Столкновение Новикова с Гориным отражает одну из самых глубоких проблем современности. Новиков ненавидит Горина за то, что видит в нем одного из создателей большевизма, чудовищность которого он сознает, хотя и сам ему служит. Невольно вспоминаешь разговоры, которые десятки раз приходилось слышать в эмиграции, между беглецами из советской России и «левыми» интеллигентами из старой эмиграции. – «Это вы сделали революцию! Это вы создали большевизм, а мы обязаны платить по счету!» – «Нет, мы хотели свободы; а вы даже не понимаете наших идеалов, из-за вашего советского воспитания!». Это – отблеск того же вопроса, который поднят в романе.
Не будем останавливаться на второстепенных персонажах, из которых многие замечательны. Чего стоит европейский писатель Ромен Руан, который видит все изъяны французских законов, но не в силах понять, что делается в СССР, или все эти партийные пауки в банке – Ларины, Верии, Дуровы. Рядом с ними немногословно, но убедительно даны другие типы – простые, мужественные люди, какие никогда не примут большевизма и могут подчиниться ему только внешне. Погибает Андрей Демин, но другие, как Николай Новиков, Лида, мальчик Игорь остаются жить – и пока они живы, остается надежда на свержение большевизма.
Умная, глубокая книга, где читатель найдет и трогательное, и смешное, но больше всего страшное; хорошо написанная книга, дающая верную, неумолимую картину жизни теперешней России, книга, которой Гузенко наносит советскому строю новый удар. Пожелаем автору, доказавшему свою одаренность, как он доказал свое мужество, разоблачив в свое время атомный шпионаж большевиков, с успехом продолжать свою работу. И будем надеяться, что получим возможность прочесть его книгу целиком по-русски, о чем следовало бы подумать Чеховскому издательству.
Что до фактической основы романа, стоит ее сопоставить с главой, посвященной Горькому в книге Лидии Норд «Инженеры душ», рисующей его глубокое разочарование в советской власти и обстоятельства его смерти. Гузенко может быть свободно обращается с деталями… но, сколь мы в состоянии судить, он очень хорошо информирован о событиях, легших в основу его произведения.
«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг,
газет и журналов», май 1955, № 41, с. 137–140.
В. Лавров, «Катастрофа» (Москва, 1994)
Начнем с хорошего. Таковым является неумолимое развенчание и разоблачение большевизма с самых его корней: Ленина, Троцкого, Зиновьева, Свердлова.
Это можно только ото всей души приветствовать. Дай Бог, чтобы это было одной из первых ласточек. Как бы продолжая наблюдения Солженицына над февральской революцией, Лавров рассказывает нам правду об октябрьской.
Книга, названная в подзаголовке «историческим романом», есть, собственно, романсированная биография И. Бунина. Построена она несколько однообразно, по принципу использования его дневников, писем, иногда и рассказов или романов. В результате, он все время произносит монологи или участвует в многозначительных диалогах. Для биографии прием неплох; для романа – не вполне удовлетворителен.
Пока речь о России, мало о чем можно возражать. Но, увы, когда речь заходит об эмиграции, – возражений напрашивается множество…
Прежде всего, с досадой констатируем, что автор совершенно не знает французского языка, а не имея сведений о сем последнем, – не вполне и удобно писать о Бунине, проведшем полжизни во Франции.
С изумлением читаем арисменд, вместо аррондисман (то есть «округ», «район»). Нелепо звучит название улицы Ла Боети, вместо Ла Боэси. Что до улицы Фазанари, такой в Париже нет, и сомневаемся, была ли? Скорее всего, ее имя изуродовано. И, наконец, французы не стали бы кричать: «Вив ла Русси!». У них плохая привычка Россию именовать Рюсси.
Едва ли не хуже еще фальшивый язык, каким Лавров заставляет объясняться между собой русских эмигрантов.
Ни Бунин, ни его друзья никогда бы не сказали: «в адрес». Этот мерзкий оборотец расплодился только после Второй мировой войны. За границей мы все говорили (первая и вторая эмиграция): «по адресу» или «на адрес».
Настолько же немыслимо звучит в устах Ивана Алексеевича восклицание (в мечтах о родине): «День прожить в Глотово!». Он бы сказал: «В Глотове». Так, между прочим, и сейчас в «бывшем СССР» выражаются более грамотные писатели, например, Солоухин: «В Шахматове», «Во Внукове» и т. п.
Точно так же, не сказал бы он санаторий. В 20-е годы господствовала форма женского рода: санатория.
Наряду с этим, в книге везде повторяется (в том числе в авторской речи!) устарелое, искусственное синематограф.
Не знаем, зачем (в знак презрения?) добрая знакомая Бунина, Мария Самойловна Цетлина[145], именуется везде Цетлин. В эмиграции никто ее так не называл.
Ну да это – промахи технические (хотя в историческом романе весьма и существенные!). Гораздо хуже идеологический перекос, в который Лавров впадает в конце своей книги (чем ужасно ее портит, к нашему искреннему сожалению…).
