Разграничение национального и политического гонения в СССР есть искусственное. Русская элита подверглась разгрому, как и таковая меньших народностей (и даже раньше их по времени). Что люди умирали в муках, в концлагерях и в чекистских подвалах, не за то, что они русские, а за то, что дворяне, священники, кулаки или бывшие офицеры, от того им легче не делалось. Впрочем, те же обвинения предъявлялись, чаще всего и любым нацменам. За несогласие с большевицкой идеологией всех нас преследовали опять-таки наравне; и глупо вносить между нас раскол. Что взгляды бывают разные, – правильные и разумные, или нелепые и возмутительные (вот как у г-на Белоцерковского) – иной вопрос.
Наша интеллигенция была в массе истреблена; или унижена и принуждена молчать, даже лгать. Религия наша была взята под запрет. Прошлое – опозорено и загажено. Это ли – не национальное преследование? А что позже большевики пытались (и пытаются) использовать в своих гнусных целях великие тени наших предков, то стоит ли радоваться? Если им менее удобно, или просто менее важно пользоваться именами прославленных героев национальных меньшинств, то не следовало ли бы нам скорее этим последним в данном случае завидовать? А, впрочем, пожалуй, все-таки нет: союз большевиков с памятью святого Александра Невского или Петра Великого для большевизма же и опасен: упоминание о них пробуждает в массах, и особенно у молодежи мысли, способные повернуться против режима; и даже неизбежно в конце концов поворачивающиеся.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Печать», 3 декабря 1983, № 1741, c. 3.
Творимая легенда
В главе из романа «Три командарма», помещенной в «Гранях» № 136, Г. Владимов довольно ярко рисует картины последней войны, в частности, наступление германской армии под Москвой. Однако, скрежещущим диссонансом врывается в повествование установленный большевиками казенный штамп: все, мол, население любило советскую власть, и ненавидело, с самого начала, завоевателей. Все мы, очевидцы реальных событий, знаем, что – совсем наоборот! – немцев везде встречали как освободителей. Иное дело, что своей грубостью и глупостью, своею насквозь нелепою политикой, они сумели в дальнейшем массы жителей разочаровать и настроить против себя.
Совершенно неправдоподобны сказанные будто бы генерал-полковнику Гудериану «слова старого царского генерала, которого он безуспешно звал в бургомистры Орла: Вы пришли слишком поздно. Если бы 20 лет назад – как бы мы вас тогда встречали! Но теперь мы только-только начали оживать, а вы пришли и отбросили нас назад, на те же 20 лет. Когда вы уйдете, мы должны будем все начать сначала. Не обессудьте, генерал, но теперь мы боремся за Россию, и в этом мы все едины». Если был такой генерал, то он, верно, отказался по другим причинам; если же он такие слова говорил, то был, без сомнения, агентом НКВД, получившим ответственное и опасное задание. Советский патриотизм имел хождение у некоторых старых генералов в Зарубежии, – в России они, видев ужасы большевизма, защищать опыт большевизма никак не были склонны.
Начали оживать! Это при сталинском-то терроре, когда деревня голодала, интеллигенция истреблялась (и уже мало от нее оставалось…), когда говорить люди смели лишь на деревянном языке?!
Еще более невероятно, психически немыслимо, утверждение Владимова будто бы, когда «в камерах городской тюрьмы были найдены сотни трупов, – узники, расстрелянные своими тюремщиками за день или два до падения города», то их близкие смотрели на Гудериана «со страхом и ясно читаемой злобой!».
Не поймешь зачем, но третья волна (не станем валить на всю, но те из нее, которые, при материальной поддержке Запада, делают сейчас карьеру) пытается внедрить в сознание эмиграции гнусную советскую ложь: будто все граждане, вплоть до самых тяжело пострадавших от коммунистического режима, готовы были «умирать за родину, за Сталина!». Было совершенно иначе: так рассуждали разве что охмуренные компартией комсомольцы и доярки. И поздно тогда отнюдь не было; если бы германское правительство оказалось способно вести хотя бы несколько более гибкую и разумную политическую линию, – ту, на какой настаивали, между прочим, военные круги, – разгром большевизма явился бы неизбежным. По грехам нашим, вышло иначе. Но врать про то, что было, оставим большевикам. А насаждению их пропагандных выдумок за рубежом, – наш долг, долг всех порядочных людей, мешать и препятствовать, как только можем.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика
«Печать», 19 октября 1985, № 1838, с. 3.
Обмениваются любезностями
В. Аксенов опубликовал в «Обозрении» № 15 статью, где прославляет литературный авангардизм. Цитировать его трудно, ибо он, согласно моде новейшей эмиграции, то и дело употребляет непечатные слова. Суть же его мыслей такова: «Авангард в России с самого начала революции был, разумеется, обречен на вытеснение тяжелым и все разрастающимся арьергардом», под коим подразумевается социалистический реализм. Зато вот теперь, в эмиграции, данный авангард воскрешают замечательные писатели как В. Аксенов и Саша (!) Соколов.
