Баскское hеrri «страна», «город» и erre жечь, на первый взгляд сюда не относятся. Если мы не учтем, что в баскском начальное t на каком-то периоде развития отпало и перешло в h или в зеро. Китайское tu «земля» нас не может удивить, – в китайском все слова свелись к односложным. Можно предположить, что и финское tontti «участок земли» входит в эту же группу.
Мы нарочно взяли сперва более трудный пример. Другие корни изменяются гораздо меньше. В индоевропейских языках men значит две вещи: «думать» (наше мнить, лат. memini) и «человек» (немецкое Mann, наше муж из mongi). Значение «человек» имеют и японское mono, китайское mén (сюда же, вероятно, финское mies). В индейском языке омагуа mena значит «человек», а в родственных ему тупи и гуарани «муж», «супруг» – семантический переход часто наблюдающийся в лингвистике. В алгонкинском языке Северной Америки manitu есть «дух»; по малайски monjét «обезьяна» (вспомним научные термины как «гоминид», «антропоид»).
Что до men в смысле думать, оно дает множество смысловых вариантов, но не слишком отличающихся друг от друга: малайское menung «думать», чинукское mane’h «узнавать секрет», японское manabu «учиться», гуаранийское mafia «следить», «наблюдать»; в африканском языке волоф men и man означает «уметь». Оставим другие варианты (во множестве языков!).
Наше жена восходит к корню guen – давшему ирландское ben и греческое gune «женщина», а также английское queen «королева». В смысле «жены» слово существует в малайском bini, японском kanay, турецком kuni, а в смысле «женщина» в гуаранийском сипа, хайдском qu’an и мундском gunni; и, наконец, в смысле «царица», «королева» в языке бурушаски genish (оставляем в стороне много других еще примеров).
Наши далекие общие предки жили несомненно охотой (и собирательством). Отсюда наличие в разных языках терминов для понятия «мясо». От корня memso – (санскритское mamsam): мал. mangsa «добыча», айн. mim «рыбья плоть», яп. masu «форель», эск. mysik «топленый жир», гиляцкое mos «студень», фин. maksa «печень» и, с другой стороны, австралийское minya «съедобное животное» (в австралийских языках отсутствует звук s), ацтекское masatl и чинукское mocen «олень», баскские mami «костный мозг» и mazi «наживка», «приманка». От корня nek: гр. nekus «труп», волоф neew тж; яп. niku, эск. nyqa, ацт. nacatl «мясо» и может быть монгольское niqursun «костный мозг». От корня lig-: нем. Leiche, фин. lihа «труп», картвельское lagw-, арабское lahma «мясо», свахили lika «быть съедобным».
Возьмем пример из несколько иной области: индоевропейский корень suer– «говорить», «произносить» и «шуметь», «журчать» (нем. schwoeren «клясться»; лат. susurro шелестеть). С первым смыслом он очень обильно представлен в малайском: suruh «приказывать», seru «кричать», sorak «приветствовать кликами»; тогда как в японском мы находим soren «спорить» и sora «говорить наизусть», в монгольском suru «просить», «спрашивать». В финском и в турецком корне представлен не глаголами, а существительными: saarna «проповедь» и saryn «легенда», «песня».
С другим же оттенком смысла мы имеем яп. sarasara «шелест», фин. surina «жужжать» и еще более интересные соответствия нашему слову свирель: мал. seruling и баскское txirula тж.
Приведем еще пару глаголов. От корня leiku-, лат. linquo, гр. leipo, «оставлять»; мал. langkas «ронять», lepas «освобождать», lupa «забивать»; свахили likiza «увольнять», lipa «расплачиваться», яп. rikon «разводиться»; фин. lakata «переставать», баск, lekatu «исключать».
От корня gel– «блестящий», ирл. gel «блестящий», мал. gilau, kilau, кечуа kilay, тюрк, kilay, монг. gilej, фин. kiilua «блестеть». Сходство, не правда ли, поразительное! Мы могли бы привести еще десятки и десятки примеров; и именно из областей, где они всего характернее: части тела, оружие и инструменты, жилище, повседневные действия, названия животных и растений и т. п., и т. д.
Да вот, – никто не хочет их рассматривать, тем паче принимать во внимание. Предрассудки сильны во всех областях жизни; увы, в науке они сильнее всего!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 9 декабря 2000, № 2625–2626, с. 4.
Дороги в потемки
Книга Ю. Петухова[760] «Дорогами богов» (Москва 1990) посвящена вопросам мне в высшей степени интересным и которыми я много занимался. Тем не менее, она вызывает у меня разочарование. Относительно прародины индоевропейцев существуют разные гипотезы. Я лично придерживаюсь той, какая была первой сформулирована: что то была страна, расположенная где-то в области Каспийского и Аральского морей близ предгорьев Памира. Теперь в моде искать ее в южной России; Петухов же перемещает ее на Балканы, что вовсе не убедительно. Впрочем, он собственно больше занят прародиной славян.
