Первая статья В. Рудинского в «Нашей Стране» под заглавием «Интересный опыт» была опубликована уже в № 6, от 13 ноября 1948 года. В ней он комментировал статистические данные, приведенные в № 43 «Посева» (органа партии солидаристов), собранные на базе проведенной журналом анкеты среди читателей, показавшие, что из общего числа читателей «Посева», ответивших на вопрос об их политических убеждениях, около 50 % было представлено монархистами разных оттенков, к это несмотря на то, что читатели этого органа в массе являлись членами партии солидаристов или сочувствующими ей! …
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 8 мая 1999, № 3543–3544, с. 3–4.
Е. З. КармазинВладимир Рудинский между политикой и наукой
В нашей газете уже был опубликован исчерпывающий некролог Д. Ф. Петрова (В. Рудинского)[798]. Позволяю себе добавить к нему личные впечатления и размышления.
Я познакомился с Даниилом Федоровичем в 1977 году, то есть почти 35 лет назад. Знакомые с ним эмигранты третьей волны рассказали ему, что я хочу писать статьи (об этом я всем говорил). Д. Ф. написал мне письмо через русскую Тургеневскую библиотеку. Когда мы встретились, я объяснил ему, что хочу опубликовать совершенно новые сведения о советской экономике и израильском режиме, но так называемая «большая» эмигрантская пресса меня не допускает, по принципу «ни новых людей, ни новых идей».
Хотя к тому времени я не написал ни одной строчки, ни в СССР, ни в эмиграции, Д. Ф. сразу предложил рекомендовать меня в «Нашу Страну», «Голос Зарубежья» и «Современник», где он сам сотрудничал.
«Большая» эмигрантская пресса Рудинского бойкотировала. Редактор «Нового Русского Слова» А. Седых написал Даниилу Федоровичу письмо, что не будет печатать его статей, так как Д. Ф. критикует друзей Седыха – «Континент», «Русскую Мысль» и других. Позже в одной из статей я назвал эту теплую компанию «комплотом ложных кумиров». Издательница «Нашей Страны» Т. В. Дубровская, наоборот, написала в то время, что ее газета публикует статьи, исходя из их содержания, а не из имени автора.
В то время Даниил Федорович работал ночным сторожем, так как его не допускали ни в науку, ни в прессу. Эта работа имела, однако, то преимущество, что предоставляла ему возможность по ночам читать и писать. Используя эту странную привилегию, Д. Ф. разрабатывал совершенно новую теорию о родстве малайского языка с индоевропейскими и вхождении их обоих в ностратическую группу. Теория была частично опубликована в малоизвестных изданиях и в собственном «самиздате», но осталась непризнанной официальной наукой.
В предисловии к книге В. Рудинского «Страшный Париж» (1992) высказано предположение, что Д. Ф. не сделал официальной научной карьеры потому, что политическая деятельность отвлекала его от научных занятий. Некоторое подтверждение этому дает исключение Д. Ф. с последнего курса Богословского института, как он рассказывал, из-за политических разногласий, то есть его монархических взглядов. Д. Ф. поэтому в шутку говорил, что у него «два с половиной высшего образования».
Однако я думаю, что это предположение – только верхушка айсберга. Дело обстоит куда серьезнее.
Распространенное сто лет назад убеждение, что наука – это обитель исследователей, стремящихся только к истине, в наши дни полностью устарело. Ныне наука является кастой, отраслью бизнеса, направленной только на внешний успех, прибыль и карьеру. Как мне объяснил некогда один английский профессор, новая идея, чтобы пробиться, нуждается в поддержке одного их крупных ученых, которые, однако, никогда не поддержат теорию, подрывающую их публикации, и не вышедшую из известной им научной школы. Главная причина – боязнь конкуренции, и неизвестному одиночке места нет.
Другим важнейшим обстоятельством является то, что Франция четыре года была оккупирована немцами и французы ненавидели тех, кто с ними сотрудничал – «коллаборантов». Однако это отношение они распространяли также на Ди-Пи, послевоенных русских эмигрантов, которые действовали совсем в других условиях. Изменить это было невозможно. Единственным выходом было уехать из Франции. И у Д. Ф. такая возможность была.
Он служил в испанской Голубой Дивизии, хорошо знал испанский язык, а в Испании в то время у власти был генерал Франко, Однако Д. Ф. при несомненной решимости в критических моментах, невероятно боялся всяких административных хлопот. Вероятно, у него остался горький след от послевоенных мытарств Ди-Пи, под угрозой выдачи «на родину». Поэтому он не использовал этот выход.
