Между тем, все это безобразие только и мыслимо в силу равнодушия публики: если бы протестовала, то легко могла бы заставить журналистов писать правильнее, а редакторов – тщательнее их исправлять. И это была бы вполне реальная заслуга перед русским языком.
В заключение позволю себе вернуться к моей полемике о И. Херасковым, и признаться, что мой почтенный оппонент поверг меня в полную растерянность. Он, очевидно, чувствует в русском языке такие оттенки, которых я, тоже русский, и даже лингвист по образованию, решительно не могу ощутить (и в существовании которых, по правде сказать, несколько сомневаюсь). По мнению И. Хераскова можно выкупаться в ванне, но ни в коем случае нельзя сказать, что купался. Почему же? А я – mea culpa – всю жизнь так и говорил…
Не вижу и почему по-французски нельзя сказать: «Je me sols baigné», поскольку Ларусс говорит прямо, что on se baigne dans une baignoire. Но в западных языках, бесспорно, очень распространено выражение «принимать ванну», которое в русском языке никогда не выходило за пределы узкого интеллигентского круга, – тогда как, в конце концов, купаться в ванне и даже рассказывать об этом на своем родном языке имеет право всякий, кто захочет!
«Русская мысль» (Париж), рубрика «Письмо в редакцию», 18 сентября 1962, № 1892, с. 4.
Путь к порабощению
С русским языком (в первую очередь) и с русской культурой (в более широком смысле) творятся неблагополучные вещи. Случайность? Стихийные явления? Естественная эволюция? Или за этим стоит некий план, некие враждебные и опасные силы (действующие с немалым успехом)? Встанем, на миг и в порядке гипотезы, на сию последнюю точку зрения. И рассмотрим тогда цели и следствия.
Наш язык, безо всякого пристрастия сказать, есть великий язык великого (отнюдь не только численно!) народа. Не зря Тургенев говорил, что в минуты сомнений и разочарований его укрепляла мысль о дарованном нам Богом языке. Добавим, что из этого языка родилась чудная литература, высокие качества которой волей-неволей признал весь мир, и он оказался прекрасным выразителем научных и технических проблем в любой области.
Итак, чтобы нанести эффективный удар по России, существенно ударить по ее языку. Исходя из интересов англосаксонских победителей, утверждающих ныне свое господство на земном шаре, следует:
1) Систематически уничтожить и заменить английскими слова, – начиная, в первую очередь, с географических, исторических и вообще культурных терминов, – взятые русскими из иных, кроме английского, языков; в том числе из французского и немецкого, оказавших на нашу речь сильное влияние (гораздо большее до самых недавних пор, чем исходящее из Великобритании или из США). Ибо колониальные, подчиненные народы должны иметь доступ к мировой культуре только и исключительно через язык господствующей нации. Отсюда всяческие отвратительные Гулфстримы, Карибы и даже лобстеры. Соответственно имена и названия пишутся по-русски отныне с английским акцентом: например, с твердым л, даже взятые из языков, где его нет, как во французском, немецком или испанском.
2) Введение в огромном количестве в русский язык английских слов, включая совершенно не нужные, вытесняющих русские; при успехе, русский язык станет жаргоном, на коем сколько-то ценная литература существовать впредь не сможет.
3) Трудность, однако, состоит в чрезвычайной способности русского языка ассимилировать иностранные слова, в значительной мере их обезвреживая. В результате возникает иная, куда более трудная задача: разрушить грамматически и строй русского языка. Это с маху не сделаешь: подрывная работа ведется с расчетом на длительные сроки. Первый шаг: внести в язык (сперва хотя бы язык прессы, научной печати и беллетристики) максимум несклоняемых имен: личных, географических, технических, – всяких каких возможно. Важный шаг было превращение чисто русских имен вроде Внуково, Шереметьево в несклоняемые, типа Торонто или Глазго. В несклоняемые (вопреки традиции, весьма долгой!) превращаются японские имена, венгерские, по мере возможности итальянские, оканчивающиеся на а. Грузинские фамилии на я стали писаться через а – и стали несклоняемы. Что гораздо страшнее, славянские фамилии на-ский, польские, чешские и уж непременно американские или хотя бы немецкие тоже, – абсолютно вопреки языковому чувству русского человека – окаменевают на именительном падеже. Расчет правильный: привыкнув постепенно писать и говорить Жуковски или Белински применительно к иностранцам, – рано или поздно русские школьники (а еще до того нацмены или изучающие русский язык иноземцы) начнут и русские фамилии уродовать на тот же лад. Чтобы ускорить процесс изнутри, в РФ готовятся убийственные реформы, согласно коим, к примеру, мышь превратиться в мыш. При таком написании склонение типа мыши, мышью станет невозможным; вместо него появится мыша, мышем.
Другой тип атаки на свойственную русскому языку схему трех грамматических родов (чуждую и неприятную англосаксам) состоит в создании путаницы со словами вроде кофе, которое нормально по-русски среднего рода, но их искусственно переводят в мужской.
