает в неприятность за распространение в самиздате… антирусской книжки Кюстина! Ситуация совершенно фальшивая; сам Дружников признает, что сие творение растленного до мозга костей французского маркиза выдается свободно читателям в советских библиотеках. Да и понятно: Кюстин ругает царскую Россию! Большевикам это только на руку. А концентрированная до полоумия его русофобия, – она тоже как могла бы советскому строю повредить? Его злобствования, даже при самом широком их распространении в народе, только и могли бы породить обиду и раздражение против Запада.
Отметим, что в моральном отношении Ивлев – фигура мало симпатичная: будучи женат, соблазняет девушку, которая из-за него травится… Добавим, что единственный сорт любви, который Дружников изображает (вероятно, единственный, какой он понимает?), находится, как выражается один английский писатель, «на уровне скотного двора». Чувств выше голой физиологии мы тут не встречаем.
Похоже, что враждебность Дружникова относится не к одним русским, а ко всем народам России, судя по притянутому за уши сальному анекдоту об эмире Бухарском. Лучше это или хуже? Не беремся судить…
Исключение делается лишь для евреев.
Что до евреев, то в одном месте Раппопорт, в беседе со своим русским начальником, с гордостью подчеркивает, что евреи сделали революцию. Тот, впрочем, резонно отвечает, что не одни евреи. А главное, если и они – то чем же тут хвастаться?! Любопытен и другой пассаж: Раппопорт переделывает песню «Широка страна моя родная» следующим образом:
Человек проходит как хозяин,
Если он, конечно, не еврей.
Трудно удержаться от вопроса: а почему же бы евреи должны быть хозяевами в России?!
Нормальный-то ответ, понятно, был бы, что не все евреи делали революцию, и тем более не все, – многие ли вообще? – претендуют командовать в России. Но такие рассуждения ни Раппопорту ни, видимо, самому Дружникову, ничего не говорят; нет смысла их и приводить.
Нужно поставить книжке в плюс, что она – антисоветская. Но, поскольку она в то же время, – и в первую голову, – антирусская, приходится ее считать вредной. Она манит на те пути борьбы с большевизмом, которые ведут в тупик.
Дружников переносит свою обиду на большевизм, вполне тем заслуженную, на все прошлое России, на национальный характер нашего народа, на все лучшее в нашей культуре. Это трудно даже понять, а уже извинить нельзя никак…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 1 января 1994, № 2265, с. 1.
Хлестаковым
В книге под заглавием «Горбачевизм» (Нью-Йорк, 1988) А. Зиновьев едко критикует московского генсека; против чего мы, конечно, не возражаем. Но со многими утверждениями, проскальзывающими под его перо, мы, наоборот, никак согласиться не можем. Ибо в них сквозит, поистине, легкость в мыслях необыкновенная; хотя, притом, пересыпанная на каждом шагу ссылками на подлинно научное изучение большевизма (Бог весть в чем оно состоит и заключается; этого нам не объясняют!).
Например: «Коммунизм приходит в мир как огромное искушение, принося с собой определенное улучшение условий жизни для миллионов людей». Глазам своим не веришь! Может быть, автор по ошибке поставил улучшение вместо ухудшение? Или может быть, надо читать не принося, а суля? И не лучше того, в другом месте (впрочем, не раз повторяемое) утверждение, будто большевики в России все строили, начиная с нуля. Опять-таки, если бы сказать все разрушали, – было бы ближе к делу.
Подобные перлы снижают ценность книги до зеро. А вот отдельные мысли в ней все же прорываются совершенно правильные. Скажем, рассуждая о самиздате и тамиздате, возникших в 60-70-е годы, Зиновьев комментирует: «Всячески раскритикованный царский режим счел возможным допустить великую русскую литературу как предмет гордости национальной культуры. А всячески прославленный и восторжествовавший коммунистический режим с беспрецедентной в истории человечества жестокостью разгромил попытку поднять русскую литературу вновь на уровень высших мировых достижений в культуре. Есть над чем задуматься тем, у кого еще остались какие-то иллюзии насчет реальных перспектив культуры в условиях коммунизма».
Любопытная черта: касаясь вопроса о диссидентах и о неформальных объединениях, автор «Зияющих высот» упоминает только крайне левый их сектор. Правая оппозиция советской власти для него как бы не существует. «Память» и другие патриотические организации он просто не называет, – хотя бы даже для того, чтобы их выругать!