Увы! И Андозерская, и Нечволодов ошибаются, рассчитывая найти в Воротынцеве твердого единомышленника: его душа поколеблена, он сам не знает во что верить. Собственно, доминирующее его чувство – обида на Царя за несчастья на фронте, за самое ненужное участие России в мировой войне. Но так ли виноват именно Николай II? Ведь в силу какой-то злосчастной аберрации, никто из правителей тогдашнего мира не проявил большего рассудка: ни парламентарная Англия (главный инициатор бойни народов!), ни республиканская Франция, ни две великие империи, Германия и Австрия. Не мы, а вся Европа совершила в те роковые годы самоубийство, как справедливо сказал Алданов.
На беду, хуже всего пострадала-то, в конечном счете, Россия…
«Голос Зарубежья» (Мюнхен), декабрь 1984, № 35, с. 18–20.
А. Солженицын, «Март Семнадцатого» (Париж, 1986)
Мы долго ждали эти два тома, и вот наконец они в наших руках, зато большие: 712 и 756 страниц.
Больше, чем в предшествующих частях цикла «Красное Колесо», история слита с сюжетом романа. Даже слишком. Спрашиваешь себя, не правильнее ли сделал Пушкин, разделив на две отдельные вещи «Историю пугачевского бунта» и «Капитанскую дочку»?
Судьбы героев, ставших нам уже близкими, – Воротынцева, Андозерской, Верони и Ликони, малопривлекательного Ленартовича, – тонкой струйкой пробиваются сквозь толщу событий, то надолго уходя под землю, то вливаясь в разлившиеся озера. Другие, – Саша Лаженицын, Оленька Томчак, Благодарев, – отсутствуют вовсе.
Можно бы и иначе повествование построить, избрав центральными персонажами вполне исторические лица, в частности царя Николая Второго и его жену, которые здесь выдвигаются на первый план и, понятно, живейшим образом притягивают наше внимание. Но и с ними опять-таки: после коротких эпизодов, где мы видим их мысли и чувства, объектив переносится на Милюкова, Керенского, Протопопова[696] и не слишком интересных нам Шляпникова[697], Гиммера[698], Шингарева[699] и пр. (Ленин появляется только в конце, и на миг).
В результате, мы имеем дело скорее с беллетризованной, увлекательно составленной хроникой февральской революции, чем с романом stricto sensu[700]. Она имеет, разумеется, свою – и высокую – ценность и очарование. Однако, скажем все же сперва пару слов об участи героев прежних частей, «Августа Четырнадцатого» и «Октября Шестнадцатого».
Полковник Воротынцев, выясняется, – мужчина непостоянный в любви. Ах, уж эти военные! Мы не без сочувствия к нему наблюдали, как он от своей скучной и ограниченной эгоистки-жены перекинулся к ногам умной, волевой Ольды Андозерской. И вот уже и та им покинута ради некой купеческой вдовушки, – очаровательной, молодой и, главное, беспроблемной. Что ж, в сущности, по человечеству, – и тут его можно понять. Ликоня влюбляется, но в кого?! Предмет ее страсти тщательно засекречен… Авось раскроется нам в следующих томах; с тем большим нетерпением предвкушаем удовольствие их прочесть.
Относительно второй намеченной нами линии, – горькое разочарование уготовано тем, кто уповал, что автор сочинит пасквиль на нашего последнего Государя! Они путали мнения Воротынцева со мнениями самого писателя, а оказывается, тут есть две большие разницы, как говорят в Одессе. Да и, притом же, – и Воротынцев-то у нас на глазах от своих прежних предубеждений отказывается.
Царь же, – даже и для вовсе непредубежденных читателей, скажем, для иностранцев, незнакомых с историей России, – предстает как благородный, бескорыстный и добрый человек, поставленный роком перед лицом непосильной, ибо сверхчеловеческой задачи. Многие места о нем – дивные и трогательные (когда он молится за Россию; когда, на последних страницах книги, заносит в дневник страшные слова: «Кругом измена, трусость и обман»).
Так и с императрицей Александрой Федоровной. Мы с волнением присутствуем при трагедии смелой и сильной женщины, прикованной к постели больных детей в момент, когда нужно активно включиться в борьбу; – а она бы и сумела, и способна была бы…
Зато другие все потенциальные защитники порядка против революции приводят поистине в отчаяние; и никакими силами нельзя понять, почему вышло, что такие люди оказались на ключевых постах?
Генерал Хабалов действует, – то есть бездействует! – вопреки всякому здравому смыслу, вопреки всему, что должно быть ясно не только военному человеку, но хотя бы и сугубо штатскому с головою на плечах. Генерал Иванов[701] проявляет себя, – в согласии с отзывом о нем Гучкова, – как «мешок, а не боевой генерал», что и дает Солженицыну право резюмировать его личность поговоркой: «Борода Минина, а совесть глиняна». Остальные, – балансируют на грани сознательного предательства (Алексеев[702]) или прямо его совершают (Рузский[703]).
