Если уж проводить между матерью и сыном параллель, то замечаешь, что она, понимая и учитывая человеческие слабости, разгадывая способности и таланты, умела окружить себя преданными людьми, и людьми с титаническими способностями (пусть иногда и с серьезными недостатками).
Тогда как он, полный благородных и разумных порывов, не разбирался в личностях окружавших его царедворцев, им же к себе приближенных. Почему и пал жертвою предателей, как Пален[177] и Беннигсен[178].
Рассыпая наказания за вольнодумство, мальтийский кавалер на троне не заметил цепи заговора, плетущегося в салоне Жеребцовой[179] и финансируемого английским золотом через Уитворта[180].
Увы, монарху нужны не одни добродетели, а и дар проникать в сердца, разгадывать измену, награждать преданность и отстранять притворство! Одной из причин трагедии Михайловского замка явилась непонятная опала, обрушенная императором Павлом на Суворова. Самое присутствие великого полководца в столице могло бы парализовать заговорщиков; да и, как знать, не разглядел ли бы он их намерений и не пресек ли бы их действия хотя бы и в последний момент!
Но его не было, а были «убийцы потаенны», кому судьба предала в лапы несчастного венценосца, заслуживавшего, несомненно, лучшей участи…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), Рубрика «Библиография», 9 февраля 2002 года, № 2685–2686, с. 3.
Царский суд
В связи с переизданием во Франции книги П. Н. Шабельского-Борка «Павловский гобелен», о которой недавно писалось в «Нашей Стране», хочу напомнить о другом его произведении, составляющим теперь, вероятно, библиографическую редкость: брошюре под заглавием «Близкий царь», опубликованной в Буэнос-Айресе в 1950 году.
В ней рассказывается исторический эпизод, когда бедный помещик, у которого влиятельный сосед хотел несправедливо отобрать по суду имение, пошел помолиться на могиле императора Павла Первого, а там его заметил случайно посетивший собор император Николай Первый, расспросил о его деле и распорядился процесс пересмотреть в его пользу.
Согласно многим свидетельствам, на могиле убитого царя действительно совершались чудеса. Как совершаются, опять-таки по многим свидетельствам, на месте гибели его потомка императора Николая Второго с семьею. Только нет теперь царя на престоле, через кого, по Божьей воле, могут исправляться несправедливости властей, как в те времена, о которых повествует Старый Кирибей, он же Шабельский-Борк.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес),
19 октября 2002, № 2719–2720, с. 1.
Красота самоотречения
Помню, это было в самый первый год моего пребывания во Франции. Жил я тогда в одном невероятном русском общежитии. Достаточно сказать, что окна там были выбиты и оставляли воздуху свободный вход равно зимой и летом – а никакого отопления не имелось. Впрочем, в тот момент стояла знойная жара, какой за последние годы в Париже больше не бывает.
Я был молод, и только что кончившаяся война, с ее ужасами и надеждами, с ее повседневными опасностями, оставила во мне странное чувство ликования. То, что я продолжал жить, казалось – и не без основания – чудом, а новая страна вокруг, с детства мне знакомая по литературе, но никогда прежде невиданная, вызывала жадное любопытство. Вдобавок, как раз намечались первые контакты с русскими антибольшевистскими кругами; первые мои статьи появлялись в печати…
Именно там, растянувшись на кровати, – рассеянно перелистывая случайно попавшийся под руку старый номер журнала – помнится какого-то казачьего журнала, издававшегося, как будто в Праге, – я напал вдруг среди посредственных стихов разных авторов на строки, заставившие меня насторожиться, ощутив в них настоящую поэзию. Я, кажется, и посейчас помню одну строфу:
Moя рука в ладони загорелой;
Глаза отца струят лучистый свет.
– «Смотри, смотри, как степь порозовела!
Ведь ничего прекрасней в мире нет…»
Внизу стояла подпись: «Мария Волкова[181]».
Только десяток лет спустя, мне попался в руки сборник, отмеченный тем же именем; а издан он был незадолго перед тем временем, когда я читал это первое стихотворение – в 1944 году. Правда, не раз за эти годы я видел стихотворения Волковой в печати, в газетах и журналах, и достаточно представлял себе характер ее творчества. Но все же любопытно прочитать сразу несколько десятков стихов, сравнить их между собою.
То, первое, было светлое воспоминание о детстве, веселое, хотя и подернутое туманом тоски по родине. Другие, встреченные мной в прессе, бывали в большинстве трагичны, доходя иногда до раздирающего отчаяния:
И когда уже изменит все
За последней жизненной ступенью —
Мудрость будет славить бытие
И покорно ждать уничтоженья.
