Курьезно, что женщины видели гораздо яснее, как Императрица Александра Федоровна и, особенно, вдовствующая императрица-мать, Мария Федоровна, сразу понявшая, что отречения эти означают гибель и Династии, и России.
И как нелепо столь важные государственные акты совершались и оформлялись! Смаху, ни с кем не посоветовавшись, даже не обдумав положения, с нарушением юридических правил… Если для царя еще понятно отречение, куда его загнали, то его брат вполне бы мог попросить время на размышление, обсудить вопрос с близкими, с компетентными людьми. И ведь династические права не были их частной собственностью: они принадлежали целой семье, – и хотя бы с семьей и следовало о них решать.
Курьезно, что Великому Князю Михаилу подсказывали верное решение лица как Милюков и Гучков, сами тяжело виновные, но в тот миг словно бы прозревшие, – а он не послушал! «Ваше Императорское Высочество!» – говорил Милюков, – «Россия не может существовать без монархии. Монарх – это центр ее! Это ось ее! Это – единственный авторитет, который знают все. Сохранить монархию – это единственная возможность сохранить в стране порядок». Мудрые, верные слова! Которые стремительно и оправдались… Прав и Гучков, говоря, что «именно из любви к России, именно как русский, Великий Князь должен взвалить на себя тяжелую роль национального вождя в уже начавшееся Смутное Время». Увы! – все доводы остались втуне…
Непостижима для нас та ложная перспектива, которая доминировала в тот момент над сознанием общества. Казалось страшным проиграть войну: а революция не пугала! Но что ж война? Какое государство войн не проигрывало? Не раз – и Россия. Ну, заключили бы сепаратный мир (да ведь к тому все равно и свелось). А революция, это уж несчастье непоправимое, это уж – преступление неискупимое.
Другое еще трудно понять до конца. В силу рокового фатума все энергичные и умные люди оказались не у дел, не в состоянии вмешаться в пользу престола, будь то Колчак, граф Келлер, Хан-Нахичевансхий[705], генерал Гурко[706], младшие офицеры, как Кутепов. Их советы доходят слишком поздно. Еще до того, блестящий план Колчака захватить Босфор, одобренный царем, удушается Алексеевым, подлинно сыгравшим затем темную роль, подготовляя революцию, предавая слепо ему доверявшего царя. О царе же верно говорится в романе, что он был слишком христианин для трона.
Убийственно развенчивает Солженицын, приводя пространные подлинные выдержки, идиотскую фразеологию февралистов, – их прессы, их уличных речей, их рассуждений с трибуны и в кулуарах Временного правительства. Этого вот разоблачения нам давно не доставало; его не найти было ни в русских книгах, ни в иностранных, касающихся той эпохи.
Устами ряда действующих лиц автор выражает удивление, почему не создалось, сразу после переворота, отпорное монархическое движение? Но как оно и могло сложиться, перед фактом добровольного отказа от престола царя и его брата? Оно, – в тот момент и в тех условиях, – выглядело бы как бунт против них! Вот парализующая дилемма, с которой столкнулись и протрезвившиеся офицеры, как Воротынцев и Свечин, и тьма их товарищей по оружию. Монархическое сопротивление смогло возникнуть лишь позже – когда время было уже утеряно…
Роман содержит в себе и загадку увлекательную, почти как детективная ситуация. В кого влюблена Ликоня? Фигура ее кавалера тщательно засекречена, но о нем прозрачно намекается, что он есть важная историческая личность. Сообщается нам о нем покамест только: 1) что у него рыжая борода; 2) что он живет в гостинице; и 3) что он иногда бывает в театре.
Ради одной данной проблемы публика будет, без сомнения, с нетерпением ожидать выхода в свет следующего тома.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 2 января 1989, № 1953, с. 3.
А. Солженицын, «Март Семнадцатого», т. 3 (Париж, 1988)
Некоторое разочарование! Перед нами больше не роман, а историческое исследование. То, что прежде давалось петитом, и что публике предлагалось пропускать, если хочет, – стало основным текстом. Наоборот, судьбы сделавшихся нам привычными и интересными героев отодвинулись на задний план. Надо прочесть примерно сто страниц, чтобы встретить краткое упоминание о Лаженицыне, о Благодареве; еще гораздо больше, чтобы услышать об Андозерской, а Воротынцева мы найдем, лишь одолев пятьсот страниц книги. Если собрать все, что тут о них есть, наберется разве что десяток страниц в целом.
Конечно, работа Солженицына есть нечто совсем особенное, к чему обычные правила на применимы. Вспомним все же, – не без вздоха, – о классиках исторического романа, как Вальтер Скотт, Александр Дюма и Генрик Сенкевич: у тех главные персонажи никогда не забывались ради исторических событий, хотя бы и самых важных. А Пушкин, как известно, разделил надвое «Капитанскую дочку» и «Историю пугачевского бунта».
Спросим себя тоже: даже если русская публика и готова примириться с такими переменами, – как к ним отнесется иностранная, знакомясь с «Красным Колесом» в переводах?