В таких исследованиях весьма важны данные лингвистики. К несчастью, с лингвистикой Петухов обращается крайне легкомысленно. Приведем пару примеров. Рассуждая о русском слове див, он пишет следующее:
«Латыши, например, уже в большей степени исказили первоначальное звучание – их бог звался "дебес". Римляне звали божество "деус"». Да ничего подобного! Бог по-латышски dievs. A debess это нисколько не «бог», а просто «небо». И притом это слово ничего не имеет общего с корнем, представленным в латинском deus. Оно связано с нашим небо, небеса. Петухов явно не знает латышского языка, который берется цитировать. Ну, это бы еще полбеды… Но что бы ему стоило заглянуть в какой-либо этимологический словарь, – русский Фасмера или Преображенского, или литовский Френкеля.
Тут же он увязывает все с тем же корнем (каковой он дает как деиво) русские слова деять и деяние. Но это совсем неверно! В индоевропейском праязыке эти слова начинались совершенно разными звуками: простым d в deus и dievs и придыхательным dh в делать (сие последнее в родстве с латинским facere, имеющим тот же смысл).
Порадуемся, что от лингвистики Петухов быстро переходит к мифологии, где фантазиям предоставляется гораздо больше места: по сравнению с мифологией лингвистика – это почти что точная наука, в коей от фактов отступать неудобно. На беду, его мифологические изыскания столь же сомнительны, как и языковедческие. Например, славянского Купалу он отождествляет с Аполлоном. Пусть бы еще по функциям, но он сближает даже и их имена. Да еще и приплетает к изобретенной им якобы первоначальной форме Кополо санскритское слово kapalam «череп», и даже французское слово conpelle «пробирная чашечка», которое он ложно производит от латинского caput «голова», а оно, на деле, – от латинского cuppa «ваза», не имеющего к caput никакого отношения.
Рассматривая общие у народов Европы поверья о драконах, наш автор сводит их ко страху первобытных людей перед медведем. Но кто же из нас смешает Мишку Топтыгина со Змеем Горынычем, огромной рептилией, исполинской ящерицей? А наши предки, охотники и лесные жители, в зверях разбирались получше нас… С медведем у них были особые отношения: тот, хотя и был опасен, но как бы похож на человека; с ним мыслимы были добрососедские отношения. Иное дело – гады с холодной кровью, вовсе чуждые и непонятные двуногому; во всяком случае, так их видели индоевропейцы. Миф о драконах, полагаем, восходит к образу гигантских варанов, сухопутных крокодилов, какие и по сей час уцелели под тропиками, а прежде водились, вероятно, и на территории Европы.
Работа Петухова выдержана сплошь в неприятно задорном бранчливом полемическом тоне. Всех своих противников он обвиняет неустанно в схематизме и в романтизме (а это для него – самое что ни на есть обидное ругательное слово!), повторяя еще раз за разом, что они, мол, в плену ложных, предвзятых идей. Но опровержения-то его нельзя сказать, чтобы были убедительными. Приведем одно из его утверждений: «Вот, к примеру, ну как доказать современнику, что первобытный человек никогда не жил в пещерах, что пещеры эти были капищами, хранилищами, убежищами на время, но ни в коем случае не жильем?»
Доказать и впрямь трудно. Тем более, что никаких аргументов автор не приводит. А в пещерах, всем известно, находят груды кухонных отбросов, мало совместимых с представлением о капище или хранилище; находят и скелеты, порою целых семей, погибших при катастрофах. Положим, словом «убежище» Петухов оставляет тут за собою некоторую лазейку, но все же… А главное, почему бы людям каменного века не обитать в пещерах, даже если они умели сооружать какие-то иные жилища? Пещеры ведь напрашиваются на такое использование.
Однако, обратимся к основной, доминирующей идее писателя. Он горячо атакует немецких ученых, отводивших в своих исследованиях об истории индоевропейцев первую роль германцам и порою принижавших славян. Ну, это делали, в общем, самые глупые из немецких ученых. Трезвый вывод тот, что не надо им подражать. А именно это Петухов и делает. С чувством воспаленного национализма, он уверяет нас будто славяне были, так сказать, главными индоевропейцами, составляли как бы основной ствол, от которого все прочие индоевропейские племена отделились.
А это уж никак не соответствует реальности. Конечно, славяне суть индоевропейцы, и ничуть не хуже остальных. Они выделились из первоначальной общности наравне с другими, как и те смешиваясь с чуждыми народностями и нередко их ассимилируя. Верно и то, что во многом славяне (и, в частности, русские) в большей мере сохранили грамматическую структуру индоевропейского праязыка, чем большинство остальных потомков индоевропейцев; например, в области склонения. Хотя, впрочем, наши ближайшие соседи и родственники литовцы ее сохранили еще лучше, чем мы.
Превознесение своей нации, своего племени за счет других и вопреки истине, вот это и есть дурной романтизм (оговоримся, что романтизм, как литературное движение был, сам по себе, очень положительным фактором в истории культуры; именно с него пошло исследование фольклора и национальных преданий). Напротив, при честном и объективном подходе, – всегда необходимом в науке, – можно в сфере исследования прошлого индоевропейцев открыть много нового и важного. И вот это послужит тогда на настоящую славу русской науки. Тогда как, восхваляя самих себя и выставляя сами себя на первый план, мы рискуем себя же и дискредитировать.