Патриотизм Пушкина вне сомнения, и даже по такому острому вопросу как отношения с Польшей он высказывался, в этом смысле, столь категорично, что спорить об его чувствах нет повода.
Недостатки книги углубляются скверным переводом с английского, обнаруживающим плохое знание русского языка и чрезвычайно низкий культурный уровень. Салоники превращаются в Фессалоники, Бреславль в Бреслау, а Кламар почему-то в Клемар. Раннесредневековые хроники по-русски называются «летописи». Гуинс, это вроде бы был Гинс. Вовсе непонятно, почему писавший по-французски русский эмигрант именуется Джозеф Кессель[676]? По-французски его имя звучало как Жозеф. Вовсе возмутительно, когда русских эмигрантов Водова и Волкова именуют Водофф и Волкофф! Забавно, когда Сремские Карловцы (все же сыгравшие в нашей истории важную роль!) преобразуются в Карловицы. Еще смешнее многократно повторяемый Священный Синод, вместо Святейший. Известный писатель Газданов становится вдруг Гаэтаном. На деле, его звали Гайто (он был осетинского происхождения), а по-русски Георгием Ивановичем. Библейская цитата, используемая Раевым в виде заглавия главы, «На реках вавилонских» подана как «По водам Вавилона»! Это уж вовсе анекдот…
Книжка, если для чего-нибудь вообще, могла бы годиться в виде справочника о фактических деталях. Увы, она преизобилует ляпсусами. Вроде утверждения, будто кадетские корпуса за границей были воссозданы только в Югославии. А как же Версальский Кадетский Корпус, долгие годы существовавший и после Второй мировой войны, наряду с Русской гимназией в Отейле (которую здесь отчего-то называют лицеем)?
Проблемам эмиграции посвящен и № 2 за 1995 год петербургского журнала «Звезда», имеющий подзаголовок «Русское Зарубежье. 1918–1995». Тут, по крайней мере, временные рамки расширены, что и вполне резонно.
По содержанию, здесь – всякой твари по паре. Представлены записки участников Гражданской войны, – Д. Литовченко, Н. Тетеревникова, литературные критические эссе эмигрантов первой волны, В. Ходасевича, В. Вейдле, исторический очерк об евразийстве Н. Рязановского[677].
Статья французской славистки Д. Бон о похищении Кутепова не приводит сколько-либо новых или интересных материалов. Отметим нелепую ошибку в переводе: парижский префект Кьяпп переименован в Шьяппа!
Обильно представлена третья волна. Имена все нам знакомые: А. Генис о нравах США, Б. Парамонов с критикой русофобской книги Кюстина. Талантливая Л. Штерн занята не столь уж важными для России вопросами об арабо-израильском конфликте.
Вторая волна представлена перепечатанными из «Нового Журнала» воспоминаниями В. Маркова[678] о Ленинградском университете, составленными в неприятно фатоватом тоне, на манер старой песенки:
Там студенты живут,
Они курят и пьют
И еще кое-чем занимаются.
У меня от той же эпохи сохранились об ЛГУ, о профессорах и студентах совсем иного рода воспоминания.
В этой же связи стоит еще упомянуть о книжке «Борис Поплавский в оценках и воспоминаниях современников» (СПб., 1993). Отзывы современников, представленные здесь, нам давно известны, если и являются новостью для России.
Информативные же данные тут необычайно бедны. Например, даже не названа фамилия, – Ярхо, – молодого грузина, который соблазнил поэта попробовать вместе с ним наркотики и, умышленно или нет, отравил его (и себя с ним) смертельною дозой.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 12 августа 1995, № 2348, с. 1.
Под знаком Адамовича
Странное впечатление оставляет книга «Русский Париж», изданная Московским университетом в 1998 году. Шесть статей посвящено Г. Адамовичу; и ему же хвалебная статья В. Яновского «Поля Елисейские». Никому из эмигрантских писателей и шире, литераторов, столько внимания не уделено. М. Осоргину, правда, отведено три статьи. Вероятно, из внимания к его высокому масонскому рангу, поскольку писатель-то он был весьма посредственный. Остальным, однако, – не больше одной.
Чем объяснить такое предпочтение Адамовичу? Как поэт, – он пробовал свои силы в этой области, – он оказался вполне бездарен. Перенес свою деятельность во сферу критики. И в роли критика, десятки лет давил все живое и талантливое в эмигрантской литературе.
Специальным объектом его вражды были Бальмонт и Цветаева. Вероятно, именно потому что являлись, безусловно, даровитыми поэтами. Впрочем, они ему отвечали заслуженным презрением. Бальмонт, человек высоко образованный, знавший множество языков (и, в частности, испанский: его переводы из Кальдерона верх совершенства!), при встрече с ним остался поражен его невежеством: Адамович не знал ни одного иностранного языка, кроме французского и совсем уж был слаб в вопросах мировой литературы.
Цветаева отозвалась на дела Адамовича статьей «Поэт о критике», целиком его уничтожавшей. То есть в глазах людей, понимающих поэзию и литературу. А положение свое как «признанного мэтра» он почему-то сохранил и разрушительную работу свою продолжал.
