Это последнее ужасающее новшество попадается (однако, слава Богу, все же изредка и в порядке исключения!) и в Советском Союзе; так, мы видели – и в научном журнале! – фамилию некоей польской лингвистки в форме Тополиньска (вместо Тополинская; Ь тут совершенно лишний тоже).
Зато настойчиво укореняется там, мерами свыше, чудовищный обычай – проникающий уже и в Зарубежье! – писать: он живет в Переделкино (в Шахматово, в Колпино и пр.); чего не делает, впрочем, никто из настоящих писателей под советским игом, как, скажем, В. Солоухин или недавно скончавшаяся Н. Мандельштам. В одном советском романе об Японии, все тамошние города, имена и фамилии употребляются как несклоняемые: из Осака в Нара и т. д.; классическая литература наша таких оборотов не знает. В ней принято от Севильи до Гренады, а не от Севилья до Гренада; а равно и: из Иокогамы, от Накамуры, после Цусимы.
Напрашивается мысль, что журналисты – и редакции – изобрели нигде пока не сформулированное правило, вполне антиграмматического характера, по коему иностранные имена, фамилии и названия местностей, включая и славянские, отныне не изменяются по падежам. Но публика, рассматривающая газеты и журналы как руководство к правильной речи, не разбираясь в этих (притом же ложных и нелепых!) тонкостях, начнет, в результате, писать и говорить: «Повесть "Душенька" Ипполита Богданович», «в царствование Василия Шуйски», «реплика Чацки», а там и «переписка между Антон Павлович Чехов и Лев Николаевич Толстой» и «он переехал из Калуга в Тула».
В СССР люди наиболее компетентные – писатели, ученые, – иногда горячо протестуют; но их слова не часто проникают в печать, и до нас их голос доходит приглушенно. Эмиграция же преступно пассивна и безразлична. И это есть безумие, ослепление, тяжелый грех: русский язык – наше ценнейшее имущество, а мы позволяем, у себя на глазах, его отнимать у народа и разбивать в щепы! Тогда как мы могли бы – пока еще! – хотя бы в Зарубежьи эти страшные, мертвящие процессы остановить… Еще несколько лет – и они станут необратимыми; зло сделается неисправимым.
На том же уродливом кошмарном наречии, какое сейчас – если не при нашем пособничестве, то при нашей инертности, – сооружается, мы даже не сумеем говорить с народом в России, когда до него доберемся. В своей же среде – мы просто перестанем один другого понимать…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 4 сентября 1981, № 1641, с. 3.
Кого мы слушаемся?
До недавнего времени в русском языке господствовало твердое правило, в сущности весьма удобное и разумное: имена царственных особ (включая римских пап) писались в единообразной, неизменной форме, вне зависимости от страны, где они правили или от их собственного национального происхождения. Та же система, более или менее, применялась к членам их семейств, даже и тем, которым не суждено было судьбою воссесть на трон.
Что же до России, имена наших государей имели в некоторых случаях особые написания и произношение, например, Иоанн Грозный, Иоанн Третий. Правда, при употреблении отчества они, обычно, русифицировались: царь Иван Васильевич и т. п. Иноземные же монархи назывались исключительно Иоаннами: король Иоанн Добрый (во Франции), король Иоанн IV (в Португалии).
Карл оставался Карлом во Франции (Карл Великий, Карл VI, Карл IX), в Швеции (Карл XII) и в Англии (Карл I, Карл II); Генрихи равно оставались Генрихами повсюду: Генрих III, Генрих Наваррский, Генрих VIII, Генрих Мореплаватель. Короли Испании и Португалии именовались всегда Альфонсами, а не Алонсо или Афонсо, как рядовые граждане.
Теперь вот все русские газеты упорно называют английского наследного принца Чарльзом (когда не Чарлзом; что уж окончательно ужасно!). Согласятся ли они снизойти до Карла, когда он взойдет на престол?
А в одном эмигрантском романе нам уже попалось упоминание о короле наваррском Чарльзе; история-то его знает, как Карла Злого.
Такое же происходит и с нынешним испанским королем. Он, конечно, Иоанн-Карл, а не Хуан-Карлос, хотя и вообще-то ни к чему бы это двойное имя, каких у его предшественников не водилось (то есть у них порою имелась целая гроздь имен, согласно обычаям католической Церкви; но лишь одно бывало официальным). Впрочем, это, вероятно, вызвано некоторой затруднительностью в нумерации; следовало бы давать ему титул Иоанна I или Карла V, что вызвало бы стеснительные исторические аналогии.
Сходно обстоит дело и с именами цариц, королев и принцесс. Анна должна везде оставаться Анной: Анна Русская (Ярославна), Анна Австрийская во Франции, Анна Бретанская (которая, хотя и числилась герцогиней, но являлась вполне суверенной правительницей). Поэтому чудовищно писать принцесса Энн; скверно, разумеется, и Маргарет, вместо Маргарита.