Остается, – в блестящем литературном изложении, – история подлинно страшных лет России, рокового периода, когда она, от жизни богатой, счастливой и построенной на праведных началах, обвалом перешла в царство лжи и ужаса, бросилась, обезумев, в кошмарный кровавый омут.
Поистине, об этом, – хотелось бы не знать и не вспоминать! Однако, драгоценно то, что нам тут о том времени, чуть ли не впервые, рассказывается правдиво и с русской национальной точки зрения. А уж как мы привыкли к картинам эпохи, намалеванным либо в большевицком духе, либо в не менее фальшивом духе русских республиканцев!
Кое-какие и факты встают по-новому. Например, принято думать, будто англичане отказались принять Николая II и его семью. Оказывается, они, наоборот, соглашались; ставили только условие, чтобы Временное правительство их официально попросило, а то уклонилось. Так что отмыть Февраль от крови царственных мучеников нельзя никак; он ответственен наравне с Октябрем. Любопытно и то, что Испания готова была принять царя с женою и детьми, не ставя никаких условий; но и ее предложение отвергли.
Но в общем, невольно думаешь: не следовало ли бы дать более сжатую и ясную схему происходившего в России в ту эпоху? Стоило ли подробно описывать настроения и переживания, изо дня в день, Шингарева, Шляпникова, Гиммера, Нахамкеса, и прочих второстепенных и несимпатичных фигур, действовавших в тот момент на политической сцене? Иное дело, когда речь о царе, даже о Керенском или Милюкове, игравших все же, неоспоримо, важную роль. Ленин тут из-за кулис почти не показывается.
Тоже вот вкрапленные в повествование вырезки из современной событиям прессы, не становятся ли чрезмерными, когда тянутся по многу страниц кряду? Прежде они были умеренные; почему и впечатление производили более сильное. Выделяются в них революционные высказывания Блока, Амфитеатрова и Серафимовича[707]. У каждого из них позднейшие пути вели в разные стороны. Блок умер, не перенеся на практике жизни, к которой звал других. Амфитеатров эмигрировал, покаялся, и умер, целиком освободившись от левого угара. Серафимович сделал блестящую карьеру советского писателя: самый позорный из трех вариант!
Мы узнаем наконец, между делом, кто такой любовник Ликони. И, право, трудно не воскликнуть: «Гора родила мышь!». Его личность была так тщательно засекречена автором, что создавалось впечатление, будто это некий значительный исторический персонаж: иностранный принц, великий писатель, выдающийся общественный деятель… Ан глядь, – он всего лишь богатый (и женатый) купец из Нижнего Новгорода; притом, целиком вымышленный, да и как человек – ничем не замечательный.
Общее впечатление, закрывая этот том, – тяжелое и угнетающее. Как, отчего целая страна потеряла рассудок? Почему люди не видели бездны, развернувшейся у них под ногами? Самое непонятное, – ослепление всех классов, всех слоев; хотя всюду, безусловно, находились и многочисленные исключения. Грозная кара ждала ополоумевший народ; и можно разделить чувства Солженицына, если он не пожелал изображать грозную кару, обрушившуюся на нашу родину по грехам ее, излившийся на нее фиал гнева Господня.
Александр Исаевич заявил недавно, в интервью немецкому журналу «Шпигель», что не будет дальше продолжать свою эпопею. Несомненно, он тем отнимает у нее значительную часть ценности: что же это за роман, где герои остаются покинутыми на середине их жизненной дороги? Хотелось бы надеяться, что сие решение – не окончательное, и что мы еще узнаем о дальнейшей участи Воротынцева, Андозерской, Благодарева, Левартовича и других.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 30 июля 1988, № 1983, с. 2.
Крах великого замысла:А. Солженицын, «Красное колесо». Узел IV,Апрель Семнадцатого. 2 тома (Париж, 1991)
Пушкин говорил, что один план «Божественной комедии» свидетельствует о гениальности Данте. Но, конечно, дело не только в плане, а и в том, что он был осуществлен. Если бы великий флорентинец на полпути переменил свои намерения, и стал бы писать совсем о другом, мы не имели бы шедевра, которым восхищались современники и поныне восхищается весь мир.
Первые тома «Красного колеса» Солженицына создавали впечатление, что перед нами – исторический роман того же типа, mutatis mutandis, что «Война и мир» или «Тихий Дон». Что сам автор свою эпопею не назвал романом, – вопрос тут, полагаем, второстепенный; и «Мертвые души», как известно, не роман, а поэма. Речь шла, во всяком случае, о беллетристическом произведении большого масштаба.
И, казалось, – замечательном. Персонажи были как живые. Очаровательная Оленька Томчак; отважный и энергичный офицер Воротынцев; рыцарственный и мудрый генерал Нечволодов, солдат Благодарцев, представитель народа, наделенный лучшими свойствами русского крестьянства; даже эпизодические фигуры, вроде лишь на миг по