Даниил Федорович мало рассказывал о своей жизни, но в его книге «Страшный Париж» есть немало явно автобиографических отрывков. Приведем некоторые выдержки:
«…Воспитанный в маленьком городке, где зелени, полей и лесов было сколько угодно… Родное Царское Село и его парки, под сенью которых протекли мое детство и юность…
…До войны я специализировался в Ленинградском университете по кафедре романских языков с уклоном на испанскую литературу, служил во время войны переводчиком при испанской Голубой Дивизии и объяснялся на языке Сервантеса довольно бегло… Во время войны, где я принимал участие без особенной трусости и видел не только фронт, не только рушащиеся дома и охваченные пламенем кварталы Берлина и улицы Царского Села, месяцы и месяцы непрерывно лежащие под огнем советской тяжелой артиллерии, но и поля, полные трупов, через которые можно было идти бесконечные часы, видя все ту же картину…
…В течение нескольких лет я работал над словарем одного азиатского языка. Переговоры с издательством в стране далеко за морем привели к обещанию, что моя работа будет издана, как только я ее закончу. Я трудился со страстью, ради самого дела, но передо мной все время стоял заманчивый мираж большой суммы, которую я должен был получить, и некоторого признания в научном мире, которое опубликование моего сочинения должно было принести. Внезапно все рухнуло, как карточный домик. Там, за океаном произошли какие-то политические и экономические изменения. Мое издательство переменило планы, а с другими и вовсе ничего не выходило. Формального контракта у меня не было, и значит, вся работа просто шла насмарку. До того много месяцев я жил тем, что мне удалось сберечь прежде, и случайным литературным трудом; но у меня были горизонты впереди. Теперь не оставалось ничего. К тому же, в бразильской газете, в которой я регулярно писал, умер редактор, а его преемник прислал мне краткое официальное извещение, что, не будучи согласен с моими взглядами, не видит возможности моего дальнейшего сотрудничества в своем органе. В материальном отношении это у меня окончательно выбивало почву из-под ног. Кроме того, русское издательство, в котором я работал, приближалось к краху. Как эфемерны вообще все русские начинания за границей, неизбежно зависящие от иностранцев. В субсидиях, необходимых для продолжения дела, нам отказывали. Перспектива остаться без заработка – одна из самых невеселых какие выпадают в эмигрантском существовании. Оставались мои ежедневные заботы о мелком приработке, о грошовых ежедневных расходах и о расплате со срочными долгами. Об академической степени и возможностях, о которых я когда-то мечтал, я теперь и думать забыл…
…По своей природе я чужд снобизму и склонен всех попадающихся мне людей расценивать только с точки зрения того, насколько они интересны и симпатичны…
…Я почти не пью вообще, но таков уж склад моего организма – в случаях, когда отказываться неудобно, могу выпить невероятно много, совершенно не хмелея и сохраняя абсолютную ясность сознания…
…Приходить раньше времени, даже на деловые свидания с мужчинами, вообще моя слабость…
…Политическая работа, как это типично в русской эмигрантской среде, идет толчками, то затихая, то оживляясь. Выдался момент прилива: подготовлялся выпуск журнала, где я должен был участвовать и на меня свалилась масса дел. Однажды я просидел до полуночи в типографии, после того, как днем надо было мотаться по всему городу, собирая материал у запоздавших сотрудников…
…Среди людей, активно участвующих в политической работе, молодых и энергичных не так много. Среди кого мы вращаемся на наших политических собраниях? Вокруг нас старики, почти сплошь одинокие и бездетные, близкие уже к кончине, но полные еще честолюбия и желаний…
…Самое тяжелое в политической деятельности в эмиграции – это то, что невольно задеваешь самолюбия, честолюбия, а иногда и материальные интересы других людей. По чистой совести, у меня не было никаких своекорыстных мотивов и, самое худшее, в чем меня можно было обвинить, это в чересчур прямолинейном энтузиазме. Но врагов я себе нажил великое множество. Попытка откровенно объясниться ни к чему не привела – передо мной была стена. С одними из моих друзей у меня наступило охлаждение из-за разных, часто вздорных причин. Во многих случаях это была совершенно не моя вина, в других это был результат тоски и растущей нервности, не способствующих улучшению характера. В тот момент, в негодовании, я дал себе клятву не появляться больше ни на одном собрании, вышел из всех организаций, где состоял и решил отныне ничем не участвовать в какой бы то ни было общественной деятельности…
…Какая это странная вещь – политическая работа. Словно бросаешь семена на волю ветра. Думаешь, что никто не заметил когда-то написанную статью, а потом вдруг наталкиваешься на человека, которому она понравилась и который тебя встречает как старого друга, едва успеешь ему назвать свое имя…
…Некоторая известность в литературном мире, признание в политических кругах, знакомство с почтенными людьми – все то, к чему я был, может быть, равнодушен, но оно было результатом моей службы монархическому делу…
…В этот период моя жизнь, как тростинка, поломалась надвое. Много лет я любил одну девушку, и любовь к ней заслонила для меня все. Может быть, у меня никогда не было шансов добиться ее руки, но надежда упорно держалась в моем сердце. Мы даже составляли планы уехать все вместе из Франции, и я рассчитывал, что путешествие и новая жизнь могли бы сильно сблизить меня с ней и ее родителями. И вдруг между нами наступил полный разрыв, и все мои усилия исправить дело ни к чему не привели, разве что к тому, чтобы создать еще более непоправимое положение. Я говорил себе, что я уже слишком стар, чтобы думать о любви, что я никогда в жизни не имел успеха у женщин и что не теперь мне на него надеяться. У меня, по правде сказать, личной жизни почти нет, она вся сплетается с политической борьбой…»