Отметим, что разбираемое нами новшество касается только русской печати; иностранцы-то пишут и выговаривают, в основном, согласно своим прежним нормам. Однако, в этикете теперь даже и французские газеты сбиваются (вопреки долгой и разработанной традиции) и ставят, скажем, София Испанская; а правильно было бы София Греческая, королева Испании (или королева испанская).
Где корни этих переделок и нововведений в русском словоупотреблении, легко догадаться. Для известных левых кругов, вместе с большевиками, представляется крайне важным выразить и вкоренить в массах презрение и пренебрежение к монархам, не только живым, но и мертвым, действовавшим в далекие эпохи; это есть часть их борьбы против самого принципа монархии, им ненавистного и втайне страшного, и который им хочется во что бы то ни стало как можно сильнее дискредитировать.
Жаль, однако, что этот довольно дешевый трюк оказывается на практике вполне эффективным: из левеньких газеток он перекочевывает в более солидные печатные органы, в том числе и правого направления. А там – привычка есть вторая натура; и мы, не сознавая того, будем услужливо следовать подсказке наших врагов.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 10 октября 1981, № 1647, с. 3.
Падение культуры языка
В своей очень хорошей статье о Провансе, Л. Врангель употребляет, говоря о римской эпохе, наравне с правильными формами латинских имен, – Клавдий, Мессий, Виргилий, Марий, – другие, вряд ли допустимые с точки зрения русского языка, как Корнелиус Галлус, Фульбиус, Секстиус, Гнифо. Это создает странный и необоснованный разнобой, тогда как в России существует на этот счет очень старая и весьма почтенная традиция, продолжающая соблюдаться и в СССР, в силу которой испокон веков пишут: Понтий Пилат, Нерон, Публий Овидий Назон и т. д. Нет причин от нее отказываться.
Не стоило бы придираться к мелочи, которую можно расценивать как индивидуальный каприз, или на худой конец как небрежность автора. Но, к несчастью, подобное обхождение с именами и названиями начинает входить в эмиграции во всеобщий обиход. Так, некоторое время назад другой автор «Русской Мысли» не только писал «Марцеллус» вместо «Марцелл», не даже и «Корвинус», имея в виду венгерского короля Матвея (или Матиаса) Корвина, имя которого хорошо известно русской исторической литературе.
Так обстоит дело с латинскими именами. С греческими еще хуже. Что до имен и географических названий из современных иностранных языков, русские эмигрантские газеты, почти без исключения, преподносят их читателю в изуродованной – нередко до полной неузнаваемости – форме, притом совершенно расходящейся с традиционно принятой в России системой.
Во время событий в Венгрии Имре Надь[729] фигурировал в эмигрантских газетах то как Наги, то как Нажи, то как Наджи. Венесуэльский президент Хименес[730] в некоторых печатных органах превращался в Джиминеса. Французский политический персонаж Дид в Америке делался Дидесом. Но это еще не столь возмутительно и нелепо, как искажение названий городов и областей, знакомых всякому грамотному русскому человеку по школьному курсу географии, входящих в повседневное употребление и являющихся элементом национальной традиции. Недопустимо писать чудовищное «Тексэс» вместо Техас, поскольку «техасские ковбои» стало давным-давно в русском языке ходким нарицательным выражением; еще глупее выдумывать «Вирджинию», когда трудно было бы изгнать из русской литературы упоминание о «виргинском табаке». Что до комического «Хайдельберг» вместо Гейдельберг, то это конечно есть плод попыток показать свою ученость, – выдающий наоборот малограмотность изобретателя.
Это падение языковой культуры уживается, и может быть не случайно, с падением культуры вообще. Разные бывают журналисты, и различна их степень образования. Но все же, когда в одной русской газете из номера в номер в политическом обзоре путают Британскую Гвиану с «Британской Гвинеей» и республику Гаити с островом Таити, делается уже не грустно, и не смешно, а просто жутко.
Орфография тоже оставляет жалеть лучшего. Позволим себе отметить в то же статье о Провансе упоминание о «графах де Гриньан». По законам русского правописания после мягкого знака может стоять только я, но никак не а; поэтому всегда писали и пишут: коньяк, Арманьяк, д’Артаньян. Но в эмигрантских печатных органах встречаешь (в иностранных именах) даже мягкий знак после гласных (Боьэ, чтобы передать (Boyer)…
Ставишь себе вопрос, не лучше ли бы было вместо бесплодных споров о новой или старой орфографии и протестов против всякого слова, производящего впечатление новизны (хотя иной раз на деле вовсе и не нового в русском языке), навести хоть немного порядку хотя бы только в языке эмигрантской прессы, так чтобы изгнать из нее все эти кошмарные «Тексасы» и «Джемейки», «фармы» и «фармеров», и тем боле всяких мифических «Корвинусов» и «Джиминесов»?
Изменения и нововведения в языке неизбежны, пока он живет, и часто полезны. Но ведь здесь мы имеем дело с другим: просто с искажением языка, с торжествующей неграмотностью, с незнанием литературной нормы и нежеланием ее знать; и это отягощается еще тем, что такое написание имен и названий чревато легко возможными недоразумениями.