Против же них, – с заслуженным презрением изображенная говорильня: кадеты, эсеры, меньшевики… и прицеливающиеся их всех оттеснить большевики.
И какой-то нелепый, патологический страх властей перед пролитием крови. Из-за которого именно льется кровь; и готовится тысячекратное кровопролитие в грядущем!
Отчего же на Западе не колебались в таких случаях пускать в ход оружие: отчего у нас не колебались в 1905 году, – и с блестящим результатом!
Бессмысленный бунт подонков городского населения растет, захватывает солдат, затопляет столицу, – ибо не встречает сопротивления! Когда же встречает, когда находятся разумные и мужественные люди, как полковник Кутепов, или даже отдельные офицеры ниже его чином и искусством, и оказывают сопротивление, – сразу налицо и успех, и разнузданная стихия начинает отступать. Но их, людей долга, и идущих за ними честных солдат, начальство не умеет ни оценить, ни поддержать, и их усилия остаются втуне. Они гибнут или отходят от дела.
Легко предсказать, что теперь вновь разгорится вокруг Солженицына свистопляска нечистых сил. Станут кричать, что он антисемит: зачем у него появляются несимпатичные евреи (названные и неназванные по именам). Да что же делать, когда они были (и следы оставили)? Сказал же сам Ильич: «Факты – упрямая вещь!» Ну и насчет Думы, и «прогрессивной» интеллигенции и ее роли, – будут вопить и браниться; правда, она не всякому нравится. Что до нас, – поблагодарим Александра Исаевича, что он ее высказал.
Позволим себе кое-какие мелкие замечания. Очень неприятна сверхмерная и сверхсоветская манера ставить точки над е, но уж тогда надо бы правильно. А то вот фамилия Глобачев имеет ударение на первом слоге: и потому неверно писать Глобачёв. Опять же, фамилии как Родзянко и Терещенко по законам русской грамматики несклоняемы (хотя оно и неудобно, но ведь – dura lex, sed lex[704]), а тут – они видоизменяются по всем падежам. Слово кризисный возникло совсем недавно; в те дни, о коих речь (да и позже, вплоть до Второй мировой) вместо него говорили критический. Нужно ли вместо топать писать тупать? Сомневаемся… И – что такое тоуро (том 1, стр. 258)? Не знаем такого наречия. Или уж это – опечатка, заместо хмуро, либо понуро?
Бесспорно, впрочем, незначительные недостатки вроде перечисленных не помешают поклонникам таланта Солженицына проглотить его новые произведения с таким же энтузиазмом, как и прежние, несмотря на их, на сей раз, несколько более трудный для усвоения характер.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиография», 14 февраля 1987, № 1907, с. 5.
А. Солженицын, «Март Семнадцатого», т. 3 (Париж, 1987)
Очередной том цикла построен в виде маленьких главок по две-три страницы, каждая из которых нас переносит к иным персонажам, порою – в разных концах страны. Для читателя это довольно-таки утомительно. Тем паче, что привычные нам герои, – Воротынцев, Лаженицын, Андозерская, – появляются лишь изредка и эпизодически. Многие же другие, как Нечволодов, Оренька Томчак, исчезли и совсем. Кроме того, из исторических лиц, наряду с теми, чья судьба нас всерьез интересует, – царь с царицею, Колчак, – равное внимание уделено тем, кто нам не интересен, или очень мало: Шляпников, Гвоздев, Шингарев.
Перед нами на сей раз не роман в прямом смысле, а обширная историческая фреска, отражающая трагический период февральской революции. Как формулирует автор, все растерялись, а скорее хочется сказать – обезумели. И подлинно, все: от солдат и рабочих до средней и высшей интеллигенции, офицерства, и даже, самое грустное, членов Династии.
Конечно, можно возразить, что мы-то знаем, какие ужасы предстояли России, а они, – не знали. Плохое оправдание! Не надо было предвидеть на десятки лет: на год, на несколько месяцев – хватило бы. А скверные результаты их поступков являлись неизбежными, – и очень легко предугадываемыми, при наличии здравого смысла.
Страшные последствия быстро и постигают многих у нас на глазах. Меньше всего жаль флотских декабристов, морских офицеров, ждавших и желавших революцию: собственные матросы их линчуют или расстреливают. Не жаль и генералов, Алексеева, и Рузского, скоро чувствующих, что наделали себе же беду, – но, впрочем, неспособных раскаяться в своих грехах.
Сам царь и все, или почти все великие князья тоже ведут себя вопреки рассудку, – хотя и из самых благородных побуждений. Императору Николаю II и Великому Князю Михаилу Александровичу представлялось, будто они должны пожертвовать своими личными преимуществами для блага России, – а на деле их долг был как раз оставаться на посту, наперекор трудностям и опасностям: только тем они и Россию могли спасти. А уж когда они отреклись, – диво ли, что остальные, включая Николая Николаевича, думали, что теперь надо служить Временному Правительству?