Или, скатываясь в меланхоличную и мечтательную покорность судьбе:
Не будет печалей и незаживающих ран,
Не будет упреков и робких молений о чуде.
И дни, и века изольются в один океан,
И времени больше не будет.
Меня не удивляет найти отголоски этих философских стихотворений, написанных словно бы вне какой-либо среды и нации, общечеловеческом языке, в других, выдержанных в народных, полуфольклорных тонах. Тот же стиль стоического героизма, твердости перед лицом любого удара рока находишь в диалоге между молодым казаком и колдуньей в «Ворожбе».
С лютым недругом расправится рука,
Но еще лютей – сердечная тоска!
– Как не видеть – вижу, милый, по лицу,
Что постыло жить на свете молодцу.
Знаю: по милу родная хороша
Без нее не успокоится душа!
Спал ты с тела, заскучал и сбился с ног.
На, возьми-ка приворотный корешок!
– Нет, спасибо! не хочу я колдовать!
С темной силою, мне знаться не под стать,
Коль не любит – не поможет приворот,
Вольной волей пусть мне сердце отдает.
А полюбит – не разлюбит и без чар:
Наше счастье, как и горе, – Божий дар!
Таковы у Марии Волковой и мужчины и женщины. Гордые, неумолимые до беспощадности к самим себе, скрывающие острую чувствительность и трудно измеримую глубину страстей под внешней суровой и спокойной маской: казаки и казачки ничем не уступающие английским джентльменам Киплинга, способным со смертью в душе, обмениваться последними светскими новостями. Да, они умеют владеть собою:
Спрячу глубже и боль и волненье:
Над собою крепка моя власть.
Боже, Боже, хотя б на мгновенье
Мне к груди его, плача, припасть!
Но она себе ничем не изменит, ничем не выдаст кипящую в сердце бурю:
Мою руку пожмет он сердечно,
Поцелует отца, уходя,
И совсем не заметит, конечно.
На щеках моих капель дождя…
В чем смысл этого молчаливого страданья, которое остается неизвестным даже самым близким людям? Для чего требовать так много от своих сил?
И о том, как сейчас тяжело мне,
Ничего не узнают они.
Но есть связь между этой стойкостью и вековой традицией тех неколебимых бойцов, которых Волкова по праву называет «мои неутомимые деды», которых она так ясно видит перед собой:
Закрыв глаза я вижу их
В угрюмых шлемах боевых, —
Таких могучих и суровых…
Да, та же самая душа жила без сомнения под панцирями этих бесстрашных землепроходцев, завоевателей Сибири, разрушителей царств и покорителей бескрайних просторов.
Они стреляли, хмуря бровь,
В несчетных стычках лили кровь,
Они рождались, чтоб бороться.
И в строгой ревности своей
Обогатили трон царей
Безвестные землепроходцы!
Вряд ли случайно судьба завела Волкову, как она пишет в своей поэтической автобиографии, «в стан защитников чести и долга». Потому что, разве не пронизаны насквозь чувством долга почти все ее стихотворения, почти все ее творчество?
В остальном, она достаточно хорошо выражает свое мировоззрение в таких строках:
Наше счастье пронизано болью.
Страхом осени дышит весна.
Но люблю этот мир, поневоле:
Не из персти ль и я создана?
И, конечно, если бы она его не любила, не смогла бы так дивно передавать его красоту в разных аспектах. Так, как в «Воспоминании»:
С этой солнцем обрызганой сопки
Изумрудною кажется гладь.
Треплет ветер ленивый и робкий
На глаза мне упавшую прядь.
Или, может быть, еще лучше в «Половодье»:
Луга и пашни под водой
Кругом – стена из перламутра.
Какая глушь, какой покой.
Какое пасмурное утро!
Но, хотя Мария Волкова не уступает никому из ваших профессионально эстетствующих поэтов в ощущении и восприятии красоты, для нее всегда на первом месте будет стоять – видимо, не в силу принципа, а по непреодолимой, может быть до конца неразъяснимой внутренней потребности, – моральная красота, проблема добра и справедливости. Та проблема, которую она с удивительной силой выразила в одном своем стихотворении, настолько глубоко христианском и человеческом, что мы не можем удержаться от того, чтобы привести его здесь целиком:
Не страшно то, что нет продленья срокам,
Но страшно знать, что в нас – источник зла.