И, понятно, народы, на этих языках говорящие. Тем не менее, естественно предполагать, что некогда существовал один общий язык, свойственный некому отдельному народу – от которого у его потомков сохранились некие общие легенды и традиции (хотя сии последние носят уже гораздо более зыбкий характер).
К несчастью, потом этот термин был вытеснен сперва вовсе неудобным определением индогерманский. Оно уже носило неприятный политический характер: почему же, например, не иранокельтский? И потому долго не удержалось, и было вытеснено другим, тоже не слишком удачным: индоевропейский. Сие последнее, помимо своей необычайной длины и громоздкости, основано на одной географии, но и с точки зрения географии неправильно. Как отмечает Клюге[766] в этимологическом словаре немецкого языка, оно было придумано, когда еще не знали о тохарских языках в Туркестане и о хеттском на Ближнем Востоке.
Безусловно, сохранение термина арийский или возвращение к нему являлось бы с практической точки зрения чрезвычайно удобным. На беду, его использовали немцы в национал-социалистические времена, вкладывая в него самые нелепые и фантастические значения, – в чем слово-то ведь само по себе никак не повинно!
Приведу анекдот, слышанный мною из первых рук. Во время войны венгерцу, жившему в Берлине, пришлось заполнить анкету с вопросом: арийского ли он происхождения? Поставленный в тупик, он обратился к немецким друзьям, и те ему объяснили: «Arisch, dass heisst nicht judisch!». То есть: «Арийский, это значит – не еврейский». Ясно, что подобный вздор к науке не относится.
Но вот, в чем же, в глазах Резника, заключена вина Жукова? Конечно, всякий честный специалист иначе сказать не может, славяне суть индоевропейцы, иначе сказать арийцы. Не знаю даже, пытались ли немцы когда-либо это отрицать; если да, – то ложно и против очевидности. Как же понимать такие вот фантазии Резника: «Потому что славяне-с – почти арийцы-с, а арийцы – почти что славяне-с "мы тоже в высший разряд хотим-с"» (употребление кретинических словоериков-с говорит за себя!). Какие – и при чем тут? – разряды? И как понимать дальнейшие истерические вопли? «Только как быть казаху? Или грузину? Или якуту?»
Якуты и казахи принадлежат к тюркской группе народов, у которой есть свое великое прошлое. А уж грузин и совсем не надо учить законной гордости за их национальные историю и культуру!
С чего Резник вообразил себе будто арийцы, это – «высший разряд»? Насколько в это могли верить (да и как это понимали) гитлеровские немцы – большой вопрос. Да нам то, во всяком случае, до их фантазий и дела нет, – разве что в плане исторических и культурологических исследований. А Жуков, весьма возможно, в чем-то ошибается, судя о прошлом славян (мы его работы на эту тему не читали), но никак не в том, что они суть арийцы и индоевропейцы. Что не мешает им быть смешанными с другими народностями – и что в том за грех? – русские с угрофиннами, украинцы и уж тем более болгары с тюрками и т. п.
В том же номере «Мостов» и в составе той же статьи, Резник в издевательском и ругательном тоне разбирает книгу Ф. Светова «Отверзи ми двери». Книгу весьма замечательную, которой мы в «Нашей Стране» дали когда-то высокую оценку (и о которой, по словам самого Резника, с большой похвалой отзывался А. И. Солженицын).
Невольно вспоминаешь Пушкина:
Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный зоил…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 28 мая 2005, № 2772, с. 2.
Правда о Средневековье
На страницах «Нашей Страны» были с успехом пересмотрены многие устаревшие и ложные концепции в вопросах истории. Но эта задача исключительно трудна. Два-три последние река историю писали преимущественно левые и люди, подчинявшиеся их влиянию. Каждый из нас с детства наслушался и начитался всяких абсурдных, но общепринятых теорий, которые ему затем, в течение всей жизни, приходилось постепенно преодолевать. Поэтому нас не удивляет, что даже в статьях И. Л. Солоневича мы встречаем некоторые положения, излюбленные социалистами и даже большевиками, но весьма сомнительные для монархиста.
К их числу принадлежит представление о Cредневековье, как о темном, страшном времени глубокого упадка культуры, как о зияющем провале после блестящей цивилизации античности. Античная древность, конечно, имела свою высокую культуру. Но не надо забывать, что круг ее распространения был весьма узок. Масса крестьян и рабов мало имела общего с образованностью двора цезарей, или ученостью философов. С другой стороны, целый ряд достижений Греции и Рима был возможен исключительно в силу применения рабского труда. Отменив рабство, несовместимое с христианской идеей, Cредневековье не могло справляться с теми исполинскими сооружениями, какие были доступны Риму. И то, однако, если мы вспомним Нотр-Дам-де-Пари, десятки грандиозных соборов и церквей, и замки, на которые до сих пор публика дивится с большим восхищением, чем на Акрополь и Капитолий, нам придется признать, что даже в таких областях, как архитектура, Cредневековье не было эпохой упадка или застоя.
