В славянских странах феодализм существовал в чистом виде в Польше и в Чехии, и его можно там лишь частично объяснять германским влиянием. Был он и в России, что, собственно, признает и Иван Лукьянович. Он был здесь, конечно, своеобразным, – но в России все своеобразно, да и к тому же и в Европе общее явление феодализма преломлялось в разных странах все же по-разному. Можно сказать, что он был в России менее сильным и менее долгим, чем в Европе, но это не мешает факту его существования в России; ибо время удельных княжеств и есть феодализм.
При общей оценке феодализма и Средневековья в Европе важно, что это было время, когда христианство лежало в основе всех моральных и религиозных воззрений, когда монархический принцип на практике царил и непрерывно укреплялся повсюду, и не подвергался никакой критике. Этих двух пунктов, на наш взгляд, для нас монархистов, должно уже быть довольно, чтобы, несмотря на внешние детали не считать Средневековье за проклятое, мрачное время ужасов. Не лучше ли бы было применить эти термины к нашему блестящему времени демократических свобод, когда жизнь стала, не на словах, а на деле, ужасной, когда один взрыв бомбы уничтожает больше народу, чем целая война в эпоху рыцарства, когда целые страны и миллионы людей с хладнокровным бездушием приносятся в жертву действительно темным и страшным идеям – материалистическим идеям марксизма? Надо надеяться, мы стоим на пороге катаклизма, который будет значить конец нынешнего периода и начало нового. Но, по правде говоря, мы думаем, что будущее, может быть, везде, а уж в России – наверное по своей идеологии будет стоять ближе к Средневековью, чем к новейшим временам, отмеченным господством материализма, атеизма и социализма.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 15 ноября 1952, № 148, с. 1–2.
Языки и люди
«Новое Русское Слово» публикует за последнее время целый ряд заметок, посвященных проблемам языка или смежным с таковыми. В номере от 19 августа с.г., М. Бартенева завершает свою заметку «Счастливчики билингвы!..» словами: «В человеческом мозге достаточно места для десятков сотен языков, дай вам Бог столько освоить!». Мой учитель, Владимир Федорович Шишмарев, заведующий кафедрой романо-германских языков в ЛГУ, говаривал: «Трудны только первые 17 языков; потом уже легче».
Я знаю, до известной степени, значительно больше. Но вот именно: до известной степени. Есть такие, на которых я свободно читаю роман или журнал, разбираюсь в правилах произношения и грамматики, но не имею навыка живой речи, или имею относительный. Правда, как мне случалось убеждаться, зная теорию, привычку можно быстро приобрести, если попасть в соответствующую языковую среду.
Владеть в совершенстве, вполне, многими языками довольно трудно. «Люди, впитавшие два языка, что называется, с молоком матери, и те, кто выучил иностранный язык как второй, "думают" по-разному» – констатирует Бартенева.
Оно, пожалуй, несколько сложнее. Факт, что дети, и даже до сравнительно позднего возраста, гораздо легче учатся чужому языку, чем взрослые. Но, видимо, один-то, родной и главный у них все равно есть. Хотя потом может даже забыть и уступить место другому: если в семье и в школе они разные, если дальше жизнь идет в другой стране или в другой социальной среде.
Е. Манин, в номере, от 9 июля, в статье «Ребенок и язык», задается вопросом: «Когда ребенок становится личностью?». Ссылаясь на авторитет новозеландского психолога Ф. Сильвы, он считает, что уже в три года. Допустим. Но, пожалуй, это столь же мало помогает предсказать дальнейшую судьбу, как и астрологические гороскопы. Свойство вроде упорства в достижении цели может, в будущем, служить одинаково хорошо сыщику и преступнику, а выбор между этими путями в значительной мере определят обстоятельства. Храбрость столь же нужна солдату, как и бандиту, офицеру, как и атаману шайки разбойников. И даже столь, казалось бы, положительные качества, как любовь к справедливости и жалость могут завести на разные дороги. Они создают святых и филантропов, но, при ложном выборе, завлекают часто своих жертв в политические партии вроде социалистов, а то и коммунистов, во имя стремления помочь угнетенным, уравнять бедных с богатыми и построить (увы, невозможный!) рай на земле.
Что до того, что говорить есть свойство, оно, конечно, верно. Но мы знаем, что люди, воспитанные вне человеческого общества, – как несколько раз обнаруживавшиеся дети, воспитанные дикими животными, – не умеют говорить, оставаясь в остальном людьми. Тем более не умеют говорить глухонемые, хотя иногда и привыкают пользоваться системой знаков. И между тем, они порою в умственном отношении абсолютно нормальны и даже одарены значительными способностями.
Наконец, в номере от 18 августа, читаем, в редакционной заметке «English шагает по планете» подсчеты, что, мол, четверть населения земного шара говорит по-английски. Правда, родным-то языком он является лишь для жителей США, Англии, Канады и Австралии (да и то, не для всех…). Понятны надежды англофонов и англофилов на то, что он станет мировым языком, языком всего человечества.