В ответ ему, в эссе «Прощание с авангардом», в № 8 «Страны и Мира», Б. Хазанов заявляет: «Автору статьи "В авангарде без тылов" хочется убедить себя и других, что единственной альтернативой лживой советской литературе является авангард». На самом же деле, считает Хазанов: «Современный авангард обслуживает литературоведение. Вся эта словесность как будто сознательно задалась целью поставлять консервы для доцентов литературы». И он заключает следующими словами: «Помахаем ручкой авангардизму, этому состарившемуся подростку. Пошлем ему воздушный поцелуй и розу в стакане. Дай Бог ему здоровья, сил и способностей продолжать кувыркаться в углу на своем коврике».
Жаль только, что и сам-то Хазанов как писатель – ничем не лучше. О чем явственно свидетельствует его последняя книжка «Я воскресение и жизнь» (Нью-Йорк, 1985), где дурная изысканность стиля сочетается с отталкивающей непристойностью. Если его первая повесть «Час короля» (включенная, впрочем, и в этот томик) подавала некоторые надежды, то увы! в дальнейшем он их совершенно не оправдал.
Свое творчество он характеризует так: «Постклассическая литература – это литература четкой артикуляции». Намерение благое; только вот, его выполнение требует таланта; и если таланта нет, – ничего не получится. Разве что – пшик!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Печать», 18 января 1986, № 1851, с. 3.
Б. Носик, «Этот странный парижский процесс» (Москва, 1991)
Речь идет о процессе Кравченко против «Летр Франсез», который я помню словно дело было вчера. С утра мы все бросались на французские газеты, покупая пачки разных и отыскивая в одной, чего не хватало в другой. Не потому, чтобы уж так симпатично выглядел сам Кравченко, – продукт советского строя, хотя явно и человек выдающийся. Но он бил по подлой, продажной левой европейской интеллигенции, весьма нуждавшейся в уроке. И тут уж мы не могли ему горячо не сочувствовать.
Носик дает, в целом, честный очерк происходившего в суде, – куда никто из нас не располагал возможностью проникнуть, и где русскую эмиграцию представляла только Н. Берберова от «Русской Мысли»; дает, естественно, на основе печати и документов. К сожалению, акценты у него порою смещены или приглушены.
Например, он скорее отрицательно воспринял выступление старушки-учительницы Бланш Лалоз, проведшей большую часть жизни в России. А мы, тогдашние новые эмигранты, от нее были в восторге. Давая показания о происходившем в СССР в 20-30-е годы, она сказала: «Шло раскулачивание… Но вы, господа, наверное, ведь не знаете, что такое раскулачивание? Давайте, тогда я вам объясню». На что судья Дюркгейм ей ответил: «Мы начинаем понимать, мадам, что это такое было». Приятно было такое слышать! Мы, группа новых эмигрантов, хотели ее поблагодарить и поднесли ей цветы, но оказалось, что она живет не в Париже, а где-то в Бретани, откуда она родом.
Смазан несколько и эпизод с инженером Ж. Котом, тоже побывавшим в стране победившего социализма. Он описывал партийную чистку, на коей присутствовал, подчеркивая, что, мол, атмосфера царила непринужденная, даже веселая. Однако, когда адвокат Кравченко поинтересовался, чем она кончилась для обсуждаемого, Кот мимоходом ответил: «Его расстреляли». Леденящий эффект в зале суда был столь велик, что одна из стоявших на стороне Кравченко газет, охарактеризовала этого Кота словами: «Симпатичный свидетель защиты».
Неверный угол зрения автора разбираемой книжки состоит в том, что он приписывает странное (ну еще бы не странное!) ослепление французской (и шире западной) интеллигенции – наивности. Наивность тут играла второстепенную роль. В те годы представлялось выгодным быть левым, и лучше всего – коммунистом. Это обеспечивало престижные посты, славу, большие деньги… Кому же была охота менять позиции, отклоняться хотя бы отчасти от диктуемых из Москвы указаний? Своим чередом книг, фактов, рассказов очевидцев имелось больше чем достаточно для тех, кто хотел знать правду. Не тех, кто от нее сознательно отворачивался, – их бы и чудо не переубедило!
Подсоветский писатель сумел встретиться, уже теперь, со многими из участников процесса, – свидетелей в пользу «Летр Франсез», самих обвиняемых, из адвокатов. Они, в большинстве, сейчас-то переменили точку зрения, но ссылаются на настроения той эпохи, на общественное мнение… они, мол, тогда не могли мыслить иначе.
Конечно, эти уверения – насквозь лживые. И во время процесса симпатии и массы простых людей, и даже значительного числа интеллигентов склонялись в пользу Кравченко, который, притом и выиграл ведь дело в суде.
В конце своего сочинения, Носик рассказывает о дальнейшей судьбе Кравченко, – но увы, кратко и невнятно. Он опирается на прежде опубликованный рассказ Гуля, где тоже много белых пятен. В нескольких словах повествуется о второй, малоизвестной книге, изданной Кравченко, об его попытке эксплуатировать месторождения серебра в Перу, о его разорении и затем самоубийстве. Остается не совсем понятно, был ли он в законном браке или в нелегальном сожительстве с американкой Синтией, от которой имел двух сыновей, – один из них тоже покончил позже с собой, а другой, художник Андрей Кравченко, здравствует и поныне. Не лишен интереса воспроизведенный в книге разговор автора с перебежчиком из эмиграции Кривошеиным, одним из лидеров гнусного Союза Советских Патриотов во Франции, высланным французским правительством в СССР, но сум