евшим оттуда вернуться в Париж, благодаря масонским связям:
«В ноябре 1947 года министерство Жюля Мока арестовало и послало в Советский Союз 24 семьи новых советских граждан… А мы уже, пожалуй, и не очень-то собирались в ту пору. Дошли слухи про Ахматову и Зощенко. И вообще…» Да уж, что поделаешь: назвался груздем, – полезай в кузов!
Совсем уж напрасно введены в книгу – ни к селу, ни к городу, – почтительно цитируемые омерзительные фразы Г. Померанца о Гришке Распутине, о безволии и бездарности якобы царя Николая II. Впрочем, они дополняют для нас портрет этого несчастного заблудшего человека, служащего не делу правды, а темным страстям.
Немало портят разбираемую выше работу сверхмодерная, нешибко грамотная, а иногда и вовсе неудачная транскрипция французских имен и названий. Например, мы тут видим везде написания Сан-Рош (вместо Сен-Рок), Сан-Луи (вместо Сен-Луи).
Точно бы у сочинителя был акцент, не русский, а то ли испанский, то ли – итальянский!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Библиография», 14 сентября 1991, № 2145, с. 2.
Б. Носик, «Привет эмигранта, свободный Париж!» (Москва, 1992)
Магомету приписывают изречение: «Избави меня, Боже, от друзей, а от врагов я и сам избавлюсь!». Все чаще вспоминаешь эту фразу теперь, когда в СССР стали появляться статьи и книги, посвященные русскому Зарубежью…
Опус Носика трактует о старой, о первой эмиграции, не затрагивая нашу вторую. И то – слава Тебе, Господи! А то уж, верно, каких бы он еще глупостей не нагородил! В этой книжке коробит не только и не столько от фактических ошибок (их уйма!), сколько от полного непонимания сочинителем чувств и настроений среды, о коей он берется судить. Нам-то она тоже была сперва чужой, но мы быстро в ней разобрались. А тут…
Во вступлении автор нам сообщает, что за границей не интересуются «нерусскими проблемами», а только тем, что связано с Россией. Не удивительно: памятники старины, которыми так богат Париж (и французская провинция тоже), заманчивы тем, кто знаком с культурой и прошлым Запада. Как, например, были они для М. Алданова, о ком здесь упоминается. Г-н же Носик… Он всерьез говорит о персонаже Дюма, принимая его, очевидно, за историческую личность; хотя и его имя не умеет правильно написать; граф де Монте Кристо превращается в Монтекристо (а это по-русски – название духового ружья).
Внимание же его к русской эмиграции не лишено своеобразия. Первая, отдельная глава отведена М. Осоргину. Писателю отнюдь не из крупных, с весьма скромными способностями и известностью. Почему бы?.. Но да: если Осоргин был не ахти каким литератором, то бесспорно был он крупным заслуженным масоном. Трудно не подумать, что это сыграло при выборе роль.
Пытается далее исследователь толковать о Б. Поплавском. Но – некоторый конфуз! – цитирует его стихи неверно:
Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу ко сну.
Не имеем под рукой Поплавского, но помним его строки наизусть:
Я не в силах. Отхожу во сны…
Оставляю этот мир жестоким,
Ярким, жадным, грубым, остальным.
В данном случае налицо искажение и смысла (ко сну совсем не то же самое, что во сны!), но и формы: к одиноким не рифмуется с ко сну. О самом же Поплавском мы ничего нового не узнаем (по его смерти, остающейся загадочной, автор скользит мимоходом).
Зато о Цветаевой он нас ошеломляет уверенным сообщением, – расходящимся со мнениями всех специалистов! – будто она находилась в курсе всех преступлений мужа, и чуть ли в них активно не соучаствовала. Сделанным на основе слов Д. Сеземана[715], который, когда общался с Цветаевой, был мальчишкой (приятелем ее сына) и которому вряд ли бы злосчастная поэтесса стала раскрывать свою душу. Вот что ее дочь Аля по уши увязла в чекистской работе, это – документально доказанный ныне факт; да ведь это – совсем другое дело.
Зачем надо идиотизировать Марину Ивановну? Откуда еще взята нелепая выдумка, что якобы она, вызванная в префектуру после побега Эфрона, «всю ночь читала Пушкина ошалевшему французскому комиссару»?! Очевидно, сей вздор порожден упоминаниями, что она при допросе процитировала строку из Расина[716]; в чем, полагаем ничего ни глупого, ни смешного не заключалось (французские полицейские чиновники высокого уровня суть люди культурные, свою литературу знающие).
Об Эфроне мы тоже слышим нечто странное: будто в его родной семье дети, играя, повесили насмерть брата. Свежо предание, а верится с трудом… Перепутана хронология (да что уж про это говорить): он был арестован вовсе не сразу по приезде жены в Россию; сперва арестовали дочь и добились от нее «признаний».