Все это может казаться мелочью. На первый взгляд! Мы и оглянуться не успеем, как возникнет новый русский язык на манер испанского спанглиш или французского франгле.
4) Еще важнее выравнивание на английский лад русских традиционных форм в исторической литературе, как имена королей, названия городов и даже стран, связанных с важными событиями.
Русскую традицию надо как можно глубже и прочнее искоренить. Ибо она связана с русской самобытностью и такими нестерпимыми для Запада жупелами, как русская национальная идея. Хуже того: от дореволюционных терминов всегда попахивает царизмом (что уже и окончательно недопустимо!).
Большевики изначально старались разрушить то, что можно в данной сфере. Но первое поколение коммунистов сами были еще образованными людьми, и у них на многое руки не поднимались. Лишь после их истребления, начиная с 30-х годов, воз тронулся, набирая скорость. И только после Второй мировой стремительно покатился в пропасть…
Теперь мы уже на полпути ко дну. Серый и левый образованец (а власть, в основном, ныне в его руках) мнит, что энглизировав свой язык (или перейдя совсем на английский) он станет равен американцам или англичанам. Он им не станет: он станет их рабом. Эта роль ему уготована – и он ее достоин.
Можно ли ему помешать втянуть в трясину холопства и бескультурья всю массу обитателей Эрефии? Следовало бы всячески.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Языковые уродства», 25 ноября 2000, № 2623–2624, с. 4.
М. Abley, «Spoken here» (New York, 2003)[731]
Автор посвящает свою книгу исчезающим или находящимся под угрозой языкам. Но делает это весьма выборочным образом. Ограничиваясь, с одной стороны, языками австралийцев и индейцев Северной Америки (включая Канаду) и с другой кельтскими языками Европы. Он оставляет в стороне языки Азии и восточной и северной Европы, в том числе, и лужицкий язык в Германии. Правда, он говорит несколько слов о баскском языке в Испании и во Франции, и о языке бурушаски в Азии, но это мимоходом.
Что до австралийцев и индейцев, его книга есть (хотя он этого не имеет в виду) тяжелый обвинительный акт против англосаксов, многие века уничтожавших не только языки, но и целые народы, и не прекративших свою бесчеловечную деятельность и в наши дни. Индейцы, прирожденные воины и сплоченные в могучие племена, оказали, по крайней мере доблестное сопротивление и не дешево продали свою свободу и жизнь. Мирные же и еще совсем первобытные австралийцы были легкой добычей для завоевателей, расправлявшихся с ними с совершенно чудовищной жестокостью. В результате, те и другие, австралийцы и индейцы, загнаны в резервации, где, даже если они и ведут сносное в материальном смысле существование, они целиком оторваны от своих традиций и своего исконного образа жизни.
У австралийцев было множество языков, сильно между собой различных. В резервациях, построенных, не считаясь с этими особенностями, языки эти неизбежно угасают и деформируются. Самым худшим выходом из положения, – который Эбли описывает, – является переход на местный и упрощенный английский. Это – путь в тупик, не открывающий доступа к высшей культуре, но означающий полный отрыв от прошлого и от начатков своей культуры.
Приятно узнать о некоторых исключениях. Так, язык тиви на нескольких островах у северного берега Австралии продолжает существовать и развиваться, благодаря упорству туземцев и содействию белых антропологов, взявших его под защиту.
Канада представляет некоторые курьезы: например, есть племена индейцев, перешедшие на французский язык. Так произошло, в частности, с гуронами. Другие языки еще сохраняются, как у ирокезов и могауков, но близки к уничтожению. И если язык эскимосов менее под угрозой, угроза все же налицо.
Нельзя не согласиться с мнением австралийского лингвиста Джеффри Халла, цитируемого Эбли: «English is a killer language»[732].
Этот язык нависает сейчас смертельной угрозой надо всем земным шаром; в книге приводятся высказывания американцев, мечтающих о том, что он вытеснит из употребления все остальные языки мира, в Европе и на другиёёх материках. Хочется надеяться, что сии кошмарные планы не осуществятся! Сколь ужасен был бы однообразный, уродливый мир, где звучала бы одна лишь речь, на «языке-убийце»!
Автор приводит, однако, примеры успешного сопротивления натиску английского. Он подробно останавливается на судьбах валлийского языка, проявляющего высокую жизнеспособность и не сдающего свои позиции перед лицом государственного языка Великобритании.
Любопытен тоже разбираемый им случай другого еще кельтского языка, мэнского, который был признан исчезнувшим совсем, но теперь благодаря усилиям кучки энтузиастов, введен в школьную программу и, как ни странно, начинает оживать и слышится вновь на острове Мэн. Тогда как в Ирландии, где правительство ему покровительствует, гаэльский язык отступает все дальше и дальше, а в горной Шотландии дело с ним обстоит еще хуже.