Он с яростной ненавистью атакует Мережковских (которые были люди умные и талантливые, если в быту и малосимпатичные), Шмелева, Краснова и ряд других писателей и общественных деятелей за то, что они оставались последовательными антикоммунистами и, по стратегическим соображениям, поддерживали немцев против большевиков.
Но ведь тогда надо осудить и Власовское движение, и Русский Корпус на Балканах, и массу других людей, живых и мертвых, в чьей высокой порядочности никак нельзя усомниться!
Более того, он объединяет с ними, в глобальном обвинении в антисоветчине даже упомянутую выше Цетлину, Вейнбаума[146], Седых[147]; а надо бы, – хотя он об этом умалчивает, – и Гуля, Мельгунова, Зайцева, Алданова. Ибо все эти люди дружно осудили советофильский уклон, в который, к несчастью, Бунин на своем закате скатился. Отметим даже, что и тут он не пошел до конца, как те, более глупые, но и относительно более честные совпатриоты, которые и впрямь поехали в «страну победившего социализма», до или после Второй мировой войны, как Эфрон, Святополк-Мирский[148] и сколько других!
Что же до антисоветчины, – то почему же нам надо было быть просоветскими?! Когда сам же Лавров большевизм, и ленинский, и тем более уж сталинский рисует в его подлинном кошмарном безобразии?!
Нельзя и не надо оправдывать безусловно ложные взгляды и шаги, даже выдающихся людей. Самое мягкое было бы, честно охарактеризовать их как ошибки (навряд ли простительные…).
Бунин был, конечно, талантливым писателем. Заметим в скобках, – на наш взгляд он был куда сильнее как поэт, чем как прозаик. И вспомним мнение о нем И. Л. Солоневича, – пусть субъективное, но не лишенное проницательности: «второй сорт русской литературы».
Но, как ни грустно, литературное дарование отнюдь не всегда увязывается с политической принципиальностью или хотя бы с трезвым мышлением.
Блестящий в «Окаянных днях», когда произносит анафему революции, разумный, когда осуждает всех левых, от декабристов до эсеров и социал-демократов, – Бунин не поколебался стать сотрудником левых «Последних Новостей» Милюкова. Хотя была уйма других газет и журналов… Но эта газета была богаче других и платила больше. По человечеству, можно понять. Но хвалить, – не стоит!
Когда же он впал в просоветский угар, – все его осудили (да и как иначе?), от монархистов до социалистов, вся русская эмиграция, не пошедшая, как тогда выражались, «из Голгофы в Каноссу».
Честно-то говоря, он сам свою ошибку понял и от нее более или менее отошел; но уж не будем входить в долгие подробности.
Остановлюсь на другом. Автор книги приводит жестокие – но какие меткие! – слова В. Катаева (о жене Бунина): «белая мышь с розовыми глазами». Я ее видел раз в жизни, но именно такой ее и запомнил.
Мы исключали, на общем собрании, из Союза Писателей советских патриотов. И она туда явилась с протестом, в сопровождении секретаря, Зурова[149]. Выразив свое негодование, эта пара величественно удалилась.
«Патриотов» мы все равно, своим чередом исключили. Но ее фигура так мне врезалась в память, что вот, читая о ней, я только такой и могу себе ее представить. Хотя, без сомнения, она и была когда-то молодой; вероятно, даже и красивой.
Выделю еще один пассаж в «Катастрофе».
Старый Бунин с горечью говорит, что, мол, эмиграция была для него непрерывной цепью материальных лишений.
Ему ли жаловаться?! Получил Нобелевскую премию и ухитрился, – вещь, какую и понять трудно! – в два года ее целиком промотать.
Причем не то, чтобы он открыл свою газету или создал свою партию, – а просто как-то сумел прокутить!
Мы все, масса русских эмигрантов, переживали лишения более серьезного типа…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиография», 4 февраля 1995, № 2321, с. 2.
Б. Поплавский, «Домой с небес» (Санкт-Петербург, 1993)
Книга объединяет два романа Бориса Поплавского[150], «Аполлон Безобразов» и «Домой с небес», с предисловием некоего Луи Аллена из Лилля и обширными комментариями. Романы интересны главным образом как отражение быта поколения русской эмиграции, которое само себя именовало (не вполне справедливо) «незамеченным», тех, кто в молодости видел еще Россию, но окончательно сформировался и проводил жизнь за границей.
Отсюда – сильное влияние французской литературы, воздействие модных в те годы ницшеанских идей и мучительная раздвоенность, порождающая томление духа и метания в разных направлениях.
Первый роман более значителен, второй – куда слабее. Напряженные религиозные искания, уже в первой части дилогии стоящие на грани богохульства, во второй эту грань переходят, впадая порою в неприличие. Если в «Аполлоне Безобразове» есть какой-никакой сюжет, то в «Домой с небес» действие уныло топчется на месте. В истории Аполлона и его друзей намечаются некоторые характеры и образы (часто неправдоподобные), во втором же романе перед нами только скучный список решительно непривлекательных девушек из эмигрантской среды, за которыми вяло волочится центральный геро