Если общий стиль повествования – сугубо легкомысленный и поверхностный, по принципу «галопом по Европам», он меняется, обращаясь в серную кислоту, когда приходится упоминать о монархистах (а как о них умолчать? они составляли большинство эмиграции…) Тогда уж – все средства оплевывания и дискредитации хороши и идут в ход! Заодно достается и последней нашей царице. Издевательски указывается, что она мужу писала по-аглицки. В чем же, однако, грех, если она в личных письмах близкому человеку пользовалась привычным языком своего детства? И очень ли уместно глумиться над женщиной, погибшей такой страшной смертью?
Жупел для Носика – Заграничный Синод, или, по его гнусной терминологии, Карловацкая Церковь. Но ведь это, между прочим, была именно та Церковь, та юрисдикция, которая всегда мужественно стояла, и посейчас стоит на антикоммунистических позициях.
Тогда как что же делал после войны митрополит Евлогий, предмет безудержных до истерии восхвалений Носика? Ходил в советское посольство, целиком подчиняя эмигрантскую Церковь большевикам (а Церковь – важнейший фактор зарубежного быта). В результате его паства, духовенство и миряне роптали; и вышел бы бунт, не умри он вовремя. Преемник же его, митрополит Владимир, круто повернул на иной путь.
С ругани по адресу Синода и монархистов, Носик раз за разом перескакивает на атаки против своих врагов в России: Шафаревича, Солоухина, Белова. Ну, это – лай моськи на слонов. Ученый мирового значения и два выдающихся, пользующихся широким успехом писателя, наверное, просто проигнорируют инсинуации третьесортного публициста. Для него-то, – главное светило советской культурной жизни есть недоброй памяти Эйдельман. Но многие ли с ним согласятся?
Со специальной ненавистью рассказывается нам про инцидент, когда П. Н. Шабельский-Борк, стреляя в Милюкова, случайно убил Д. Набокова. Не станем одобрять покушение, но объясним его (так уж и непонятную Носику?) причину. Милюков являлся одним из главных устроителей февральской революции, соскользнувшей в октябрьскую, и, значит, – виновником всех неимоверных бедствий нашей родины. Между прочим, в конце жизни Милюков сделался правоверным советским патриотом (не закономерный ли путь?). А Шабельский-Борк… тот в конце жизни был сотрудником, – и блестящим! – нашей газеты, под псевдонимом Старый Кирибей. За одно уже это почтим его память, – и отвернемся с отвращением от болтаемых о нем ныне беспринципным борзописцем глупостей.
Процитируем вчистую лживую и лукавую фразу: «Интеллигенция, особенно левая, особенно революционная, хотя бы в прошлом, особенно либеральная, хотя бы и умеренно либеральная, была окружена в эмиграции кольцом ненависти». Ах, бедные! ах, страдальцы!.. На деле, эти левые как раз управляли всем, держали в руках деньги, связи с иностранными властями и партиями, регламентировали литературу, благотворительность, общественную жизнь… Увы! Так оно и по сегодня остается.
Отметим еще несколько курьезов и ляпсусов. Книга В. Волкова – русского, пишущего по-французски с большим успехом, – «Vladimir, le Soleil Rouge», это не роман (как думает Носик), а историческое исследование (мы его когда-то разбирали в «Нашей Стране»). Забавно его пристрастие к кинопостановщику Вадиму, одному из самых безнравственных развратителей публики на Западе. Преклонение перед блудодеем мысли Г. Федотовым – в порядке вещей: тот симпатизировал идее расчленения России, столь модной в наши дни.
Коснемся напоследок высказываний г-на Носика о русском языке. Он рассказывает, что, будучи в гостях у приятеля «недавнего русского эмигранта из третьей волны», обнаружил, что сынишка сего последнего совершенно не умеет говорить по-русски. Грустно, конечно… Но вот на той же странице (одной лишь странице!) под пером самого автора мы встречаем следующие выражения: пацанский кайф, заморская феня, русский треп – et j’en passe[717]… Воображает ли он, будто это русский (литературный) язык? Разуверим его: это – хулиганский жаргон. Если от такого языка дети сторонятся, то что ж: они и правы. А сохранение языка (Носик констатирует, что его дочь тоже по-русски говорить не умеет), оно, конечно, проблема. Но, именно на сей предмет, старая эмиграция, каковую он изучает, создала сеть молодежных организаций, функционирующих и поныне: витязи, РСХД, четверговые школы при церквях. Туда принимают всех. Что мешает г-ну Носику и его друзьям туда обратиться?
Как ни странно, наша новая эмиграция подобных затруднений не знала: в 4–5 семьях, которые я посещал, где были дети (теперь уже выросшие), они все свободно владели родной речью.
Нехорошо у автора с русским языком; а уж что до французского – сущий кошмар! Он уверяет, что французы при встрече его спрашивают: «Рюс бланш?» Ни один француз так не скажет. Разве что, если примет г-на Носика за женщину, во что трудно поверить (а впрочем, мы ведь не знаем, как он выглядит).
Написание названий французских улиц, учреждений и т. п., в данной книге таковы, что волосы встают дыбом: Монтань-Сан-Женевьев, вместо Монтань-Сент-Женевьев (что это за акцент: испанский? итальянский?); «Эдиторз реюни», блинкиз (тут, напротив, явно английский акцент). И так, – буквально на каждом шагу…