Стремясь приглушить голоса всех сколько-то одаренных поэтов (и писателей вообще), он силился насаждать так называемую «парижскую ноту». Которая сводилась к выражению крайнего пессимизма, абсолютной безрадостности и безнадежности. Эта едкая горечь была как факт свойственна ему самому; и она психологически понятна, со стороны человека, наделенного тяжелым сексуальным извращением; такому, понятно, Божий мир представляется чем-то неудачным и неприемлемым.
На фоне тяжелой жизни Зарубежья, он мог молодым поэтам свою позицию навязывать; хотя, конечно, нормальным людям она в целом не свойственна. Нам, пожалуй, скажут, что, мол, это дело личное, интимное, и лучше до него не касаться. Но займемся тогда его политическим поведением; уж оно-то, бесспорно, есть предмет общественно важный.
В период после Второй мировой войны г-н Адамович сделался яростным советским патриотом. Позже, когда сие стало невыгодным – умел и старался угождать англо-американцам. Неужели подобная личность заслуживает уважения? Да еще и такого!
Тогда как куда более выдающиеся писатели и поэты не только в данном сборнике не представлены, но даже не упоминаются; например: Сабурова, Сургучев, Туроверов, Маковский (хотя трое последних даже и жили в Париже…). О Шмелеве составитель кстати отзывается со злобной клеветой, за якобы сотрудничество с немцами (что есть ложь; да и в чем бы тут преступление?).
Подлинные литераторы, которым Зарубежье вправе гордиться, как Алданов, Ходасевич, представлены каждый по одной заметке. О политических организациях мы не узнаем из этого сборника ничего: об имперцах ни слова, о младороссах весьма мало (даже имя Казем-Бека не представлено вовсе).
О Династии налицо только не смешные, глумливые шутки Дона Аминадо[679]. Политические взгляды Мережковских и Савинкова изображаются только периода до февральской революции, то есть ультралевые. То, что они позже стали убежденными антикоммунистами, – не сообщается; если есть читатели, не знающие их дальнейшей эволюции, то они окажутся совершенно не информированными.
Вообще-то, название книги надо бы дополнить одним словом: «Левый Русский Париж». О настоящей жизни русской эмиграции, и рядовой, трудовой и мыслящей (в частности правой ее части) не искушенная публика постсоветской России не сможет почерпнуть сколько-то полезных сведений. А мы, которые все это знаем, – можем испытывать только досаду над этими капризными и фальшивыми страницами.
Все же, сами – произвольно и тенденциозно выбранные (впрочем, вполне невольные…) – участники сборника несколько раз откровенно говорят, что масса то эмиграции была правой и, точнее, монархической, а левые настроения в ней были очень, очень негусто распространены.
И – то хлеб…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 18 сентября 2004, № 2754, с. 2.
Расправа
Алла Кторова была всегда для «Нового Журнала» желанной и ценной сотрудницей, в качестве действительно талантливой и оригинальной писательницы и публицистки. Иное дело, что среди читателей у нее находились как почитатели, так и порицатели (некоторых шокировал ее разухабистый слог и порою чрезмерная свобода в вопросах морали). Но «Новый-то Журнал» всегда был на ее стороне.
Полная смена вех! Оказывается, в ее новой книге «Пращуры и внуки» (изданной в Петербурге в 1997 году) она позволила себе нарушить священнейшее табу феврализма: высказала (видимо, довольно умеренно) монархические взгляды. Грех непростимый, неискупимый и неизгладимый!
И вот, в № 214 журнала, А. Либерман свирепо, беспощадно ее уничтожает. Выходит, она (так-то и сразу?) утратила в этом произведении все свои положительные качества. Отзывы г-на Либермана сплошь убийственны: «Поддавшись соблазну проповедничества, она перестала себя слышать»; «Она может пересказывать, но не умеет проанализировать ни одного документа, и в споре выслушивает только симпатичную ей сторону»; «Она испортила свою книгу тенденциозностью, и наказанием за этот грех стал плохой язык, изобилующий штампами, безвкусицей и элементарными ошибками».
Еще бы! Осмелилась написать, что царь Николай II был: «Добрый, скромный, простой образцовый семьянин». На это новожурнальский критик реагирует так: «"Семья Ульяновых" заменена "Семьей Романовых", сюжет "Я видел (а) Сталина" переписан в "Я видел (а) Государя Императора"» и т. п. Словно нечистая сила почуяла запах ладана!
Но не один лишь учуянный товарищем Либерманом монархизм приводит его в истерическую, поистине патологическую ярость. Совершила Кторова и другое еще преступление.
«И совсем уже невыносимо читать в 1997 году страницы проклятий по адресу большевиков. Страна Великого Инквизитора (почему-то, в отличие от Достоевского, с прописных букв), злодеи, красные вурдалаки, красные кровососы (хорошая аллитерация), изверги, палачи, ироды, лгуны, каннибалы – это только малая часть поношений в адрес коммунистов. Стоит ли так героически размахивать кулаками, да еще над трупом?»