Но наши предсказания так часто не сбываются! Доминирующее положение данного языка (самого-то по себе как раз трудного, наделенного неблагозвучным произношением и трудной орфографией) основано на политической мощи, которую сперва имела Англия, а сейчас имеет Северная Америка. А эти вещи имеют преходящий характер. Так, – по другим причинам, – языком мировой культуры был одно время латинский, затем французский.
Если изменится соотношение сил, – кто может сказать, какой будет в моде язык через сто лет? Претендовать на это место, исходя из численности населения или высоты культурных достижений могут многие другие языки и говорящие на них народы.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 22 ноября 1997, № 2467–2468, с. 4.
Лингвистические курьезы
Историк И. Забелин[771], коснувшись вопросов языкознания, правильно отметил, что, хотя ацтекское слово metztli «луна» похоже на русское слово месяц, отсюда нельзя делать вывода, что эти два языка между собою родственны.
Так-то оно так. Но вот – единственное ли это в них такое похожее слово? (Напомним мимоходом, что корень русского слова широко распространен по всей семье индоевропейских языков; латинское mensis означает то же самое. И, между прочим, metztli с легкими изменениями фигурирует не только в языке ацтеков, нахуатль, но и во многих других в Центральной Америке). Учтем, что у ацтеков, как и у многих других народов, – финнов, турок, – слово не может начинаться стечением двух согласных, а только с одного. Кроме, впрочем, группы tl, которая составляет особый звук, как выражаются на своем жаргоне лингвисты, отдельную фонему.
Так вот, возьмем русское слово стена. По-ацтекски то же понятие выражено словом tenamitl. После этого нас не удивит, что русским словам стонать, стенать по-ацтекски соответствует tena.
Наша степь и ацтекская tepeti «гора» вроде бы имеют разный смысл. Но примем во внимание, что, согласно мнению специалистов, первоначальное значение нашего слова было «горное поле», «плато».
Не будем уж говорить об ацтекском tatli «отец» (ср. наше тятя); название родства, давно известно, звучит сходно в самых разных языках мира. (Но, между прочим, ведь это как раз должно что-то означать, чем-то объясняться?).
Но не любопытны ли такие соответствия: русское муха – нахуатль moyotl; русское смерть – нахуатль moztoc (примем во внимание, что звука ч у ацтеков не существует)? Добавим сюда capallo «скалистое дерево» и capalli «фимиам», напоминающие наше капля. И palani «гнить», «разлагаться» – русское пылать и палить (ср. наше тлеть).
Пожалуй, однако еще любопытнее ацтекское название вида ящерицы, широко употребляющейся в опытах биологов: axolotl. Произносится-то оно в Мексике как ашолотль. И тогда не напоминает ли древнеславянское название ящерицы, реконструируемое как аштер?
Не буду продолжать списка (а можно бы…). Скажу только, что я здесь умышленно ограничился сравнением между ацтекским и русским. А если бы сравнивать с индоевропейскими корнями в целом, наличными в других языках Европы и Азии, то число было бы намного, очень намного большим.
Так что, вопреки Забелину, родство тут наверно есть. Хотя, разумеется, лишь отдаленное, иначе и не могло бы быть между языками, разделенными огромным пространством и, очевидно, отделившимися когда-то друг от друга в чрезвычайно далекое время.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 6 июня 1998, № 2495–2496, с. 3.
Война с наречиями
Франция 200 лет жила якобинским идеалом, который ее правительства, более или менее все, старались осуществить. Все языки и диалекты в пределах страны подлежали истреблению; беспредельно господствовать должен был один французский язык, единственный допускаемый к употреблению в школе, в администрации, в культурном обществе.
Поворот – на сей раз справедливый и разумный – общественного мнения Запада в пользу признания прав на существование всех языков и даже наречий, желательности сохранения по мере возможности даже языков незначительных меньшинств, разрешения ими широко пользоваться в семье и в работе, – все это застало французов врасплох. Уж очень им не хочется подобные планы осуществлять на деле!
Особую враждебность власти испытывают по отношению к бретонскому языку (и понятно: столько кричали, что он-де умирает, уже умер – а он живет и себя проявляет). А тут еще итальянский язык на Корсике, которого уж никак не задушишь… и баски, которым в соседней Испании предоставили широчайшую автономию.
Раздражает шовинистов даже и выживание языков, близких к их собственному, как провансальский с его вариантами на юге, наречия гасконцев, каталонский, продолжающий существовать на юго-востоке Гексагона.
И вот в «Фигаро» от 1-го августа с.г. читаем, на первой странице, сердитую заметку Г. Баре по поводу того, что издательство «Ассимиль» опубликовало краткий словарик и разговорник овернского наречия, представляющего собою разновидность все того же провансальского (или, как теперь говорят, лангедокского).