Отмена рабства, – трудно было бы это отрицать, – была важным шагом вперед, хотя на первых порах и могла пагубно отразиться на техническом прогрессе. Средневековые формы крепостной зависимости в целом были куда гуманнее и легче для народа, чем античное воззрение на раба, как на instrumentum vocale, – говорящее орудие.
Что и говорить, жестокостей и злоупотреблений могло быть сколько угодно, но общество жило новой идеей, признавая всех людей братьями. Средневековая культура Европы в значительной степени есть порождение христианства. Представление о зверской жестокости Cредневековья принадлежит к воззрениям прошлого века, основанным более на настроениях и эмоциях, чем на исторических фактах. Если мы учтем нормальный стандарт античного мира, где людей сотнями распинали на крестах вдоль дорог, и вспомним некоторые подробности казней христианских мучеников – сможем ли мы признать Средние века более жестокими, чем древность? И если мы вспомним, что Советский Союз с его ГПУ благополучно здравствует поныне, а национал-социалистическая Германия рухнула только вчера, – более жестокими, чем современность?
Надо еще принять во внимание, что те ужасы, о которых нам трубят историки и романисты, главным образом, относятся к периоду Возрождения, а не к Средневековью. Именно тогда возникла, например, инквизиция. Об инквизиции нужно тоже сказать, что она была не проявлением бессмысленного изуверства и кровожадности, как ее любят изображать, а попыткой дать отпор у их истоков тем идеям, которые в дальнейшем породили атеизм и политическое свободомыслие, со всеми их последствиями, а также жутким выражением садизма и сатанизма в виде чудовищных сект и индивидуальных упражнений в черной магии, пышно расцветших после «открытия» античной культуры, равно как и то, что ее жертвы по числу не идут ни в какое сравнение с нынешними масштабами расправ с инакомыслящими: несколько тысяч человек за все время ее существования.
В отношении культуры, в Средневековье правильнее было бы говорить не столько об ее упадке, или даже сужении ее круга, сколько об ее перемещении. Ее центром были в то время монастыри и церковь. Там она сохранялась и развивалась дальше. Тем не менее, не следует слишком уж буквально и доверчиво воспринимать мнение о поголовной тупости и безграмотности средневекового рыцаря, в том стиле, как их изображает, скажем, Проспер Мериме в своей «Жакерии». Живым опровержением служит тогдашняя литература. Верно, что ее мало кто знает, в силу, главным образом, тех же предвзятых левых идей, о которых мы выше говорили, да еще того, что ее язык мало известен и не представляет практической выгоды для изучения. На русский язык из нее, в частности, пока что переведено очень мало и плохо. Все это не мешает ей быть совершенно замечательной. Тот, кто прочтет французские шансон де жест, романы Кретьена де Труа[767] (как «Персиваль», «Эрек и Энеида» и другие), лэ Марии Французской[768], хроники Жуанвиля[769] и Фруассара[770], познакомится с поэзией провансальских трубадуров, верно будет поражен не только красотой формы, но и тонкостью психологического анализа, и должен будет признать, что не только их авторы, но и их читатели и слушатели, очевидно, стояли на очень высокой ступени культуры.
Мы не видим тех областей где, взятое в целом, Средневековье являло бы безнадежный застой. Даже в сферах таких наук, как химия и физика, в то время велась тяжелая, медленная, но упорная работа и наши нынешние познания больше основаны на изысканиях алхимиков и астрологов, чем на наследии Эллады или Империи Цезарей.
Странно, с другой стороны, объяснять возникновение феодализма одними германскими источниками. Специалисты исследователи периода его образования отмечают, что феодализм рос сразу из трех разных явлений: 1) из римских форм колоната, 2) из расширения кельтских родовых группировок, и лишь 3) из германских традиций. Не слишком правильно также и брать Германию, как типичную феодальную страну. Германия была к то время в действительности довольно глухим захолустьем Европы, и в ней феодальные отношения были окрашены грубостью и свирепостью, исторически присущими немцам всегда. Культурные центры лежали совсем не там. В раннее Средневековье их было бы вернее искать в Ирландии, а в дальнейшем, в первую очередь, во Франции и отчасти в Испании, Италии и Англии.
Опять-таки, если возможно объяснять германским влиянием феодальные отношения в Европе, что остается сказать о феодализме в Азии и Африке, где он также существовал, а кое-где и посейчас существует? Было бы слишком много чести для Германии возлагать на нее ответственность за феодализм в Индии или в Марокко, на острове Яве, или в Японии, – а в этой последней он принял прямо-таки классические формы, более, пожалуй, завершенные, чем где бы то ни было в Европе. Добавим, что феодализм был хорошо известен по всему Кавказу, а у черкесов, например, имел необычайно сложную и развитую иерархию, ничем не уступавшую Германии.